Прощание в апреле

Вышла книга Православного писателя Михаила Сизова «Белые платочки».

Недавно мой друг Михаил Сизов прислал из Подмосковья (раньше жил в Санкт-Петербурге, в Сыктывкаре) свою книгу «Белые платочки. О женской доле и Божьей воле». Мы вместе учились в Питере на факультете журналистики, вместе когда-то искали пути во взрослую жизнь. И потому так по-особому радует и даже волнует успех друзей твоей юности…

Однажды в телефонном разговоре я узнал от Михаила, что он решил вступать в Союз писателей России. Дело хорошее… кто бы спорил! Но оказалось, что речь-то несколько о другом. Михаил Витальевич Сизов попросил меня дать ему рекомендацию в этот самый Союз писателей. Я малость замешкался, признаюсь в этом. Потому что в талантах друга совершенно не сомневаюсь, на мой взгляд, он сегодня один из лучших Православных авторов. Но… книг ведь его не читал. А соловья баснями не кормят… И писателям что-то же надо такое вот осязательное представить. Книгу!.. Тогда-то и решил Михаил выслать мне в Самару книгу свою недавнюю о тех самых «белых платочках».

Михаил Сизов у храма в честь иконы Божией Матери «Умиление» в центре Луганска. 2016 год.

Название меня как-то не впечатлило. От студенческого друга хотелось бы получить что-нибудь позабористее. Например, такое: «О белых платочках - и о нашей питерской юности славных денечках»! Такую бы книгу я листал с жадностью… А тут… что тут опять такое? Какие-нибудь, наверное, заунывные рассуждения о женских судьбах… И ведь лучше, если бы женщины сами о своей доле и писали. Но спорить, конечно же, не стал. Книгу Михаил мне сразу и выслал (в довесок к еще одной своей книге, для меня пока что несъедобной - «Наука против религии»). Отправить-то отправил. А книга все не идет и не идет… Звоню ему, интересуюсь. А он: «Как раз сейчас вот только с почты вернулся!» Там путаница произошла. Оказалось, на почте оператор не тот индекс поставила (вот тебе и женская доля!). И книга отправилась вместо Самары в подмосковное Одинцово. Не первый раз такие вот фокусы со мной бывают. Неспроста! Но книга, изрядно помыкавшись по России, до Самары все-таки дошла. Подержал я ее в руках, Михаилу о получении отписал и… отложил до лучших времен. Оказалось, что пока эта книга до меня добиралась, уже и надобность в моей рекомендации как бы сама собой отпала… Люди гораздо более меня авторитетные за Михаила похлопочут (в разговоре, но без всякой там конкретики, звучали громкие имена Владимира Крупина, Николая Коняева, читателям нашим очень даже знакомые, а еще известной поэтессы с русского Севера Надежды Мирошниченко, и куда уж мне рядом с такими-то величинами! Побудь покамест на подтанцовке, парень). Ну а раз не нужно стало рекомендацию писать, то я и читать не стал. Больно надо! Книга себе лежит на столе у меня, полёживает, а я ее как будто и вижу (любуюсь ей), и как будто не вижу. Не открываю, то есть. Но при этом уважаю ее, книгу-то. Красиво издана, аккуратный шрифт, издательство «Пальмира» (там еще один наш однокашник питерский рулит, Вадим Назаров - а уж он-то свое дело знает!). А еще грело, что Михаил Сизов такой вот автограф трогательный на книге написал: «Нашим матерям посвящаю. Поклон Наталии Борисовне, доброго здоровья. Михаил. 2018 г.» Я это посвящение маме своей, конечно же, прочел, и ее это, конечно же, порадовало.

И вот как-то была минутка, все же книгу открыл. И с самых первых строк вчитался! И уже не мог выпустить ее из рук. Дома - вот смех! - жена, дочь и я спорили, кому первым ее читать… И мама уже в очередь записалась… Так эта «женская доля» всех нас захватила. Написано по-северному неброско, без всяких там выкрутасов да «павлиньих перьев». И по-северному глубоко, даже бездонно. Это как если с северного берега поморского смотреть в океан. Такую книгу у себя в кабинете не высидишь! Ее исходить, изъездить, ее прожить нужно. Только настоящий мужчина может по-настоящему женскую долю понять и изобразить. Тем более что мы часто обрываем важную цитату на полуслове. Помним, что во Христе Иисусе нет ни еллина, ни иудея, но забываем о том, что также «нет мужского пола, ни женского», но все едины во Христе Иисусе
(см. Галат. 3, 28).

Герои книги как очень известные - например, блаженная Любушка Сусанинская, режиссер Валентина Матвеева, - так и совсем безвестные, строительница храма в поселке под Беломорском, повар в трапезной при петербургском храме, вернувшаяся из Америки. И конечно же, мама самого автора, раба Божия Евдокия (Царствие Небесное! Я её знал…) тоже стала одной из главных героинь трогательного повествования.

И так мне захотелось поучаствовать в том, чтобы друг мой ситный вступил в Союз писателей, что все-таки вот не удержался… Ты уж, Михаил, эти вот строки как раз и считай рекомендацией моей на вступление твое в Союз. Не столько пред людьми, сколько пред Богом пишу это. Потому что - «Аксиос!». Ну, то есть, достоин…

Радуюсь за тебя, друг!

Антон Жоголев,
член Союза писателей России.

Мы публикуем главу из книги Михаила Сизова «Белые платочки».

Позвонила сестра: «Мама ушла. Похороны думаю назначить на третий день, успеешь?» В отчий дом, в поселок Золотец близ Беломорска, мне всегда было сложно добираться - это надо ехать в Вологду или в Архангельск и почти сутки там сидеть, чтобы попасть на мурманский поезд. Но вроде успевал.

Бегу на вокзал. Вологда и Архангельск сразу отпали, нестыковка в расписании. Остается лишь вариант с пятью пересадками: Котлас - Обозерская - Малошуйка - Маленга - полустанок Выг. И далее восемь километров пешком до родного поселка. Муторно, но маршрут давно проверенный, в двое суток укладываюсь. Прыгаю в вагон, перевожу дух... и тут настигает чувство утраты. За этими волнениями у железнодорожной кассы как-то притупилось понимание, что мать-то и вправду ушла. Насовсем.

Через две недели, тринадцатого апреля, ей исполнилось бы восемьдесят семь. Мы, ее дети, в детстве загодя готовились к празднику: старшие братья выпиливали лобзиком разные поделки, я рисовал, сестра вышивала поздравительные слова на подарочных скатерках. А потом мы все разлетелись в разные стороны. После смерти отца мать осталась одна, но в город переезжать напрочь отказалась: «Пожила я у твоей сестры в Питере в четырех-то стенах, ой, худо стало, еле отдышалась здесь». В последние годы в каждый мой приезд этак невзначай роняла: «Да, а вот здесь в шкафу, на нижней полке, все для погребения приготовлено. И там же сумочка, в ней деньги на расходы...» Жить бы еще и жить - бодрая, при ясной памяти. Но сломала ногу, просто переходя из одной комнаты в другую. За порог запнулась. Соседки в больницу доставили. Там она дождалась, когда дочь из Питера примчится, - и через пару дней тихо отошла, успев исповедаться и причаститься. Не стала нас утруждать: это ж теперь прикована к постели, ухаживать нужно...

Вот и Котлас. Через два часа отходит архангельский, беру билет до Обозерской. Снова перестук колес, за окном - леса, леса... Вспомнился рассказ матери, как она в конце пятидесятых отправилась в Карелию жить:

- Гляжу я в окошко поезда, красота какая - столько деревьев, озера! А потом, глядь, камни стали появляться, кругом-кругом камни... Заплакала я. Куда ж я еду?! На этой земле ничего не вырастишь. Вот у нас в деревне Озерки на Рязанщине - чернозем, земля мягонькая, теплая. Выйдешь на вертеп, на возвышенку, оглянешься: все поля кругом распаханы. Впереди, в четырех километрах, село Чернава, которое так из-за нашего чернозема названо. Другие села направо-налево, Богородицкое и Буково, ой далеко, в семи верстах, а между ними - поля, поля. И слышно-то всё. Как начнут звонить в колокола, ой, со Змеёвки даже доносится, что в девяти-то верстах.

Позже уточнил я в справочнике, почему село в Милославском районе Рязанской области Чернавой называется. Да, есть версия, что из-за знаменитого местного чернозема. Но имеется также легенда, что Дмитрий Донской, направляясь со своим войском на Куликово поле (а до него там рукой подать), прозвал местных жителей чернавцами за то, что они топили избы по-черному. Деревня Озерки, откуда мамин род Воробьевых происходит, в старину к Чернаве не относилась, а была, судя по окладной книге тысяча шестьсот семьдесят шестого года, вотчиной архиерейского дома. Там другой коленкор, по-божески с крестьян брали.

Филипп Иванович Воробьев с дочерьми Евдокией (справа), Марией и внуками.

Дома главная у нас фотография на стене - Филипп Иванович Воробьев с окладистой крестьянской бородой, а по бокам его дочери Мария и Евдокия (моя мать), у которых на руках первенцы, два маленьких Николая.

- Ведь похожа я на папаню, да? - удивлялась мать, которой уж самой за восьмой десяток, как и ее отцу на фотоснимке. - Такой же нос и лоб большущий. Я-то стеснялась большого лба, зачем он девке-то. Бывало, вот так связывала платок и спускала, чтобы выглядело поменьше.

- Мам, а что это за лес за вашими спинами? - спрашиваю.

- Это мы на лавочке перед нашим домом сидим, сосед нас фотографировал. А лес - это папаня еще в молодости у дома насадил. Там и ветлы, и березы, и яблони, даже три дуба было. Кругом желуди лежали. Это, наверное, в роду Воробьевых так передавалось, у дедушки Ивана ведь тоже были деревья посажены. А папаня у него - старший сын, вроде как наследник. Потом и Кольке передалось, который на фотографии-то у меня на руках. Видел, какой у него сад?

И то верно. Когда-то старший брат Николай меня удивил: бросил работу в военном НИИ и уехал из большого города в глухую деревню в средней полосе - инженер-программист вдруг стал увлеченным крестьянином-садоводом. Словно запустилась какая-то дремавшая в родовой памяти программа: растить, растить! А у меня почему-то не «запускается». Видать, в отца уродился, костромского северянина.

В окне показались пакгаузы Обозерской. Крупная станция, от которой идет отворотка на Беломорск. Семь часов здесь валандаться, пока рабочий поезд не подадут. Примиряет с ожиданием лишь то, что дальше шибче будет - прыг-скок с поезда на поезд, они тут впритык ходят. Перекрестившись на станционную деревянную часовню, еще не открытую с утра, иду на вокзальчик коротать время.

Вот и поезд - два вагона. Для местного люда и железнодорожных обходчиков больше и не надо. Вновь за окном потянулись леса, леса...

Эту однопутейную железную дорогу Обозерская - Беломорск, что протянулась вдоль побережья Белого моря, строить начали перед самой войной и закончили в сентябре 1941 года. И как в воду глядели. Фактически она стала «дорогой жизни» - по ней из мурманского порта везли ленд-лиз, поставлявшийся арктическими конвоями союзников. Октябрьскую-то железную дорогу, что из Мурманска на Москву идет, немцы и финны сразу перерезали. Сейчас трудно представить, как то поколение русских людей все это пережило: первая германская, гражданская, голод, после небольшой передышки вторая германская... Помню, мать вспоминала:

- У деда моего, Ивана Емельяновича, не было ни одной девки. Зато зараз шестеро сыновей: Филипп, Петр, Федор, Иван, Тихон и Николай. И вот когда первая германская началась, Федор сказал своему старшему брату, моему папане: «Филя, чего ты так переживаешь из-за войны? Вона сколько нас, братьев. Всех не поубивают!» Первым на войну пошел папаня. Потом и Федора рекрутировали. И его убили там, может, Бог наказал за такие-то слова. А папаня выжил, хотя и в газовую атаку попадал, и понтонами чуть не раздавило. Он сапером был, осенью по горло в реке стоял и мост на плечах держал. На вторую германскую его не взяли, старый, а двух младших братьев уже там поубивало.

- Мам, а что ты самое первое в жизни помнишь? - прерываю ее рассказ.

- Помню чего? Все время хотелось есть. Как только снег растает, мы босяками выбегаем на лужайку перед домом. Глядь, из земли показалися анис и щавель. Выковыриваем и... в рот. Мне четыре-пять лет было, когда голод-то в начале тридцатых наступил.

- Не, я имею в виду, что самое-самое первое увидела и запомнила? - переспрашиваю. - Вот я, например, игрушку запомнил, пластмассовую машинку. Возил ее по полу, и тут свет в нашей квартире потух. Очень маленький был, испугался.

- Игрушку... Не было у меня игрушек. Мама тряпочные куклы нам шила, даже была кукла-мужчина, в штанах. Вот только это. Мне было шесть лет, когда мама умерла. А электричества у нас тем более не было, так что не пужалися ничего.

Бедно мы жили. Нас ведь у папани пятеро детей осталось, пять ртов. Приходили сватьи, мог бы снова жениться, да не захотел чужую женщину до нас допускать. Со всеми нами он занимался, помогал школьные стихи учить: «Давай-ка нараспев». Придумает напевку, вместе споем - сразу запоминалось. Сам-то он много стихов и сказок знал, еще мог всю церковную службу наизусть пропеть. Они с мамой грамотные были. И книг у нас много лежало, читали мы их - и Библию, и всякие духовные. А математику он так знал, что соседским восьмиклассникам задачки подсказывал решать.

- А сама-то почему не выучилась?

- Так обувки не было. Школа на другой стороне речки стояла. Речка у нас Сухой Паникой называлась: часто пересыхала, и ее тогда запруживали, чтобы вода для орошения была. И вот зимой иду через речку - с одной стороны с ледяной горки скачуся, потом с другого берега скачуся. Вот лапти-то и треплются. Возвращаюсь из школы и жду, когда папаня новые сплетет. А тому надо, другому надо, пока очередь-то дойдет... Закончила я третий класс, учительница меня в четвертый перевела. Говорю ей: «Верните меня в третий, я ведь много уроков пропустила. Не хочу отстающей быть». Но все равно отвела меня в четвертый. И я сразу на диктант попала. Написала его и больше в школу не ходила, стыдно было. Через неделю ученики мне тетрадку с диктантом принесли, а там оценка «хор.» стоит. Но все равно уж не пошла. Тут мне четырнадцать лет исполнилось, и соседка отвезла меня в Павловский Посад к сестре Нюре, на чулочную фабрику, штопалкой работать. Но директор меня не принял: «Больно ты худенькая, умрешь еще, а мне отвечать». И Нюра определила меня в няньки к одному инкассатору. Нянчила я двух детишек, и он с женой платил мне тридцать рублей. Как получка - Нюра придет, денег просит, приодеться ей надо. А папаня ее не особо любил, потому что все время перечила. И вот он пишет мне: весна, сажать пора, семенную картошку купить бы надо. Отвечаю, что деньги-то Нюра забирает. Спустя время прибегает она, нервная, письмо от папани показывает. А оно очень короткое:

Живи и жить давай другим,
Но не за счет другого.
Всегда довольна будь своим,
Не трогай ничего чужого.

В няньках я годика не проработала, как началась война. Инкассатора сразу на фронт призвали. Он попросил меня: «Ты уж не бери с моих денег-то. Живите одною семьею». А хозяйка портнихой работала, обещала меня профессии выучить и еще в вечернюю школу устроить. Но тут с торфоразработок приехала сестра Мария. Говорит: «Поедем домой. А то тебя тут убьют, а меня дорогой убьют. Поедем, пока поезда еще ходят».

Евдокия Филипповна Сизова за полгода до смерти. 2011 год.

И вот собрались мы все дома. Не было только старшего брата Ильюшки. Он с тысяча девятьсот тринадцатого года, его на фронт отправили, под Москвой погиб.

- Тут война как следует началась, немцы десант высадили, - продолжала мама рассказ. - Обосновались они в Чернаве. У нас-то как узнали про немцев, сразу колхозную скотину разобрали. А папаня и раньше при себе колхозную лошадь держал, потому что налоговым агентом работал. Он грамотный и честный, поэтому его сначала в кладовщики поставили, а потом в эти агенты. И вот вскорости на станции, что за совхозом «Большевик», вагоны с зерном разбомбило. Все туда отправились зерно таскать. Прибегает наша озерская женщина: «Дядь Филипп, дай лошадь, Зинку из совхоза привезти надо». Папаня сразу понял все, но лошадь отдал. Нюрка давай его ругать: «Зачем коня отдал, сами бы стали ездить!» А папаня: «Придут наши, скажут, зачем лошадь присвоил. Не надо нам ничего». Он знал, что наши все равно вернутся.

В Озерках у нас народ-то хороший, добрый, все друг другу помогали. Но был такой рыжий мужик, Макар. Когда немцы в Чернаве появились, я видела, как он на папаню ругался: «Ты, ярь, описал у меня телку и корову. Помнишь, ярь, или нет?» Это он так слова проглатывал: «ярь, ярь» вместо «я говорю». А папаня ему отвечал: «Макар Харитонович, меня же люди сами налоговым агентом поставили. Если я у тебя не опишу для налога, а у других опишу, то где же справедливость?» И вот немного погодя к нам в дом входит этот Макар: «Ярь, ярь...» А следом за ним показываются немцы с оружием. Макар им что-то по-немецки лопочет. Он в первую германскую в плену побывал и этот язык знал. А мы-то ничего не понимаем, только «ярь» разбираем - перепугалися.

Осмотрелся немец. Заметил, что на стене буденновка висит. Может, видал такие шапки - сверху пичок, а внизу длинные уши бармицей? Это младший мой брат Колька носил, ему Ильюшка с армии привез. Немец буденновку снял, а Нюрка берет Кольку за плечо: «Это вот мальчик носит, мальчик». Чтобы на папаню не подумали. Немец буденновку понюхал и обратно повесил. Потом подходит к коннику - лавке, сторонней от угла, где у нас иконы висят. На коннике решето лежит, а в нем - оладьи из тертых картофельных очисток, еще туда немного мучицы добавлено. Взял одну, разломил, понюхал и обратно бросил. Потом все немцы повернулись и ушли. Поняли, что никакие мы не комиссары.

- А как эти немцы выглядели? - расспрашивал я мать.

- Да обыкновенно.

- А что дальше-то было?

- Немцы потом куда-то вдруг исчезли, пришли наши. У нас на полу красноармейцы ночевали, они и рассказали, что этот немецкий десант на Куликовом поле встретили и весь разбили, никто не остался.

- Что-нибудь еще про войну помнишь?

- Как же не помнить. Зимой водили нас противотанковые рвы делать. На телеги лопаты, ломы загрузим, туда же мешки с сухарями закинем - и пешком идем через села и деревни к речке Дон, за которой Куликово поле начинается. Раньше туда наши на мельницу ездили, так что дорогу знали. Времени копать-то не было, немец рядом, и мы у бугров убирали откосы, чтобы прямая стенка была и танк не смог влезти. Ставишь заклинок, бьешь молотом, и земля кусками с откоса отваливается. А еще там окопы долбили. Иногда немецкий самолет прилетит, «рама» назывался, покружит-покружит и улетит. Ой, когда молода и силы есть, то ничего не страшно! А потом у нас сухари закончились, есть нечего, и мы по домам разбежались. Там только ополченцы с винтовками остались, пожилые да парни, одногодки мои. Так и не знаю, дошел ли до них немец-то.

Позже я посмотрел на карте этот маршрут к Дону, до Куликова поля. Какие русские названия! От Чернавы надо пройти Николаевку, Дивилки, Прямоглядово, Лодыженку...

А у меня за окном свои названия на маленьких вокзальчиках проплывают: Мудьюга, Вонгуда, Грибаниха, Поньга, Нименга... Малошуйка. Наконец-то!

Пересаживаюсь в такой же поезд, только уже с одним вагоном, и еду дальше. В конечный пункт прибыли глубокой ночью. Звезды на небе, после теплого купе холод на улице до костей пробирает. На вокзальчике знакомая двуязыкая вывеска: «Маленга» и «Malenga», по-фински. Всё! Я в Карелии, в родном Беломорском районе! Можно сказать, почти приехал.

Касса на вокзальчике почему-то закрыта, народу никого. Стучусь в диспетчерскую. Девушка сидит за пультом, разноцветные лампочки мерцают.

- Вы в Беломорск? - переспрашивает она. - Так сегодня же суббота, поезда не будет.

- Как не будет? Но расписание...

- А недавно приказ вышел: по выходным поезд не пускать. Он же в основном для рабочих, а те в выходные не работают.

- Что же делать... Отсюда можно машину нанять? Я бы хорошо заплатил. Понимаете, утром похороны, мать у меня умерла.

Диспетчер сочувственно посмотрела:

- Мы тут в лесу живем, нет никаких дорог, кроме железной.

Однозначно на похороны я не попадал. Отсюда ехать всего-то шесть часов, но ближайший пассажирский будет почти через сутки.

- Да не переживайте вы так, присядьте. Что-нибудь придумаем, - попыталась успокоить меня девушка и стала куда-то звонить. Потом с сожалением сообщила: - Через два часа пройдет товарный поезд, но я не смогу его остановить. А потом через час будет сборный товарняк по участковому расписанию, можно попытаться...

Из ее объяснений я ничего не понял. Оказывается, есть разные товарные поезда: «ускоренные», «по отправительским маршрутам», «участковые». Диспетчер предложила мне пока поспать в комнате дежурных обходчиков. Устраиваюсь на деревянном топчане, на котором можно лежать не снимая обуви. Совсем как в армейской караулке. Сон, конечно, не идет...

Мам, а помнишь, ты рассказывала, как тебя в тюрьму посадили?

- В конце войны была я бригадиром полеводческой бригады, - вспоминала она, - а потом три месяца училась на тракториста. Экзамены я сдала, а вот подруга моя не прошла - и потом не жалела об этом. Работала у меня помощницей, счищала с лемехов липкий чернозем. День закончится, она идет домой, а я - в МТС, трактором заниматься. Денег за это не платили, только трудодни ставили.

Ну, один раз правление колхоза полушалок подарило за хорошую работу. И вот кончилась война, уже мужики давно вернулись, а я все на тракторе.

Однажды осенью иду с ремонта, голодная, уставшая, вся в мазуте. А по домам девки наряжают, девчата с парнями на посиделках. Прихожу - папаня болеет, еду готовить надо. Да еще мы телку купили, за ней уход тоже требовался. Так что утром не вышла я на работу.

Арестовали меня, отправили в Чернаву, в кутузку. Там сидела какая-то блатняжка, всю ночь плясала от холода. На мне онучи были, так милиционер заставил развязать и веревки отобрал. Утром сестра Маня прибежала, мне валенки принесла и сухари. Потом всех «указников», которые указ правительства нарушили, посадили на поезд и доставили в Рязань, в тюрьму.

Захожу я в камеру. Народ на полу сидит, и так тесно, что пройти можно только по специальным железным мосткам над головами. Не знаю, куда приткнуться. А по мосткам блатняжки туда-сюда бродят. Одна из них как даст мне по плечу - мешок мой свалился; другая тут же его вытряхнула, все сухари забрала и в свое гнездо, в угол камеры, унесла. А у окна какие-то три старушки в черном сидели, машут мне: «Иди сюда, иди». Подвинулись они, в свою компанию приняли. Спрашиваю, за что их, таких пожилых, в тюрьму-то взяли. Старушка говорит: «Церковь нашу закрыли, и мы в доме Богу молились, а нас обвинили, что агитируем против власти». Они были из самой Рязани.

- Там все церкви закрыли, что ли? - спросил я мать.

- При советской власти все кругом позакрывали. Даже про Бога не говори, ой, что ты! Когда мама умерла, мы еще успели ее отпеть в церкви, а потом...

- Тяжело в тюрьме было?

- Десять дней мы в камере сидели, а потом стали на работу водить - на завод, где самолеты «кукурузники» делали. И такой хорошей жизни я давно не видывала. Утром давали четыреста граммов хлеба, вечером - еще пятьсот, да и днем на заводе сытно кормили. И отношение было доброе. Если умеешь работать, то уважение везде будет. Те, которые побоевей, даже песни пели, по заводу ходили... Три месяца такая-то хорошая жизнь продолжалась. А потом снова - в колхоз.

- Михаил, Михаил! - трясут за плечо.

Открываю глаза. Девушка-диспетчер. Подает мне какой-то листок:

- Вот это машинисту передадите.

Из морозной тьмы, грохоча, показалась громада локомотива, со скрипом стала тормозить. Слава Тебе, Господи! Мир не без добрых людей! Обжигая руку о железный обледеневший поручень, спешу вскарабкаться в кабину. Машинист сообщает, что едет только до станции Сумпосад, а там его с помощником сменит другая бригада. Так что лучше мне сойти в Сумпосаде и там искать машину. Помощник отвел в другой конец локомотива, в такую же кабину, и оставил одного. Тронулись... За окном промелькнули огоньки станции, наступила тьма.

- Зимою вечером сидим мы с сестрой у окна, шьем что-нибудь. Вдруг по стеклу кто-то палкой водит, - вспоминала мать. - Выйду на улицу, а там Сережка. Красивый парень, с русыми кудрями, и меня очень любил. Если бы я за Сережку вышла замуж, то никуда бы из Рязани не уехала. Говорю: «Зачем ты пришел? Твоя мать опять будет нас ругать». А она - Нотей ее звали, то есть Натальей, - постоянно приходила к нам, папаню спрашивала: «Фитя, ходит мой сюда?» Хотела сына на другой женить, которая в Москву уехала работать. Думала Нотя, что они там московскую
прописку получат. А он все равно ко мне приходил.

Бывалочи, говорит: «Пойдемте, девки, по селу с гармонью». У него была гармошка двадцать пять на двадцать пять. Все: «Пойдем, пойдем!» И он мне: «Пойдешь?» А я: «Так, наверное, Манька с Любкой пойдут». А я люблю впереди идти песни играть. У нас не петь, а «играть» называют. Он: «Ты будешь играть». Подговорил друга, тот девок разговором занял, и мы пошли первыми по селу с песнями.

А потом Нотя все же отправила его в Москву. Он там женился, но прописку им не дали. Вернулись в Озерки. Потом я узнала, что он пить начал и однажды, пьяный, в дом не пошел, а заночевал на погребце. Простудился и в больнице помер. Нотя попыталась избавиться от овдовевшей снохи, да не вышло: сноха в ее дом нового мужа привела. Так что пришлось Ноте чужих внуков нянчить. Вот как Господь-то наказывает.

А как я за твоего отца вышла? Завербовались мы в Жуковский работать, а он там крановщиком был. Тоже видный парень, сразу ухаживать начал. Потом, расписавшись, поехали к нему на Костромскую землю. Я там по деревенской привычке со всеми здоровалась. Говорю одному мужику: «Здравствуйте» - по-рязански, на мягкий знак и «акая». Он мне: «Сами странствуйте. Нам-то надоела чужа-то сторона». Передразнил, показал мне, что я здесь чужая.

Ребенка муж не захотел, надеялся еще погулять на свободе. Он ведь скрыл, что на пять лет меня моложе, только в загсе я об этом узнала. И рожать я уехала к папане, в Озерки. Он туда за мной приехал. Потом снова я из Костромы его убежала - к Нюре в Беломорск, куда она прежде завербовалась. Он тоже приехал, и зажили здесь. Отцу твоему понравилось: лес, река, море. Он же охотник и рыболов. Потом, когда четвертым ребенком забеременела, подумала: «Может, и вправду на аборт сходить?» Но тут как раз церковный праздник был, помолилась я, ложусь спать и думаю: «Господи, приснилось бы мне такое, чтобы я не пошла». И оказалась я в небольшом помещении. На высоком ящике с лопатой в руке папаня мой сидит, смотрит на меня. А вдоль стен на земляном полу дети спеленатые лежат, младенцы. Я хожу, в их личики заглядываю: «Это мой. Это мой...» Всех прошла, и все мои были. Проснулась - и никуда я не пошла.

Как мы жили? И плохое, и хорошее было. На заводе работала, много там душевных подруг появилось. Для себя ничего выпросить не могла, а если кого обижали, то сразу к начальству, кулаком по столу. Крестик я не открыто носила, а прикалывала к нижнему белью. И вот в бане бабы увидали, слух по поселку пошел. Вас, детей, в школе богомолами стали обзывать. Однажды возвращаюсь со второй смены, мне соседская девчонка рассказывает, что старшеклассники к Кольке приставали: «Вставай на колени, молись». Ой, побежала я в школу, к директору. Такой им шорох навела! Боевая была, а сейчас глядь, какая никудышная. Церковь в поселке открыли, Великомученицы Варвары, так уж теперь трудно доковылять, все больше дома молюсь.

Раннее утро, первое апреля. Поезд стоит в селе Сумпосад. «Будь что будет», - решил я и не стал выходить. Еще неизвестно, удастся ли в такую рань машину найти, а тут хоть есть шанс, что успею. Поезд тронулся, и когда через три часа он прогрохотал по мосту через Беломорканал, пошел я мимо грохочущего дизеля в другой конец локомотива, к машинисту.

- На похороны опаздываете? - кивнул мне незнакомый мужик, заступивший на смену. - Сейчас на переезде Выг тормознем, и вы там машину сможете поймать. Далеко дом-то?

- Восемь километров.

Машинист перегородил длинным составом переезд, и пока я шел к шоссе, перед шлагбаумом уже выстроились легковушки.

На отпевание я не успел, но все же смог спокойно посидеть с братом Николаем у гроба матери, пока не пришел автобус с черной полосой.

Как потом передали, после отпевания отец Сергий, беломорский наш священник, сказал в проповеди: «Здесь, на Севере, много староверов, а приезжие - это часто ссыльные да завербованные, оторванные от корней люди. Это очень трудно - без корней-то жить. И с храмом обычно их ничто не связывает. И так получается, что старики уходят из этого мира без предсмертной исповеди, Причастия. Горько мне об этом говорить, но только раз в год я кого-то перед смертью причащаю здесь. А вот Евдокию Филипповну удалось, за день до смерти. Пришла в сознание, исповедовалась, была при памяти, ум ясный. И слава Богу! Упокой, Господи, рабу Твою Евдокию».

Про наш Север батюшка верно сказал: да, диковаты наши люди в плане веры. Вскоре произошел случай, подтвердивший это.

На девятый день на машине племянницы поехали мы в беломорский храм преподобных Зосимы и Савватия Соловецких. Стоит он на берегу Выга. И вот сворачиваем, не доезжая моста. Племянница показывает: «Дядь Миш, автомобильная пробка! Никогда такого в нашем городке не видела». На той стороне скопилась масса машин, что-то там происходит. Позже выяснилось, что некая женщина из-за проблем с мужем решила покончить с собой, прыгнув с моста. Мостов в нашем городе много, но выбрала тот, что как раз напротив храма: чтобы «к Богу поближе».

Прыгнуть ей не дали, люди выскочили из проезжавших машин и удержали. А может, ее спасла молитва, ведь в этот момент в храме совершался молебен. Подумал я и про новопреставленную Евдокию... У нее ведь тоже женская доля была несладкой, она всем сочувствовала.

На сороковой день после литии и вечерней молитвы приснилось, будто еду я пассажиром в старом автобусе на базе «ГАЗ-53». На нем когда-то работал водителем мой отец. Автобус останавливается, заходит старший мой брат Николай. На следующей остановке заходит сестра Анна. Смотрю, а за рулем... наша мать. «Мам, а куда мы едем?» - спрашиваю. «В лечебный профилакторий, где вас обследуют и вылечат от всех болезней». Всматриваюсь в нее: «А как ты можешь вести машину с закрытыми глазами?» - «Так видно же. Не бойся, это все неважно».

Никогда я снам не верил, понимая, что подсознание наше - большой фантазер. Но если отбросить все художества, то послание-то простое. Родные нас не оставляют, если мы помним о них.

Минули годы. Ничего из памяти не истерлось, но как бы отдалилось. И пришло понимание, что наши матери - не совсем «наши», а исконная часть народа, общей истории. И в каждой православной женщине, в каждом «белом платочке» отражен образ сестры и матери - России.

Михаил Сизов.