Святой Царь

Главы из книги писателя Николая Коняева о святом Царе Николае II.

См. начало...

Полковник Романов

1.

В отличие от многих других деятелей революции, Александр Федорович Керенский своего членства в масонской ложе никогда не скрывал: «Предложение о вступлении в масоны я получил в 1912 году, сразу же после избрания в IV Думу. После серьезных размышлений я пришел к выводу, что мои собственные цели совпадают с целями общества, и принял это предложение. Следует подчеркнуть, что общество, в которое я вступил, было не совсем обычной масонской организацией… Не велись никакие письменные отчеты, не составлялись списки членов ложи. Такое поддержание секретности не приводило к утечке информации о целях и структуре общества… Основу нашего общества составляла местная ложа. Высший совет ордена имел право создавать специальные ложи помимо территориальных. Так, была ложа в Думе, другая - для писателей и так далее. При создании каждая ложа получала полную автономию… На ежегодных съездах делегаты от лож обсуждали проделанную работу и проводили выборы в Высший совет. На этих же съездах генеральный секретарь от имени Высшего совета представлял на рассмотрение делегатов доклад о достигнутых успехах с оценкой политического положения и программой действий на предстоящий год. Порой на съездах между членами одной и той же партии происходили острые столкновения мнений по таким жизненно важным проблемам, как национальный вопрос, формирование правительства, аграрная реформа. Но мы никогда не допускали, чтобы эти разногласия наносили ущерб нашей солидарности.

Царь Николай II под арестом в Царском Селе.

Такой внепартийный подход позволил достичь замечательных результатов, наиболее важный из которых - создание программы будущей демократии в России, которая в значительной степени была воплощена в жизнь Временным правительством. Бытует миф, который всячески распространяли противники Временного правительства, о том, будто некая мистическая тройка масонов (имеются в виду А.Ф. Керенский, Н.В. Некрасов и М.И. Терещенко - Н.К.) навязала правительству, вопреки общественному мнению, свою программу. В действительности же положение в России и насущные нужды нашей страны обсуждались на съездах масонов людьми, которые вовсе не пытались навязать друг другу свои политические программы, а руководились лишь своей совестью в стремлении найти наилучшие решения. Мы ощущали пульс национальной жизни и всегда стремились воплотить в нашей работе чаяния народа»[1].

И вот теперь ему предстояло расправиться с Николаем II - его теперь называли полковник Романов - и его семьей…

Отметим, что у Александра Федоровича Керенского с Царской семьей были свои счеты. 14 февраля 1917 года в своей речи в стенах Государственной думы А.Ф. Керенский открыто призвал не только свергнуть монархию, но и при необходимости физически устранить правящую династию. За всю историю парламентской монархии в России никто еще не позволял себе заявлять такое с думской трибуны, и Императрица Александра Федоровна, со свойственной ей прямотой, пообещала повесить Керенского на самом высоком суку в царскосельском парке.

2.

Сейчас написано великое множество работ, посвященных трагедии Царской семьи, но по-прежнему основной акцент переносится на екатеринбургский финал. И как-то упускается при этом, что сама трагедия началась уже в первых числах марта 1917 года, как-то смазывается и ускользает та очевидная мысль, что без хлопот Александра Федоровича Керенского не было бы и екатеринбургского ужаса.

Как известно, 4 марта генерал М.В. Алексеев связался из Ставки по прямой линии с князем Георгием Евгеньевичем Львовым и сообщил, что Николай II передал ему листок бумаги с текстом своего послания. В нем была изложена просьба разрешить ему и его свите безпрепятственный проезд в Царское Село для воссоединения с больными членами семьи. Во-вторых, бывший Император просил гарантировать безопасность временного пребывания в Царском Селе вплоть до выздоровления детей, а в-третьих, гарантировать безпрепятственный переезд в Романов (Мурманск). Четвертая просьба касалась разрешения вернуться после войны в Россию и поселиться в Крымской Ливадии для постоянного проживания, но ее по телефону генерал Алексеев озвучивать не стал.

Как вспоминал сам Керенский, «документ этот открывал дорогу к разрешению нашей проблемы». Но так он писал в мемуарах, изданных в Лондоне много лет спустя, а в 1917 году им было сделано всё, чтобы не допустить мирного разрешения «проблемы».

В тот же день, когда бывший Император обратился к князю Львову с письмом, отдававшим «Себя и Свою Семью под покровительство Временного правительства»[2], была учреждена Верховная чрезвычайная следственная комиссия, которая должна была обследовать также и деятельность Николая II и Александры Федоровны на предмет вреда, нанесенного интересам страны. Ну а для того, чтобы комиссия могла успешно выполнить свои обязанности, Керенский потребовал принять к Императорской семье меры пресечения.

А.Ф. Керенский.

7 марта Николай II и Александра Федоровна были лишены свободы, и Царская семья оказалась полностью в руках Керенского.

И ведь как вовремя ухватил Александр Федорович Царскую чету!

6 марта Павел Николаевич Милюков встречался с послом Великобритании сэром Джорджем Бьюкененом, чтобы выяснить позицию британского правительства, и 10 марта Бьюкенен сообщил, что британское правительство положительно относится к идее переезда Царской семьи в Англию.

Но теперь - следствие началось! - с переездом в Англию следовало погодить.

В ходе работы Комиссией был собран огромный материал, но никаких противозаконных действий со стороны Николая II и Александры Федоровны, как, впрочем, и других высших должностных лиц Империи, обнаружить не удалось. Но все равно 10 апреля 1917 года британский король Георг V (он был двоюродным братом Николая II) дал указание своему секретарю лорду Станфордхэму предложить премьер-министру, «учитывая очевидное негативное отношение общественности, информировать русское правительство о том, что правительство Его Величества вынуждено взять обратно данное им ранее согласие».

Без хлопот астральных медведей[3] тут явно не обошлось, и мы так уверенно говорим о масонской составляющей этого решения, потому что Николай II, будучи полковником Русской армии, носил еще чин английского фельдмаршала и за три года войны сделал очень много для успеха союзнических войск. Достаточно было нескольких статей в британских газетах, чтобы простые англичане с цветами встретили его в Лондоне.

Но другое дело - «общественность».

Против «общественности» не попрешь! Хоть, наверное, и поглавнее, чем в «Малой медведице», имелись в Лондоне масоны, но хозяева-то у тех и других были одни, и неужто надо было тратить деньги на убийство Григория Ефимовича Распутина, чтобы теперь спасать российского Императора?

Кто-кто, а Александр Федорович Керенский это понимал...

Забегая вперед, скажем, что и авторство плана отправить Царскую семью в Сибирь тоже целиком принадлежит Александру Федоровичу Керенскому.

- Было решено изыскать для переселения Царской семьи какое-либо другое место, и все разрешение этого вопроса целиком было поручено мне, - объяснял А.Ф. Керенский на допросе у Н.А. Соколова в Париже. - Я стал выяснять эту возможность. Предполагал я увезти их куда-нибудь в центр России, останавливаясь на имениях Михаила Александровича. Выяснилась абсолютная невозможность сделать это. Просто немыслим был сам факт перевоза Царя в эти места через рабоче-крестьянскую Россию. Немыслимо было увезти Их и на юг. Там уже проживали некоторые из Великих Князей и Мария Федоровна, и по этому поводу там уже шли недоразумения. В конце концов я остановился на Тобольске. Отдаленность Тобольска и его особое географическое положение, ввиду его удаленности от центра, не позволяло думать, что там возможны будут какие-либо стихийные эксцессы. Я, кроме того, знал, что там удобный губернаторский дом. На нем я и остановился…

Эти показания Керенского относятся к 1920 году, когда многие эмигранты позабыли уже, что это они и предали Государя, и начинали вновь ощущать себя монархистами. При таком настроении общественности суровая масонская правда 1917 года становилась опасной для здоровья, вот и приходилось Александру Федоровичу выкручиваться.

Но выкрутиться не удавалось… Как-то очень дико звучали слова Керенского насчет удобного дома в Тобольске. Уж чего-чего, а подходящий дом - война пока никак не задела российские земли - можно было найти и в других русских городах.

Еще нелепее звучали объяснения насчет безопасности пути…

«Я не могу понять, почему везти Царя из Царского куда-либо кроме Тобольска означало везти его через рабоче-крестьянскую Россию, - резонно заметил по этому поводу следователь Н.А. Соколов, - а в Тобольск - не через рабоче-крестьянскую Россию»[4].

Это действительно понять невозможно, но можно понять, почему говорил так Александр Федорович. Увозили Царскую семью в самую российскую глубь, конечно же, для того, чтобы им невозможно было выбраться оттуда, а во-вторых, для того, чтобы не нести никакой ответственности, если и случится там с ними что-то нехорошее. Ну, понятно, что наказали бы кого-нибудь из охраны, но с непосредственных министров Временного правительства какой спрос? Как доглядишь, как примешь спасительные меры, если такая даль отделяет Тобольск от Петрограда?!

Были, конечно, и другие причины, чтобы выбрать Тобольск, но об этом мы еще поговорим, а пока вернемся в Царское Село.

3.

«В первый раз я посетил Царское через несколько дней после доставления туда Царя. Это было в конце первой половины марта месяца, пожалуй, 10-12 числа. Я видел тогда Царя, Александру Федоровну и детей, познакомился с ними. Я был принят в одной из комнат детской половины, - рассказал Керенский на допросе, а потом, день спустя, снова вернулся к сладким для него воспоминаниям: - Я вхожу впервые к ним. Вдали стоит, сбившись в кучу, как бы испуганная семья. Ко мне идет нерешительно, как-то робко полковник. Скромная фигура, какая-то неловкая, одетая как будто бы в костюм с чужого плеча. Мы сошлись. Было смущение. Он не знал, подавать ли мне руку, подам ли руку я. Я протянул ему руку и назвался: «Керенский». Он сразу вышел из неловкого положения, заулыбался приветливо, повел к семье. Там рядом с ним стояла передо мной женщина, в которой сразу же чувствовался человек с колоссальным честолюбием, колоссальной волей, очень упрямый, совершенно его подавлявший своим волевым аппаратом».

Царские дети отдыхают после уборки парка Александровского дворца в Царском Селе.

И хотя, как мы уже говорили, Александру Федоровичу Керенскому приходилось скрывать свои подлинные поступки и побуждения, но то ли по столь свойственной ему актерской горячности, то ли по какой-то особой масонской односторонности он то и дело проговаривается, повествуя, как издевался над своими венценосными узниками.

«После обычных слов знакомства я спросил их, не имеют ли они сделать мне как представителю власти каких-либо заявлений, передал им приветствие от английской королевской семьи и сказал несколько общих фраз успокоительного характера. В это же свидание я осмотрел помещение дворца, проверил караулы, дал некоторые указания руководящего характера.

Вторично я был в Царском вместе с полковником Коровиченко, которым я заменил коменданта дворца, кажется, Коцебу.

Согласно воле Временного правительства я выработал инструкцию, которая устанавливала самый режим в Царском, и передал ее для руководства Коровиченко. Инструкция, установленная мною, не касаясь подробностей, вводила:

а) полную изоляцию Царской Семьи и всех, кто пожелал остаться с Нею, от внешнего мира;

б) полное запрещение свиданий со всеми заключенными без моего согласия;

в) цензуру переписки.

Установлена была двойная охрана и наблюдение: внешняя, принадлежавшая начальнику гарнизона полковнику Кобылинскому, и внутренняя, лежавшая на полковнике Коровиченко. Коровиченко как лицо, назначенное мною, который был уполномочен Временным правительством, являлся уполномоченным от меня. Ему там в мое отсутствие принадлежала полнота власти.

Вводя указанный режим, я установил в то же время как руководящее начало полное невмешательство во внутренний уклад жизни Семьи. Они в этом отношении были совершенно свободны.

Я заявляю, что с того момента, когда Государь отдал Себя и Свою Семью под покровительство Временного правительства, я считал себя по долгу чести обязанным перед Временным правительством оградить неприкосновенность Семьи и гарантировать Ей проявление в обращении с Нею характера джентльменства».

Государь отдал Себя и Свою Семью под покровительство Временного правительства…

Так Керенский называет арест Императора и Императрицы.

Ну и насчет «джентльменства» тоже надо сказать.

Николай II виделся джентльмену Керенскому человеком скрытным, ограниченным, неинтеллигентным, поражавшим полным равнодушием ко всему внешнему, претворившемся в какой-то болезненный автоматизм. «Когда я вгляделся больше в Его лицо, то оно мне стало казаться маской. Из-за этой улыбки, из-за этих чарующих глаз выглядывало что-то мертвящее, безнадежное, какое-то последнее одиночество, последняя опустошенность».

«А рядом, - это Керенский уже об Александре Федоровне говорит, - мучилась, страдала без власти, не могла оторваться от вчерашнего дня, не могла примириться с многим больная, истеричная, такая вся земная, сильная и гордая женщина. Она подавляла всех кругом своим томлением, тоской, ненавистью, непримиримостью. Такие, как она, никогда ничего не забывают, никогда ничего не прощают».

Такими раздавленными, ничтожными и видел, а вернее хотел видеть, Керенский своих пленников, это наполняло его собственным джентльменским величием, и он старался передать свое джентльменство и охране.

«Встав в позу, я обратился к ним с напутственной речью, в которой, между прочим, сказал: «Помните, солдаты: лежачего не бьют».

Скоро весь «характер джентльменства» был проявлен Александром Федоровичем по отношению к лежачим узникам не только на словах:

«Кроме этой меры, была принята еще вторая мера: лишение на некоторое время общения Николая II и Александры Федоровны, разделение их. Эта мера была принята лично мною, по моей инициативе, после одного из докладов, сделанного мне по их делу следственной комиссией. Имелся в виду возможный допрос их комиссией. В целях безпристрастного расследования я признал необходимым произвести это отделение. Николаю II об этом я объявил сам лично. Александре Федоровне объявлено было об этой мере Коровиченко по моему приказанию. Наблюдение за выполнением этой меры было поручено Коровиченко, причем о ней были предупреждены и другие лица, жившие с ними в Царском… Такой порядок был установлен мною, кажется, в первых числах июня и существовал приблизительно с месяц».

Конечно, можно говорить, что Александр Федорович не избивал своих узников, не морил их голодом… Принимаемые им по отношению к августейшим пленникам меры почти никак физически не ущемляли их, они только заставляли постоянно, ежеминутно ощущать его, Керенского, власть над ними.

Сам Керенский упивался своим могуществом, ну а как чувствовали себя люди, которые всего несколько недель назад правили гигантской империей, Керенского по свойственному ему джентльменству интересовало только, так сказать, с познавательной стороны.

«Всмотревшись в эту живую маску, - рассказывал он на допросе у Н.А. Соколова, - понял я, почему так легко выпала власть из его рук: он не хотел бороться за нее. В нем не было воли к власти. Он без всякой драмы в душе ушел в частную жизнь.

Протоиерей Афанасий Беляев.

«Как я рад», говорил Николай II старухе Нарышкиной, «что больше не надо подписывать этих скучных, противных бумаг. Буду читать, гулять, буду с детьми». Эти слова не были рисовкой со стороны Николая II, ибо действительно в заключении Николай был большей частью в благодушном настроении, во всяком случае спокоен. Тяжелое бремя власти свалилось с плеч, и стало свободнее, легче. Вот и всё...»

Только иронии достойно объяснение Александра Федоровича, почему так легко выпала власть из рук Императора Николая II. Из рук самого Александра Федоровича, как известно, власть выпадет еще легче…

А вот насчет воли к власти интереснее. Керенский, которого его родная масонская организация, словно ради забавы, обвесила таким множеством высших государственных должностей, относится к власти как к работе в адвокатской конторе: навел справки, разобрался, договорился, объяснил, уговорил, произнес блистательную речь - и можно идти получать заслуженный гонорар! Керенский даже не понимал, что для Николая II власть была не должностью, а тяжким царским служением, и скинуть его с себя он не мог, поскольку и лишенный власти он оставался и Царем, и Государем.

Впрочем, хотя Александр Федорович, конечно, и не понимал этого, но все-таки некая адвокатская проницательность присутствовала в нем, и он отмечал нечто прорывающееся в Николае II сквозь «благодушное настроение». «Он действительно мог быть и был мистиком, - доверительно рассказывал А.Ф. Керенский Н.А. Соколову в Париже. - Он искал общения с небом, так как на земле все ему опостылело, было безразлично».

Тут, сам того не понимая, Александр Федорович попадал почти в точку. Общения с небом Николай II искал. Вернее, и так-то подтянутый и собранный, он еще более духовно сосредотачивается в эти месяцы, предчувствуя, какие испытания предстоят ему.

«21-го марта. Сегодня днем внезапно приехал Керенский, нынешний министр юстиции, прошел через все комнаты, пожелал нас видеть, поговорил со мною минут пять, представил нового коменданта дворца и затем вышел. Он приказал арестовать бедную Аню и увезти ее в город вместе с Лили Ден. Это случилось между 3 и 4 часами, пока я гулял. Погода была отвратительная и соответствовала нашему настроению!

25-го марта. Благовещение. В небывалых условиях провели этот праздник - арестованные в своем доме и без малейшей возможности сообщаться с мам’а и со своими! В 11 часов пошел к обедне с Ольгой и Татьяной. После завтрака гулял и работал с ними на островке. Погода была серая. В 6.30 были у всенощной и вернулись с вербами. Анастасия встала и ходила наверху по комнатам.

27-го марта. Начали говеть, но, для начала, не к радости началось это говение. После обедни прибыл Керенский и просил ограничить наши встречи временем еды и с детьми сидеть раздельно; будто бы ему это нужно для того, чтобы держать в спокойствии знаменитый Совет Рабочих и Солдатских Депутатов! Пришлось подчиниться, во избежание какого-нибудь насилия…»

Мы приводим эти выдержки из дневника Николая II, чтобы снова поразиться величайшему самообладанию, пример которому явлен здесь. Ведь, казалось бы, тут так легко возмутиться, поскольку возмущает буквально всё: и меры, связанные с изоляцией Императрицы, и нелепые запреты, и мучительное неведение о судьбе своей семьи.

Но Государь не один. Его жизнь-подвиг проходит на глазах у детей. Он находился рядом с ними! И хотя он лишен государственной власти, но семейной ответственности никто не лишал его. Он остается в глазах детей Государем и не имеет права показать им слабость и малодушие. Он обязан сохранять свой отцовский и Императорский авторитет перед детьми еще и потому, что ему - Николай II уже чувствует это - предстоит провести по мученическому пути всю свою семью.

Дети тоже чувствовали это и так и вели себя, поддерживая своим поведением отца.

«31-го марта. Хороший солнечный день. Погулял с Татьяной до 11 часов. В 2 часа был вынос плащаницы. Гулял и работал у парома. В 6.30 пошли к службе. Вечером исповедовались у о. Беляева».

Царевич Алексей болел в тот день, на службе сидел в креслах одетый в голубой халатик, обшитый по краям узорчатой тесьмой…

«Как шла исповедь, говорить не буду… - записал тогда в дневнике настоятель Феодоровского собора протоиерей Афанасий Беляев. - Впечатление получилось такое: дай, Господь, чтобы и все дети нравственно были так высоки, как дети бывшего Царя. Такое незлобие, смирение, покорность родительской воле, преданность безусловная воле Божией, чистота в помышлениях и полное незнание земной грязи - страстной и греховной, меня привело в изумление, и я решительно недоумевал: нужно ли напоминать мне как духовнику о грехах, может быть, им неведомым, и как расположить к раскаянию в неизвестных для них грехах…»

Царица Александра Федоровна в Царскосельском парке.

Обид на притеснения охраны Николай II в своих дневниковых записях не высказывает. Вернее, не позволяет себе высказывать. Только 8 июня, когда солдаты отберут детскую винтовку Алексея, которой тот играл на острове, Николай II возмущенно запишет: «Хороши офицеры, которые не осмелились отказать нижним чинам».

И снова страницы дневника заполняют прогулки, тихие летние вечера, катание на лодке, работа в парке. В мае, когда потеплело, начал работать в огороде, занимался с Алексеем географией, историей, катался на лодке и велосипеде, по вечерам читал детям вслух книги на английском и французском языках. 25 мая начал читать вслух «Графа Монте-Кристо». Чтение романа затянулось на целый месяц. Счастливые семейные вечера в гостиной царскосельского дворца… И никто из внимавших рассказу о приключениях заточенного на острове графа не знал, что уже скоро им всем предстоит отправиться в долгий и страшный путь. Никто не знал, что всем им остается жить ровно один год…

«26-го июня. День стоял великолепный. Наш хороший комендант полковник Кобылинский попросил меня не давать руки офицерам при посторонних и не здороваться со стрелками. До этого было несколько случаев, что они не отвечали. Занимался с Алексеем географией. Спилили громадную ель недалеко от решетки за оранжереями. Стрелки сами пожелали помочь нам в работе. Вечером окончил чтение «Le Counte de Monte-Christo».

28-го июня. Вчера был взят нами Галич и 3000 пленных и около 30 орудий. Слава Богу! Погода стояла серая и теплая, с ветром. После прогулки имел урок истории с Алексеем. Работали там же; спилили три ели. От чая до обеда читал.

11-го июля. Утром погулял с Алексеем. По возвращении к себе узнал о приезде Керенского. В разговоре он упомянул о вероятном отъезде нашем на юг, ввиду близости Царского Села к неспокойной столице.

12-го июля. День был ветреный и холодный,10° только. Погулял со всеми дочерьми. Днем работали там же. Распилили четыре дерева. Все мы думали и говорили о предстоящей поездке; странным кажется отъезд отсюда после 4-месячного затворничества!

13-го июля. За последние дни нехорошие сведения идут с юго-западного фронта. После нашего наступления у Галича многие части, насквозь зараженные подлым пораженческим учением, не только отказались идти вперед, но в некоторых местах отошли в тыл даже не под давлением противника. Пользуясь этим благоприятным для себя обстоятельством, германцы и австрийцы даже небольшими силами произвели прорыв в южной Галиции, что может заставить весь юго-западный фронт отойти на восток.

Просто позор и отчаяние! Сегодня, наконец, объявление Временным Правительством, что на театре военных действий вводится смертная казнь против лиц, изобличенных в государственной измене. Лишь бы принятие этой меры не явилось запоздалым.

День простоял серый, теплый. Работали там же по сторонам просеки. Срубили три и распилили два поваленных дерева. Потихоньку начинаю прибирать вещи и книги».

Что еще удивляет в этом дневнике? Железная самодисциплина, предельная строгость к себе, мужество и безстрашие производили удивительные вещи. В дневниках нет ни рефлексии, ни каких-либо сожалений. Николай II живет каждый день, как и положено жить христианину, готовым, что этот день будет последним для него. Разумеется, он не думал об этом, вернее не позволял себе думать. Каждый день встречал он с радостью и жил этот день с тем предельным наслаждением, которое не омрачается никакими пустыми и несущественными хлопотами о суетных проблемах…

«28-го июля. Чудесный день; погуляли с удовольствием. После завтрака узнали от гр. Бенкендорфа, что нас отправляют не в Крым, а в один из дальних губернских городов в трех или четырех днях пути на восток! Но куда именно, не говорят, даже комендант не знает. А мы-то все так рассчитывали на долгое пребывание в Ливадии! Срубили и свалили огромную ель на просеке у дорожки. Прошел короткий теплый дождь…»

4.

Нынешних исследователей не устраивают лживые и увертливые разъяснения А.Ф. Керенского по поводу выбора Тобольска, и многие из них склоняются к мысли, что первый русский город в Сибири был выбран Временным правительством в силу своей, так сказать, каторжной отмеченности. Три с лишним века шли в Сибирь через Тобольск ссыльные и каторжники.

И хотя всю глубину астрально-медвежьего замысла о судьбе Царской семьи это объяснение, разумеется, не исчерпывает, однако несомненно, что оно ближе к истине, чем невнятное бормотание Александра Федоровича Керенского.

Говорят, что страна потеряла в его лице великого актера. Мы бы добавили, что и режиссера тоже. Когда то ли в «Малой медведице», то ли в более вышестоящем органе решение о высылке Царской семьи в Тобольск было утверждено, Александр Федорович, позабыв про все государственные дела, сразу же взялся за эту постановку.

«31-го июля. Последний день нашего пребывания в Царском Селе, - записал тогда в дневнике Николай II. - Погода стояла чудная. Днем работали на том же месте; срубили три дерева и распилили вчерашние. После обеда ждали назначения часа отъезда, который всё время откладывался. Неожиданно приехал Керенский и объявил, что Миша скоро явится. Действительно, около 10.30 милый Миша вошел в сопровождении Керенского и караульного начальника. Очень приятно было встретиться, но разговаривать при посторонних было неудобно…»

Ну конечно, неудобно!

Но так это и было задумано Александром Федоровичем!!!

«Я присутствовал при последнем свидании Государя с Михаилом Александровичем в ночь отъезда из Царского, - вспоминал он. - Встреча братьев состоялась около полуночи в кабинете Царя. Оба казались очень взволнованными. Тягостные воспоминания о недавнем прошлом, видимо, удручали обоих. Довольно долго они молчали, а затем возник какой-то случайный, малозначащий разговор, столь обычный для такого рода кратких встреч. «Как Алиса?» - спросил Великий Князь. Они стояли друг перед другом, не в силах сосредоточиться на чем-либо, время от времени хватаясь за руку другого или за пуговицу мундира».

Мизансцена замечательна и по выбору, и по расстановке фигур…

В одном помещении, на одной сценической площадке, сошлись и бывший Император Николай II, и его брат, который мог бы стать Императором Михаилом II, и, конечно, сам Александр Федорович, ставший в результате главой России, человеком, которого поклонники называли «Александром IV».

Так сказать, вот она, сама история…

И какое точное исполнение.

Братья Императоры «не в силах сосредоточиться на чем-либо», время от времени безтолково хватают друг друга за руки или за пуговицы мундира, а он, Керенский, благородно отошел в сторону к окну и задумчиво смотрит на темный сад, размышляя о судьбе России…

Воистину, мизансцена - это язык режиссера, действительно, это средство наиболее полного раскрытия образного содержания и способ достижения художественного впечатления…

- Могу ли я видеть детей? - несколько нарушая режиссерский замысел, обратился к Керенскому Великий Князь.

- К сожалению, я вынужден вам отказать, - хладнокровно ответил Керенский. - Не в моей власти продлить долее вашу встречу[5].

Учитывая, что несколько дней назад А.Ф. Керенский сменил князя Георгия Евгеньевича Львова на посту министра-председателя, сохранив при этом пост военного и морского министра, ответ его предполагал какие-то ответные реплики со стороны братьев Романовых, но они не стали ни упрашивать Александра Федоровича, ни негодовать.

«Они начали прощаться, - завершая описание этой мизансцены, напишет Керенский. - Кто мог подумать, что это была их последняя встреча».

Незадолго до этого у Александра Федоровича состоялся разговор с самим Николаем II.

«После определения даты отъезда я объяснил Николаю II создавшееся положение и сказал, чтобы он готовился к длительному путешествию. Я ему не сообщил, куда ему предстоит ехать, и лишь посоветовал, чтобы он и его семья взяли с собой как можно больше теплой одежды. Николай II выслушал меня очень внимательно, и когда я сказал, что все эти меры принимаются ради блага его семьи, и просто постарался приободрить его, он посмотрел мне в глаза и произнес: «Я ни в малейшей степени не обезпокоен. Мы верим вам. Если вы говорите, что это необходимо, значит, так оно и есть». И повторил: «Мы верим вам»[6].

Сам Керенский привел этот разговор как свидетельство доверительности своих отношений с Императором. В его пересказе Николай II, которого он отправляет вместе с семьей на смерть, как бы и заискивает перед ним. Но это, его, Керенского, пересказ.

Тут вообще не о доверительности со стороны Государя идет речь и тем более не о заискивании, а о гораздо большем.

Слова Николая II звучат как отзвук евангельских слов Спасителя, обращенных к Иуде (Евангелие от Иоанна, гл. 13, ст. 27-29): «Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее. Но никто из возлежавших не понял, к чему Он это сказал ему. А как у Иуды был ящик, то некоторые думали, что Иисус говорит ему: купи, что нам нужно к празднику, или чтобы дал что-нибудь нищим».

Было 5 часов утра 14 августа, когда подали поезда.

Поезд бывшего Царя - еще одна находка режиссера Керенского! - шел под японским флагом. На спальном вагоне, где четыре купе занимала семья, красовалась надпись: «Японская миссия Красного Креста».

Напомнить бывшему Императору проигранную им Русско-японскую войну, это Александр Федорович неплохо придумал. Но и тут Керенский не покинул узников, обезпечивая свое «джентльменское» сопровождение до конца. Поезд подали не к перрону, а на переезд, на «пятый запасной путь», где подъем на ступеньки вагона был затруднен.

Первой в вагон по указанию Керенского отправили Императрицу.

Александра Федоровна - никто не помогал ей! - с трудом влезла на неудобную подножку вагона и всей тяжестью тела повалилась на площадку в тамбуре.

Вот тут-то Керенский, словно только и ждал этого, подскочил к упавшей женщине, помог ей подняться и повел в купе.

Там он поцеловал Императрице руку и сказал:

- До свиданья, Ваше Величество! Как видите, я предпочитаю придерживаться в обращении с вами старого титула.

Но увы, увы…

Александра Федоровна, для которой русский язык не был родным, а сейчас, когда она так унизительно упала животом на пол в грязном тамбуре, вообще не понимала, о чем говорит человек, которого ей так хотелось повесить на дереве в Царскосельском парке.

Керенский, видимо, понял, что его тонкая ирония не доходит до этой «грубой» женщины, и поспешил выйти из купе. Он сделал здесь, кажется, все, что было поручено. Пора было браться теперь за Россию.

Наконец поезд тронулся в путь.

«Красив был восход солнца, при котором мы тронулись в путь на Петроград и по соединительной ветке вышли на Северную железнодорожную линию», - записал Николай II в дневнике.

Стучали колеса. Оставив в стороне Шлиссельбург, поезд шел к городу, которому назначено было стать Голгофой Царской семьи.

Николай Коняев.

Продолжение следует.