‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Матерь Неба и земли

Рассказ-исповедь.

Рассказ-исповедь.

Об авторе. Иван Евдокимович Беспалов родился в 1946 году в с. Нюрхай Тункинского района Бурятии (этого села с 1962 года не существует). Из-за полученной в детстве травмы в школу пошел с десяти лет. Окончил одиннадцатилетку в Якутске. В 1960-е годы работал журналистом в Тункинской районной газете «Саяны», тогда же и начал писать прозу. Работал на красноярском шелковом комбинате слесарем, фотографом в Доме быта, сторожем. Повесть Беспалова «Убогие» в 1993 году опубликовал журнал «Байкал» (г. Улан-Удэ), несколько рассказов - журнал «Сибирь» (г. Иркутск). После перенесенного осенью 2018 года микроинсульта практически потерял способность передвигаться и был направлен в Посольский дом-интернат для престарелых и инвалидов - это в Кабанском районе Бурятии. «Неподалеку находится Посольский Спасо-Преображенский мужской монастырь изумительной красоты!» - рассказывает Иван Евдокимович. Этот монастырь построен на байкальском мысу, где в 1651 г. были убиты члены русского посольства в Монголию. Основали монастырь 12 монахов Темниковского Санаксарского монастыря, посланные в составе первой Забайкальской Духовной Миссии для просветительской деятельности среди бурят, монголов и тунгусов. А в Покровском храме села Выдрино Кабанского района, где постоянно проживал Иван Беспалов, он впервые увидел газету «Благовест» и журнал «Лампада» и полюбил эти православные издания из Самары. Нам и направил он свой рассказ-исповедь…

1.

Всё счастье в Боге. Приди, покайся, исповедуйся и пей. Пей воду живую из источника вечного. И я пью и пью на склоне своей жизни и заученно читаю нараспев тропарь к Владимирской иконе Божией Матери: «О, Пречудная Владычице Богородице, молися из Тебе воплощенному Богу нашему…».

И я, не чуя холода, не видя окна, сижу, тесно прижавшись к батарее водяного отопления. Не вижу ни стола, который сам сделал и который служит мне не только для приготовления пищи и трапезы, но тут, на кухоньке, читаю, пишу, молюсь, рассуждаю, прилепляясь к вечно живому и крепкому Богу.

Вот как раз из Евангелия: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас».

Что такое блаженство? И почему я должен радоваться, когда от самого детства меня и гонят, и ненавидят, и презирают? До радости ли тут? до веселия ли? Прочел Новый Завет, покрестился, ну, думаю, кто посмеет, когда Сам Господь Бог за меня! Ан нет, не столько приобретаю, сколько теряю. И следом грязь, грязь…

И все же! Я эту награду, обещанную на небесах, уже сейчас получил: исчезли как-то сами собой вредные привычки и пороки. Вот имею эту чудную квартиру на втором этаже - после нескольких лихих лет скитания, поношения, клеветы, терпения; и многое имею - всё не перечтешь, не упомнишь. Он, Господь-то, устрояет иногда глазу неприметно, уму непостижимо, скрытно.

2.

Но с прошлой весны, после особо лютой зимы, я охладел к этому месту: редко подходил к столу, а в окно совсем перестал глядеть. И вот почему.

Как-то вечером, в сумерках, задвинув шторки, встал на вечернее правило. Да не встал, а сидя, затеплив свечу, стал читать положенные молитвы по молитвослову. Хорошо мне было, упоительно, усталости как не бывало, посиди-ка день-деньской в холодной квартире, где пар идет изо рта, когда ноют-болят все твои косточки. Аж тепло стало и тело юности силу почуяло. Редко бывает такое. Очень. Но когда найдет, окатит некой радостью, умилением, восторгом, и ты тогда не чуешь пола под ногами, ни себя, такого постылого, ненужного и одинокого. И потому, сам того не сознавая, встал, чуть отошел, и вдруг… вдруг раздался глухой стук, затем звон стекла и брызги белые по всему полу. Отпрянул. И страх, и мысль: ну всё, сейчас все стекла вдрызг разлетятся! Это кому помешал? Кто мстит? И за что?

Часа два пребывал в молитве, чтобы снять страх, напряжение и тупую ноющую мысль: за что? Не встань, не отступи - ключицу и кожу плеча напополам. Это Промысл Божий! Его рука! Его водительство! Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! Спас, сохранил, уберег.

Из верхнего проема рамы шел холод, занавеска слабо трепыхалась, и улица была пустынна и темна. Подмел осколки, снег, убрал стеклину, плашмя лежащую у стены, закупорил проем и до утра не мог уснуть. Одна и та же мысль не давала покоя. «Это кому я, пришлый человек в преклонных летах, помешал, кому сделал плохо?» Меня трясло и от холода, и от ужасающего одиночества, и не согревало ни одеяло, ни молитвы. По комнате гулял ветер: батареи чуть теплые, а переменный ветер, то горный, то байкальский, култушный, особо холодный, пронзительный и костоломный, выдувал последние остатки тепла.

Печка есть - нет дров, нет обогревателя электрического, и сам весь в долгах как в шелках. Квартира-то куплена в рассрочку, пенсию задерживают месяцами. Помочь некому, все так живут. Всем плохо. А я к тому же пришлый, чужой.

3.

Вот ноченька была так ночь!

Сначала взяла обида, что мерзну, что одинок, что ноют все мои косточки рук и ног, что вдалеке от семьи, от родного дома, малой родины, где и солнце светит жарче, где сам воздух: зимою - бодрящий и ядреный, весною - упоительно-пьянящий, летом - знойно-сухой, осенью - пронзительно свеж, где сама печь такая родная, такая уютная, такая теплая. Подтопи и млей от тепла.

Воспоминания о родине, семье, доме, друзьях и соседях родили такую безысходность, что думалось: утро никогда не наступит, и эта сырость, этот холод сведут в могилу.

Уж пред самым рассветом отчетливо увидел себя в такой же холодной и мрачной избе с обледенелыми стылыми окнами, сидящего на русской печи, потом пробующего слезть с нее, но падающего и лежащего на ледяном полу и от боли горько плачущего навзрыд.

Чтоб печь была теплой, нужны дрова, много дров, а их ни теперь, ни тогда не было. Отец в тюрьме, братья и сестра в школе, мать на колхозной работе от темна и до темна, и много ли она принесет из лесу пеньков, усталая и голодная. Много ли?! И помочь некому. Отверженные! И потому - терпи и плачь втихомолку. И перелома в шейке бедра не захотели признать и вылечить. И сидел я с той зимы, где посадят, много лет.

Потом увидел себя голеньким, бегущим по окоему воды в радужных брызгах, входящего с ребятишками в лес, бегающего по зеленой лужайке, едущего по полевой дороге с отцом, с тяпкой в руках на колхозном овощном огороде, в интернате, где услышал впервые слова, отравившие всю мою жизнь: «Ты куда? Ты ж хромой! Тебе нельзя с нами играть!» - и девчоночий голос: «Хромой, а туда же!» И небо с овчинку, и жизнь померкла, казалось, весь свет ополчился и изводил в могилу.


Владимирская икона Божией Матери. Фрагмент.

Как выдержал? Чем был жив? Ради чего терпел и терплю в страшных муках эту боль и телесную, и душевную? Где черпал терпение?

- Терпи, сынок, терпи. Господь-то наш любит терпеливых да стойких, - как въявь, послышался до боли знакомый голос матери, - Господь-то терпел и страдал и нам заповедовал, а врагов Своих простил, так и ты прости, не держи зла, и на сердце будет легче.

И сразу стало легче. Встал, убрал постель, умылся, оделся потеплее, сварил чай, сел напротив иконы Божией Матери и, поглядывая в глаза, полные сочувствия, жалости и сострадания, стал пить и греть кисти рук о горячий стакан.

Ноги, руки зябнут, косточки ноют, но от батареи держусь далеко, с улицы весь на виду. Гляжу на икону, пью чай, воссылаю свои молитвы к Богородице и чую, как теплом стало наполняться всё тело. Хорошо стало. Жить захотелось. Нет тоски. Нет безысходности. Нет страха.

- Владычице моя Богородице! Умоляю Тебя, не погнушайся мною, испытавшим большие скорби, обогатившимся пороками, грехами, но помилуй мя, рассей мрак скорбей моих, покрой мя, покровительствуй мне, соблюди мя в чистоте души и сердца. Отжени уныние, забвение, нерадение, хульные помыслы помраченного ума моего, исцели немощного, слабого, укрепи в терпении…

4.

Матерь Божия моя отрада, моя тихая радость, счастье, моя Утешительница. И мне всегда хорошо взывать к Ее милосердию и глядеть в Ее неземные скорбяще-сострадательные очи, где столько любви, нежности, видеть Ее затаенную улыбку. Ее лицо такое доброе, милое и родное-родное - это как мать твоя земная после очередного поношения от людей успокаивает, сострадает и тихо-тихо молится, благословляя, куда бы ты ни пошел, ни поехал. Теперь ее давно нет, зато есть Небесная Матерь, которая укрепляет меня, грешника, через вознесенные молитвы, сострадает, внушает веру, любовь, надежду, что скоро кончится зима, и придет весна, и будет тепло, будет радость и будет счастье встречи со своей родиной, соседями, друзьями, а может быть, и будет встреча с доченькою.

И льется от икон благодать, омывающая, спасающая, направляющая. Я ее ощущаю всем телом.
И уже не смотрю в окно, где слева, невдалеке тянутся низкие оснеженные горы, где порою вьюжит снежная заметь и оттуда по моей улице несется снежная пыль, кружа и завиваясь. Они, горы, чем-то похожи на мои, только мои высоки, круты, скалисты и обласканы солнцем и тянутся через всю долину далеко-далеко, радуя и веселя взгляд путника. Мои горы красивее, возвышеннее, величественнее, они несут покой, мир и словно поставлены стражами. Саяны мои горы, а эти чужие, тут и солнце, и луна, и сам воздух чужой, и люди, и дома, и сам я тут пришелец - чужой. И вся жизнь вокруг и во мне самом - чужая, непривычная и потому страшная.

На дворе третье тысячелетие. Первый год, начало начал. Потому и страшно: и жизнь, и время, и люди. Уж давно перестроились: кому быть богату - стал богатым, кому нищим - нищий, кому сиротой - сирый, кому бездомным - бездомный, кому пьяницей - пьяница. А их много очень, и всюду они как язвы гнойные - смердят, страшно смердят. Одни погибают, другие пополняют их ряды.

5.

Неисповедимы пути Божии! И милость Его!

Я стал христианином! Воином!

Это я-то, бывший безбожник! Я, наигрешнейший из всех грешников! Я, который, ожесточившись от лишений жизни, смеялся над верою своей матери! Я, кто расщипал старые, поблекшие и тяжелые иконы и сжег их в банной топке, а большую храмовую икону Тихвинской Божией Матери отдал на поругание, хотя как память об отце своем мог забрать, сохранить и теперь возносить пред нею свои молитвы. Я, осмеянный в детстве бригадиром за то, что стоя на коленках просил у Бога исцеления и после, не получив просимого, перестал переносить даже упоминание об имени Божием! Я, хромой, искалеченный, отверженный, ненавидимый и презираемый людьми, стал христианином…

О Господи, спаси же! И имиже веси судьбами спаси мя, недостойного и грешного!

Я христианин, и радость пребывает со мною. Поначалу даже возгордился: «Что теперь мне мои враги, когда за меня Сам Господь Бог мой!» - и не скрывал этого.

Да недолго пребывал в той радости. Жизнь отрезвила быстро. Пришла перестройка, а с нею надежда на лучшее, но увы, человек предполагает, а Бог располагает: сократили с работы. Мало! Так прямо на работе, ночью, наймит поганый в смерть убивал! Круша ребра в солнечном сплетении. Призвал Господа на помощь, и такое чудо явилось, что я, слабый, безпомощный, больной, потерявший дыхание, вдруг обрел такую силу, такой напор, что враг мой на коленях ползал, прося не трогать его. Вот где укрепился я в вере так укрепился! Но почуял ли на себе руку Владыки моего враг мой, ощутил ли ее, понял ли? Ребра мои зажили. Враг мой благоденствует. Пока торжествует. Ну и пусть! Придет время - получит сполна, ибо Бог поругаем не бывает, что посеешь, то и пожнешь. Ибо убивал меня он не за какое-то дело, вину, а чтоб запугать и чтоб уволился по своей воле.

У больного всё больное. Всё шиворот-навыворот, и потому в доме моем словно дурдом - баба взбесилась. Поначалу терпел, даже жалел и прощал ей все ее выходки, детдомовская она, без роду-племени, да и ребенок растет, всё ждал, что одумается баба, ан нет, дети по ее подсказке перестали замечать, стороной обходят, соседи смеются, друзья хохочут. Как жить? Да и стоит ли! Когда в ход идут ножи, поленья и табуретки. Одежда по кладовкам валяется, простыни убраны, одеяло спрятано, подушки нет, колючее тонкое покрывало.

Одну беду отвел, тут другая, там третья, да где отмашешься, где силы возьмешь? И снова рука Владыки рядом. Всё отвел, в вере я укрепился, силы перетерпеть нашел, а вот семью потерял, материн дом и всю прежнюю жизнь. Теперь всё новое: и сам я, и келеечка в поселке на берегу Байкала. И снова возгордился: свой угол есть, чего еще-то надо? А надо многое. Очень. Ветхого человека, как шкуру какую, сбросить и в нового человека возродиться, искоренить все вредные привычки, грехи, пустомыслие.

Два года я вопрошал Господа: зачем я тут? И понял: сия брань творится в уединении. Победишь - награда, нет - «на войне как на войне». Уповай на Бога, запасись терпением, молись, и верь, и жди. Ты воин и обязан побеждать. И Господь не оставит без Своего вразумления и водительства.

6.

А чтобы побеждать, надо знать, с кем воюешь, как воевать и какими именно средствами. Нужны книги, хорошие книги, а их у меня, кроме Библии, молитвослова да Псалтири, и не было. Ничего не было, кроме желания быть с Господом, работать Ему и быть верным Ему.

И дан был человек верующий, а через него и адрес: «книга - почтой». Заказал - получил. Книги что надо! Читаю и сразу нахожу то, что меня волновало всегда. Оказалось, что от детства я нес крест хромоты, поругания и всяческие лишения для будущей славы во Господе! Так Ему было угодно! И кого наказывает Он, тот у Него как сын! Вон оно что! Ведь и мама об этом говорила, просила терпеть и не таить зла в сердце своем и верить, что придет время - и Господь призрит и поддержит. И действительно, призрел и даровал, как великую милость, другой крест - внутренний. О, этот крест непростой, тяжкий, скорбный, ибо бороться надо со своими страстями, с которыми я вел борьбу уж года как два и успех имел мизерный. Другое дело теперь, с книгами: поборешь одну страсть несколько раз - обезсилишь ее, поборешь еще - и почти совсем искоренишь. Так-то! И борьба эта трудная, прискорбная, болезненная, не каждому по плечу и воистину крест внутри тебя самого. Вот когда плоть бунтует: и словно руки пригвождаются, и как будто терновый венец на голову надевается, сердце живое прободается. Так больно, тяжело и невыносимо!

Больно, так и награда соответственна! Тяжело, так Господь по силам твоим дает крест этот. Неси и не падай, а упал - поднимись и снова иди. Невыносимо, так по грехам твоим это еще милостиво. Терпи и не изнемогай и получишь другой - третий, для избранных, стойких и крепких духом.

А как нести-то? Жизнь-то страшная, непонятная, безпросветная. И плакать не перед кем, и жаловаться тоже некому. Долю выбрали сами: и тогда в семнадцатом, и теперь в восемьдесят пятом. И простительно было, если б в стране царили хаос и безпредел, холод и голод. Так нет же! Наконец-то зажили по-человечески, и строить начали, и в будущее глядеть светлыми глазами. Но в том-то и дело, что во главу угла забыли положить краеугольный камень, строили-то на песке. Подул ветер перемен, и давай плевать в чистый колодец, забыв о том, что из него же придется пить воду, - и пьем. А храмы Божии пусты, нет покаяния, нет исповедания, нет страха Божия, а секты всякие бегом набежали.

И понял: не о себе надо думать, не для себя жить и не за себя только молиться.

- О, мира Заступница, Матерь Всепетая, спаси, сохрани, осени покровом Своим державу нашу Российскую, наших детей, молим Тя! Погибаем! И нет нам спасения. Умоли Сына Твоего и Бога нашего Господа Иисуса Христа, да сохранит нас, да простит нас, да укрепит Святую Церковь нашу Православную и соблюдет ю незыблему от неверия, раскола, ересей. Даруй нам дух сокрушения, смирения сердца, чистоту помышления, исправление греховной жизни, и да вси благодарственне воспоем величия Твоя и прославим Пресвятую Троицу…

7.

Мир и покой, тишина души и тела! Страх Божий на страже! Хорошо! Душа молится, сердце радуется, тело изнемогает, то ветхий греховный человек истлевает и новый в трудных муках родовых нарождается. Скорее бы!

И иконы мои стоят открыто, и книги святые тоже, и сам я молюсь, не таясь, в голос, не шепотом, не про себя, тайком, - это счастье! И никто не оскверняет гнильем словес своих, не хулит Имя Божие, не поносит меня распоследними словами, потому - свой угол, свой хлеб.

Это счастье, это блаженство - этот покой, обещанный от Господа. Но какова цена? Когда ты всю жизнь тяготишься своим уродством, терпишь поношения… Сам видел и вижу возмездие тем, кто смеялся надо мной: для них темная ночь, для меня весна, день яркий и солнечный. Вот она, заповедь: «Не пожелай другому того, чего сам себе не пожелаешь!» Пожелал зла, и исполнилось на тебе самом.

8.

Выглянуло из-за туч солнце, и его лучи почили на иконах, и они, иконы, засветились тихой неземной радостью, переполняя меня жаждой жизни, любви, служения, и полились сами собой слова…

Нет в миру ни веры, ни страха, ни любви - оскудело. Потому и пьянство, злоба, ненависть, зависть, ненасытность, сребролюбие. Обогащение любой ценой, и цена та страшная: загубленные судьбы, слезы, страдания…

- Надо прежде всего любить себя, - с жаром объясняет мне уже немолодая женщина, - остальное само всё приложится и придет. Себя не любишь, как же других будешь любить, вот и пьют, вот и детей бросают.

- Нет! - силюсь я переубедить ее. - Надо прежде всего Господа возлюбить всем сердцем, всею душою и всем разумением. Возлюбишь Бога - возлюбишь ближнего своего, как самого себя.

- Да как же я Его буду любить, если Его не вижу, - выпучила глаза моя собеседница, выпрямляясь и опираясь о палку-швабру. Она, Валентина, социальный работник и выполняет кой-какие работы у меня, инвалида.

- Почувствуешь страх перед Богом - получишь со временем и веру в Создавшего и Сотворившего весь этот мир, а потом познаешь, как, не видя, можно любить крепче всего на свете.

- Ну, я так не могу. Проще себя любить, а Бога вот тут держать, - и она показала на свою грудь. - Нас мама приучила с раннего детства к труду: чуть встал на ноги, добывай сама кусок хлеба, тут тебе не до безделья и пьянства. Это бездельники, ни к чему не приученные, от безделья маются: книжечки почитывают, Богу молятся. Я так не могу. Не поработаешь - не поешь!

Не убедил я ее. А жаль! Закрыто слово Божие. Отуманено сознание. Тьма ослепила глаза.

Эх, если б строители всеобщего счастья положили во главу фундамента не песок и глину, а веру, любовь к Богу, страх, покаяние! Мы б действительно построили вечное царство добра и любви, красоты и счастья, но мы этот заглавный камень отвергли; и теперь что-то силимся на обломках строить. Но построим ли? Не изнеможем ли? Хватит ли сил и терпения? А главное, будет ли дано время нам, строителям?

- Подай нам, Господи, любви! Ибо на любви зиждется всё и любовь покрывает и долготерпит всё.

И лучатся глаза Предвечного. В них неоскудевающее долготерпение, мир, надежда, любовь к нам, кающимся грешникам. И она, любовь, источая неописуемый запах нежнее самых тонких духов, чудным образом проникает в мое сердце, и сердце тает, как воск под лучами полуденного солнца.

Такое я вижу и ощущаю не первый раз. Казанская Божия Матерь давно являет такие чудеса. Икона стоит в зале, в переднем углу. Она у меня со дня крещения и прошла со мною весь путь поругания, и потому свидетельница моей веры и терпения, любви и надежды к Богу, Который так милостив ко мне, так снисходителен. Перед Нею я возношу молитвы во все дни: и в праздники, и в будни; и утром, и вечером. Но там, в зале, холод. Помолился, отошел - и на кухоньку, где сидишь у батареи парового отопления весь световой день и весь зимний вечер.

9.

Но всё, к счастью, течет, меняется, проходит. Наступило лето, и я завел свой «запорожец» с ручным управлением и со знаками спереди и сзади «осторожно: инвалид» поехал за двести верст к себе на родину.

И для меня наступил праздник! Дышу запахом детства, и воздух тот чист и сух, и потому не ноют косточки, не звенит в голове звоном безрадостным и отчаянным, предвещая скорую старость, немощи, безпомощность и, скорее всего, и безлошадность, ибо содержать машину с каждым годом всё труднее и труднее. Но я пока не думаю об этом. Я восхищаюсь и не могу отвесть взгляда от родных гор, реки, поившей и кормившей в детстве, леса, где так любил и люблю собирать грибы, от полей на склонах гор, теперь заросших, заброшенных и опустевших, на них даже коровы не пасутся, сено не косят. Сжимается сердце в тоске и печали: всё, что построили, - в развалинах, разворовано, разграблено, а казалось-то, что это будет вечно, надежно и прочно. Ан нет, дунул ветерок - и развалился ухоженный уютный домик, в котором было хорошо, безпечально и счастливо.

Родина - есть ли что милее тебя! прекраснее тебя! любимее тебя! Я твой сын. Принимай, насыщай, пои и корми и обогревай и люби хотя бы сейчас. Не причиняй боли, оберегай от лихих людей, умягчай их злые сердца.

Помоги мне, Господи, встретиться со своей доченькой! Ведь не должно быть так, чтоб после любви так резко возненавидеть, стесняться и отвергать. А ведь первое слово сказала «па-ап-па-а» и всегда была рядом со мною. Всегда! А потом-то что случилось? Откуда эта отчужденность, откуда?

И ведет меня Господь мой от соседа к соседу, но не в дом мой родной, не к доченьке. От одного любимого места к другому, пока не оказался на лесном кордоне близ горной реки, где живут в уединении старички-пенсионеры.

Познакомили меня с ними в первый год скитания рыбаки, которых я возил по рыбным местам. Только что лишился всего, что имел, что любил и на что надеялся. Как мне было плохо - кто бы знал, как было тоскливо. И вот привезешь рыбаков, уйдут они по плесам стегать хариуса, а ты сядешь близ костра, раскроешь или Псалтирь, или канонник, или молитвослов и прольешь ко Господу молитву и за себя, и за окружающий тебя мир, за родных и близких, за злых и добрых. Глядишь - и вечер, и рыбаки подходят. А на кордоне я отогревался и оттаивал, полюбив это уединенное место как-то сразу, и реку звонкоголосую, и тишину, и безлюдье, и лес, настоянный на запахах пихты, цветов, прелой листвы, и всё мечтал и просил Господа Бога моего помочь построить мне здесь келеечку, да жить-поживать, да славить Господа за такую милость. Уж договорился о постройке зимовеечки, и место выбрал, и мысленно огородил огород для картошечки, овощей. Да и сами старички были не против, даже помощь свою предлагали и радовались, что и им со мною будет веселее и не так одиноко. Но увы, Господу моему было лучше ведомо, что мне нужнее и полезнее, а самое главное - где жить и трудиться, ибо до меня не доходил пока смысл слов о том, что нет пророков в Отечестве своем да в доме своем.

10.

Баба Шура - ни рыба ни мясо; и ужалить не ужалит, но после все равно грустно от ее слов становится.

Бывал я у них часто. И то в сырой непротопленной избе возносил молитвы, то загорал, лежа на лужайке, отмахиваясь от паутов и кусучих муравьев, то сидел в летней уютной кухне: пил чай с молоком, сваренным в печи и потому вкусным и приятным, и слушал скрипучий, прокуренный, хриплый голос хозяйки, которая, сидя у печи на маленьком стульчике, курила вонючие окурки и ругала своего Васечку. Тут он иль отсутствует, без разницы. Молчит иль говорит. Пьет чай с хурчей или просто сидит за кухонным столом. Бабе Шуре укажешь, та выпучит глаза, замашет дебелыми руками, долго будут каяться, что-де бес попутал, и после, как во искупление своей вины, в дорогу даст булку домашней выпечки, молоко, баночку сметаны, не забудет положить и с десяток яиц.

Посидишь вот так целый день, и потом долго слышатся слова: «Дурак, дебил, дурдом…» Мне еще отчаянно везло, бабу Шуру я не заставал в запое. Но это уже милость Божия!

Зато дед Вася молчалив, тих, приветлив, добродушен, со спокойной усмешкой на продолговатом простецком лице: мели, Емеля, - твоя неделя. Говорит он мало, спросишь - ответит, ты молчишь - и он молчит. Сидит, бывало, за столом в летней кухне и пьет из чашки чай с поджаренным молотым зерном пшеницы. Пью этот чай и я и вспоминаю свой - не этот - напиток, сваренный из зерен, принесенных матерью в мешочке за поясом. Кабы не это, вряд ли был теперь жив. Матери ради нас, детей, шли на верную погибель - найди охранник этот мешочек с зерном, грозило бы отсидки до пяти и более лет, тем более «оттуда» мало кто из деревенских вернулся…

Сейчас вся страна, в том числе и я сам, плачем горькими слезами о Бесланских детях. Правильно, что плачем... А кто плакал о нас, послевоенных детях? Когда власти деревенские, обходя улицы по запаху, заходили в дом, видели за столом кучу детей, устремленных на чугунок, но хозяева жизни хватали со стола чугунок иль кастрюлю и, выйдя за ворота, с размаху выливали в придорожную пыль или грязь, перемешанную с конским и коровьим навозом.

Кто плакал о нас? И мы выросли. И мы всё запомнили. И сидели пред телевизором и злорадствовали и взывали к Богу, чтоб не допустил возврата старого. Жаждал этого и я, написавший о том времени правдивые повести, но прозябавший в безвестности.

Дед Вася о той жизни отзывается с умилением, у него аж слезы текут и голос меняется. Баба Шура, как и я, резка в оценках. Она сидела «там» за растрату. Кто виновен был - откупились, а она, невинная девчонка, пролила море горючих слез, и мой благовест о Господе нашем Иисусе Христе до нее не доходит: «Чего трезвонишь! Вот тут держи Его и живи тихо-тихо, и тебе же будет спокойно, авось и в дом свой войдешь, и всё будет ладно да чинно».

Я с дедом Васей не спорю, молча слушаю его умильные сетования иль сразу ухожу на реку и там сижу и слушаю перезвон перекатов. Одно хорошо, дед Вася своего мнения не навязывает, как это делает мой брат, только заикнись, аж пена изо рта пойдет от ярости: «Не замай родную советскую власть!» Зато баба Шура, только заикнется муженек о хорошей жизни при коммунистах, как тут же и высчитает, и выйдет по ее подсчетам, что мы жили-то при «них» лет эдак пятнадцать-двадцать нормальной человеческой жизни, остальные годы или дохли от голода, или страшились самих себя. И так начнет бранить муженька, что будь другой на его месте, убежал побегом, напился бы, а потом устроил такое, что Шурочка недели эдак две-три тихо-претихо, как мышь, сидела бы в своей кухоньке. Но дед Вася не пил, и пьяным я его ни разу не видел, курящим тоже, курил тайком, и это больше всего злило Шурочку. На дню она раз десять выворачивала все его карманы, ходила по двору и искала схороны и, в конце концов, с бранью и угрозами принималась курить окурки.

Дед Вася много лет был лесником и знает все ямы на реках, где хариус жирует, где таймень водится, ленки, где в изобилии ягода голубика, иль черника, иль брусника, где солонцы, им самим сделанные, - и потому здесь всегда много разного народа. Кто-то ставит под сохранение машины, мотоциклы, кто-то просто заглядывает попить-поесть, отдохнуть иль переночевать.

Уведет дед Вася очередного высокого гостя с утра пораньше, когда и тропы-то не видать, и явится уж к закату солнца. Где был, что делал - по одежде измятой, по сонной физиономии иль журналу еще советских времен, книге, небрежно засунутой за голенище сапога, видно: отдыхал человек от скрипа, ругани, брани несусветной!

- А чё пустой-то! - немилостивым голосом встречает его в воротах Шурочка, грозно подбоченясь, оскорбленная во всех чувствах. - Опять книги читал? А! Навязался на мою головушку. Снова в дурдом захотел? Так я живо организую…

Послушает дед Васечка, послушает, да и на кокурки сядет, гладит Дарика - маленькую звонливую собачонку, у которой все четыре лапки кверху, и, как бы не слыша и не видя, приговаривает:

- И бьют-то тебя, и не любят тебя, и не кормят совсем - пропавшая наша жизня. И-эх!..

- Дурдом! Сведешь меня в могилу!

- Однако пора кончать этот бедлам, - и, шлепнув Дарика по животику, дед начинает медленно выпрямляться.

Это ничего хорошего не сулит. Дарик скулит и бежит без оглядки под крыльцо избы. Шурочка, опомнившись, разворачивается и, быстро-быстро семеня короткими ногами, удаляется на кухню, там клюка, там поленья, там в углу стоит топор! - садится в изнеможении на стульчик, закуривает и еще пуще грозится:

- Ой доведешь, ой вынудишь ты меня, сдам же я тебя в дурдом, а сама хоть маленько пред смертью отдохну. Убирайся с глаз моих долой, дурак!

Почему она его зовет дебилом и грозит дурдомом? Ни тот, ни другой этой щепетильной темы не коснулись, но чую, да и из рассказов все тех же рыбаков догадываюсь, что вышел на пенсию Васечка, дома да дома, рыбачить не приучен, нет сноровки, охотиться тоже, а тут женушка каждый день доводит до белого каления и так пилит, точит, ну никакого спасу нет, и жизнь не в жизнь. Тут либо уходи из дому, бросив всё, чтобы чего пострашнее не сделать, либо как Васечка задурил: стал рубить неказистую мебель, сараи, то замахивался топором, то стрелял из ружья куда попало. И люди в белых халатах, долго не рассуждая, определили его в надежное место.

Слушал я эту домашнюю свару, сравнивал со своим бывшим житием-бытием и ругал себя нещадно, что не вытерпел, ушел, бросив ребенка и всё, что имел. Слушал и изумлялся выдержке деда Васи, который как-то поразил меня своим признанием:

- А зачем охотиться, зачем коз-то убивать? Что я, голодный, что ли? Или полное застолье детей? Да и как убьешь? То беременна, то с пострелом. То молоденькая, ей жить да жить да потомство производить. Убей, а постреленок без матери тут же сдохнет, зачем сразу два греха на душу брать. А козлы вонючи, - и дед аж сморщился, - и я брезгую их мясо есть.

И это в наше-то время! Когда стреляют во всё, что бежит, летит, когда губят удобрениями всю перелетную птицу. Видел я такое!

Ехал я однажды, еще в то золотое время, на работу на своей мотоколяске, - это машина такая на два места с мотоциклетным двигателем и вся под стеклом. Хорошая машина была, подручная! Теперь таких нет. Исчезли сразу, как только пришла перестройка. Не доезжая урочища Бадары, вдруг по правую и по левую сторону от дороги вижу: желтеет что-то, и поле вспаханное и засеянное, как пестрое одеяло. Остановился, вышел из машины, пересек канаву - и на поле. А там, а там - птицы в желтом оперении, уж забыл, как их зовут. И всё их телами усеяно…

Или такой случай. Урочище Бадары было заповедником. Никто не смел там ни дерева срубить, ни груздей пособирать. А ночь подходила, и из леса до рассвета выстрелы гремели. То райкомовские и райисполкомовские «товарищи» дичь промышляли. Едут на своих бобиках - и вдруг коза, ослепленная светом фар, как изваяние стоит…

В девяностых годах прошлого века тайга горела чуть ли не десять лет, и в первую очередь сгорело заповедное урочище, а потом наступил разбой, который длится и доныне: рубят лес, трелюют, погружают на лесовозы и везут, день и ночь…

И ругалась, ворча, баба Шура, что народ-то ест, пьет, и кто бы рыбкой завалящей угостил, мясца лесного подбросил, и грозила муженьку и при этом плакала: «ведь умру же я, скоро умру, и кто будет поить-кормить, так и помрешь следом за мною».

Окончание.

268
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
8
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru