‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

​Ландыш на Вознесение

Фантастическая повесть.

Фантастическая повесть.

Об авторе. Людмила Леонидовна Листова инженер-электрик по образованию. Живет в Иркутске, редактирует Православную газету «Верую!» Михаило-Архангельского храма. Автор семи книг прозы. Публиковалась в журналах «Сибирь», «Россия молодая», «Москва». Лауреат премии Святителя Иннокентия Иркутского.

Вторник

1.

Василики увидела её из окна. Неожиданно. Вынырнув на повороте, эта удивительно чистая поляна густой изумрудной травой сбегала к воде.
— Здесь, остановите, пожалуйста, здесь! — вскрикнула-взмолилась Василики. Автобус мягко тормознул, лязгнули двери. Ваня с Матрёшей весело, как горошины, спрыгнули на обочину.
И вот они уже идут, бегут к этой траве. От восторга нереальности не веря себе, Василики наклоняется и трогает траву рукой, словно волосы пропуская меж пальцев. Какая мягкая! Кругом мотыльки — голубые с атласно-пепельным подпалом, вьются, садятся на плечи, руки.
— А это стрекозочки, — улыбается Василики, бережно снимая одну с запястья — маленькую, с прозрачными золотыми крыльями.
— Стри-козочки?.. Стри-козочки! — подхватывает Ваня и, подпрыгивая и размахивая руками, бежит к реке. — Счетырекозочки!..
— Мама, иди скорее, здесь все камешки видно! Смотри, смотри — рыбки!
Василики торопится к сыну. Из-под её ног вспархивает горихвостка, на мгновение вспыхнув рыжим пушистым веером. В воде густо кустятся мальки. Одни — с серыми пятнистыми спинами — юркими стаями снуют в живой бликующей прозрачности, другие взблёскивают на солнце короткими серебряными стрелками.
— Сюда, идите сюда! — слышится голос Моти. Она уже взобралась на взгорок и машет платком. Её светлые кудряшки, оборки широкого белого сарафана развеваются на ветру. Пушисто-желтоволосая и тоненькая, Мотя похожа на одуванчик.
Василики быстро поднимается на взгорок и останавливается в восхищении. Сколько цветов! В ослепительном сиянии солнца они необыкновенно, неестественно, просто обжигающе прекрасны. На высоких ветвях покачиваются пирамиды лимонного львиного зева. Подойти, прикоснуться, перецеловать каждую замшевую «собачку»! Бархатные многосборчатые юбки жёлтого, жгуче красного, карминного шафрана жарко-богато полыхают в резной изобильности мощных кустов. Василики, не в силах идти, склоняется — рассмотреть каждый цветок! Тяжёлая коса скользит наземь, розовым облаком вздувается подол кружевного платья. Она чувствует себя беззаботной счастливой девочкой: идти, кружиться, бежать вприпрыжку! Туда, дальше — в заросли кудрявой малины, увешанной тяжёлыми алыми гроздьями, туда, где стыдливо цветут источающие сладкое благоухание нежные бледно-сиреневые левкои. А витые колокольцы ярко-оранжевых настурций весело глядят из-под зелёных зонтиков. Выше всех, кажется, парят, порхают космеи с лёгкими лиловыми лепестками и жёлтыми лохматыми горошинами внутри… Василики осторожно качает рукой невесомый куст. Он вежливо кланяется и, нежно плеснув цветками, словно стаей бабочек, вновь расправляет свои лёгкие крылья.
— Мамочка, я никогда не видела такой красоты! — подбежала сияющая Матрёша.
— Да ты и ничего не…

2.

…Охрипший «соловушка» запрыгал на подоконнике. Василисса вздрогнула и проснулась. Как обычно, затемно. Прихлопнув ладонью птичку-будильник, ещё полежала, пытаясь вынырнуть из сна. Слёзы защипали глаза, нахлынуло сразу всё — удушливый запах, тошнота, боль в горле, отчаяние. Наконец, судорожно вздохнув, она сделала над собой усилие, поднялась, тут же пронзённая отдохнувшей за ночь ломотой в каждом суставе. Привычным движением натянула маску, нашарила под подушкой таблетки — осталось пять последних, — осторожно оделась в своё единственное платье, расчесала длинные русые волосы, чувствуя, как с каждым взмахом их отрывалось всё больше, опять целый пучок на обломке гребня. «Скоро стану лысой, как Наташа», — подумала она, покрывая синим лоскутком старинного бабушкиного крепдешина тоненькую косицу, свёрнутую на затылке в тугой узелок.
Достала из тайника картонную икону с едва различимым ликом Спасителя. Благоговейно прижав её к груди, немного постояла, закрыв глаза и чуть раскачиваясь. Потом поставила образ на подоконник и встала на молитву.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — медленно, тихо начала Василисса вслух, но сразу задохнулась. Боясь закашляться, крепко прижала маску к губам. Тяжкая волна отчаяния готовно накрыла её. Хотелось снова упасть в эту убогую постель, накрыться рваным истлевающим одеялом, ничего не видеть, не слышать, не знать. Только спать, спать, спать… Может, он снова вернётся — тот лучезарный, ослепительный, счастливый сон — Ваня, Матрёша, изумрудная поляна… Такая чистая! Эти цветы, счетырекозочки… Нет! Не думать, не помнить…
«Святителю отче Тихоне, моли Бога о мне. Помоги мне избавиться от отчаяния. Благодарю за твою помощь», — спасительно забилось в сердце, и Василисса, подавив слёзы, окрепнув душой и голосом, твердо вычитала правило.
Пора было идти.

Она выходила, когда безсильный дымный рассвет ещё только проклёвывался в сером удушливом мареве и хилая, усталая заря кое-где малиново сочилась сквозь облака. И каждый раз, осторожно ступая среди мусорных завалов, преодолевала не только отвращение к окружающему хаосу, но и какую-то упрямую, упругую преграду в себе. «Зачем, никто же не ходит, одна ты, как ненормальная…». «Чокнутая Васса, чокнутая Васса», — вдруг пропело над ухом голосом соседского мальчишки. «Да зачем тебе это?! Да будь ты как все. Ведь сегодня же эту лестницу снова загадят, траву затопчут…»
Но она вставала и шла в сером рассвете, воровато оглядываясь, прижимая к себе старый веник, обёрнутый в мешок для мусора. И выметая обшарпанные, ещё бетонные, ступени щербатой лестницы, по которой все жильцы их дома спускались к бывшей набережной бывшей реки, каждый раз чувствовала, как ей всё труднее и страшнее быть не как все. Она вставала и шла, боялась и мучилась своим страхом, неся, как крохотную хоругвь, лишь три огненных слова: «Живый в помощи Вышняго…». Она словно тут же забывала и не могла дальше продолжать молитву, ей казалось, если она только на мгновение уронит эту хоругвь, вспоминая, как там дальше в 90-м Псалме, защита её рухнет и она упадёт духом и плотию вместе со своим нелепым упорством и жалким веником прямо под металлически-жужжащие крылья саранчоусов. Конечно же, конечно, не было никакого смысла, никакой логики — вставать чуть свет и выметать эту заплёванную и замусоренную лестницу, очищать остатки травы, но для Василиссы и это тоже было её маленьким фронтом сопротивления бешеному напору хаоса, сметающего всё на своём пути. Нет, это был уже не фронт, не её маленький участок, который она спасала и защищала, как оставшуюся дочку, а какое-то упорное стояние, юродство вопреки тому дикому, что каждодневно творилось вокруг. И ей уже не было страшно, больно или стыдно, как раньше, она только жалела, что может так мало.
Нежданная награда: нашла под рулоном оплывшего цветопластика кусочек настоящей почвы с розовым колечком самого что ни на есть живого тоненького дождевого червяка. Ещё в прошлом году она посадила здесь ландыш, и теперь он несмело выбросил два широких ладьеобразных листа. Василисса трепетно ухаживала за ним, надеясь, что он расцветет к празднику Вознесения Господня.
Женщина осторожно откатила бочку, сдвинула кучу прозрачных бутылок, пропускающих растению скудный солнечный свет, сняла мусорную маскировку. Встала на колени, чтоб никто не помешал. И то, что увидела сама, заставило радостно затрепетать её измученное сердце. Две хилые ладейки выбросили небольшой тонкий стебель. Росток был слабый, бледный, похожий на ручку рахитичного ребёнка. Как пальцы, зажал он в зелёном кулачке узелки соцветия. Только бы не опали, только бы удержались, радостно-тревожно затвердила Василисса, легонько касаясь ростка, привязала его к прутику, полила остатком очищенной драгоценной настоящей воды. Перекрестила цветок и снова тщательно прикрыла мусором.
Женщина уже собралась уходить, как вдруг услышала знакомые бухающие звуки: приближался саранчоус. Так она называла специальное такси, развозящее развлекающихся ночью малолеток. Эти жужжащие летающие машины, насилуя тишину безпрерывно долбящей истерично-похотливой «музыкой», разгульно бороздили чёрный угар ночи. Их опустошающие налёты наводили ужас, но, главное, никто не знал, что они задумали на этот раз и какой «подарок» оставят после себя. Василисса успела юркнуть за обломок большой керамической трубы, и подарок саранчоуса бухнулся в трёх метрах от неё. Это был огромный серый пакет, в котором что-то копошилось, расползалось. Василисса схватила свой веник и бросилась домой. Подарки саранчоусов лучше не видеть. Это знали все.

Она ещё помнила тот апрельский день, когда ломом вырубала возле дачного домика страшные мешки. На чёрно-сахаристый звеняще-рассыпающийся снег вываливались лапы, кишки, головы расчленённых кошек — обычные останки сатанинских шабашей саранчоусов. Только бы Иван не увидел, думала она. Стиснув зубы, преодолевая подкатывающую к горлу тошноту, пыталась переложить жуткую поклажу в большой пакет.
— Облепиха, что ли? Или кровь?.. — спросила проходившая по дороге женщина, когда Василисса выносила красный снег на дорогу.
— Кровь, — нехотя и как бы виновато отозвалась она. — Опять кошек навалили…
Долго ещё не могла она без отвращения есть, и всё стояли перед глазами эти мешки и кровавый «сахар» вдоль дороги.
То была предпоследняя точка. Последнюю поставили ньюмены — сожгли дом, испоганили, изрыли сад.
Сначала Василисcа думала — опять саранчоусы. Но потом с Ваней и Матрёшей нашли на пепелище икону. Почти целая дощечка и чудом сохранившееся с остатками золотых узоров изображение Божией Матери. Очи Богородицы были проколоты с такой силой, что через уцелевшую доску насквозь светились дыры.
Ньюмены появились лет пятнадцать назад. Тогда по всем четырёмстам ультравизорным каналам кричали о новой разработке учёных. Изучивши все слабые стороны человеческого организма, они разработали, а затем и создали нового, супер-человека! Когда Василисса впервые увидела на экране, как прямоходящее творение Божие поставили на четвереньки, чтобы уменьшить нагрузку на позвоночник; как изменили ему конечности; удлинили и придали подвижность ушам; заменили на мушиные, для большего обзора, глаза; состряпали трёхрядные мощные зубы; ощетинили кожу — она всё больше узнавала в нарождающемся «суперчеловеке» того, запредельно жуткого, кого на древних иконах рисовали под копьём Георгия Победоносца или изображали в картинах адских бездн. «Как же они не видят, на кого он похож?!» — охнула и ужаснулась тогда Василисса. Но несмотря на одинокие возмущённые голоса и сомневающихся скептиков, проект выведения ньюменов был всё же запущен. Правда, что-то там не пошло, работы засекретили и, говорили, даже совсем прикрыли, но часть выведенных экземпляров успела «уйти в люди», трансформировалась и превратилась в несколько разрозненных малочисленных, крайне агрессивных банд. Кроме совершенно нечеловеческой жестокости их отличала невероятная живучесть и особая ненависть к Православной Церкви.

3.

— Вставай, моя ягодка! — наклонилась Василисса к Матрёше. Ласково провела ладонью по тонким шёлковым волосам. Тельце дочки всё стронулось, потом медленно растянулось в струнку, маленькая розовая пятка упёрлась в край кровати, и та басовито скрипнула. Девочка, сладко потянувшись, свернулась в тугой калачик, из которого раздалось тоненько-жалобное:
— Ну ещё капельку, ма…
Василисса улыбнулась и пошла на кухню. На завтрак оставалось немного искусственного молока, синтетические коржики с пастой настоящей пшеницы, очень дорогой тюбик из запасов, сделанных погибшим мужем Дионисием.
Мать заглянула в спальню, чтоб напомнить дочке о предстоящей поездке. Матрёша уже с открытыми глазами сидела на кровати, взросло-задумчиво перебирая свои длинные белокурые волосы. Василиссу и привычно, и вновь неожиданно поразил взгляд небольших светло-голубых, словно осколки прежнего неба, глаз. Мотя смотрела перед собой. Так сосредоточенно и неподвижно смотрит человек, прислушивающийся к чему-то. Эта от рождения слепая девочка глядела в себя.
— Мамочка, какой сегодня день? — не опуская рук, спросила она. Дочка чувствует присутствие матери и умеет ничем не проявлять этого.
— Как всегда, ягодка, серенький… Но у нас радость — ландыш расцветает.
— Ой, расскажи! Какой он? Красивый? Беленький? — засыпала мать вопросами, безпокойно подскакивая на кровати.
— Ну успокойся, Матрёша! Он только стрелку выбросил, цветочки ещё не расцвели. Но они должны быть очень красивыми. Знаешь, такие крохотные тонкие белые кувшинчики с волнистой оборкой по краю. И кажется, тихо-тихо, нежно-нежно звенят, как колокольчики, и пахнут…
— Как, как они пахнут, мамочка? — нетерпеливо воскликнула девочка, оставляя свою наполовину заплетённую косичку.
— Ландыш пахнет… радостью. Светлой радостью.
— Да-да, радостью, я понимаю. Когда мы в нашем храме поём.
— Милая моя донюшка… — Василисса присела на кровать, прижала дочку к себе, они замерли, каждая постигая глубину радости.
— Ну всё, ма, я встаю! Мы же сегодня к Ванечке едем.
— Да, ласточка. Вставай, молись, и — завтракать.
Это был день, когда Василисса не ела. У них заканчивались все запасы, и мать, отчаянно растягивая их, уже ела через день в надежде продлить жизнь дочке.
— Ты опять не ешь, мама? — тихо спросила Мотя, когда они сидели за столом.
— Ем я, ем суперсухарики, слышишь? — Василисса усердно катала во рту пластмассовые шарики, пытаясь обмануть дочь.
— Нет, у сухариков другой звук. На тебе коржика, — протянула матери серый сухой кусок.
— Спасибо, я съем, — взяла, чуть-чуть откусила, погромче, остальное тихонько положила на тарелку. Мотя улыбнулась. «Как же легко тебя обмануть, доченька…» — только успела подумать Василисса, как девочка точным движением взяла с тарелки кусок и снова молча подала матери.

4.

До озера Лакиаб — полчаса на электрибусе. В утреннем вагоне было малолюдно. У окна сидели два хуаю, да на верхней платформе загорала молодуха.
Мать с дочкой сели в ободранные, обклеенные и исписанные непотребством кресла. Матрёша, как всегда, собралась подремать, а Василисса хотела помолиться. Но очень скоро поняла: не удастся. Один хуаю, с головы до ног облачённый в серый балахон с капюшоном, сдвинув на щёку маску, азартно разговаривал с микрокомпьютером. Второй же сразу вцепился в неё взглядом. На вид этому человеку было лет тридцать. Гладко бритая с боков голова, лишенная ушей, по макушке обрамлялась двумя гребнями вздыбленных зелёных волос; воспалённые безцветные глаза, жирно обведённые чёрной краской, красивый, резко очерченный рубиновой помадой рот, объёмистые «африканские» ноздри густо усеяны серьгами. Безформенная грудь размазана фиолетовой тряпицей. Металлические атрибуты, вкрапления, кольца с маленькими звёздочками, черепами красовались так же возле голого пупа, прокалывали тыльные стороны маленьких ладоней и голых ступней, выглядывающих из широких раструбов штанин, увешанных разнокалиберными бубенчиками, амулетами и прочей звенящей мелочью.
Начавшийся много лет назад хаос в одежде, манерах, перемене пола и переворот нравственности привёл к тому, что мужчину и женщину часто уже невозможно стало отличать друг от друга. Тогда появился безликий жаргонный термин «хуаю», с которым можно было обращаться к таким людям без опасности оскорбить.
Василисса не знала, кто сейчас цепляет её взглядом — мужчина или женщина, только ей стало не по себе, и она устало прикрыла глаза. Взгляды эти давно не были для неё в новинку.

…Нежная светлоликая девушка, такая тоненькая, что поясок платья, как ни силился, не мог коснуться талии. Невесомо-плывущая походка, тугая русая коса, синие, невыразимо печальные глаза. Такая тишина, ласковость была разлита на её круглом лице… Эта девушка, одетая в платье, девушка с древним именем Василисса уже с юности привыкла, что иные женщины смотрели на неё невидяще-равнодушно, другие с явным сожалением: не в себе «тёлка», а третьи — с непонятной им самим мгновенно возгорающейся ненавистью. В глазах мужчин порой вспыхивал слабый огонёк интереса, они иногда даже останавливались и глядели ей вслед, недоумённо и грустно, будто столкнулись с чем-то забыто-приятным, силились, но не могли вспомнить, что же это. Маленькие хуаюсики, сидя на руках своих хуаю, показывали на неё пальцем и смеялись.
Если бы они только смеялись…
Таких иногда били.
«Дионисий. Как тяжело без тебя!»
Он их и познакомил. Этот взгляд. Дионисий тогда не просто остановился. Он пошёл за нею. А за ним — вся его боль и печаль. Кто была она? Двадцатилетняя медсестра из ракового хосписа. Девушка, выросшая в верующей, благочестивой, уже редкой по тем временам семье. А он? Наркотики, телемания, секта трилистников… Президент фирмы — бродяга — безбожник — убийца. Убийца? Нет, не сам, но он молчал, когда при нём выкалывали глаза…
Отмыла, вылечила, отогрела.
Господь вразумил.
Оказалось, Дионисий — из греков, прадед был в старости монахом на Афоне.
Как они венчались! Ночью, в лесу. А потом убегали от саранчоусов. Он стал звать её красиво и ласково, на греческий манер — Василики.
После был ктитором в оставшемся храме. Пока не убили трилистники…

— Уйди, животное! — вдруг взвизгнула молодуха. Василисса открыла глаза. Безухий хуаю приставал к молодухе с совершенно очевидными намерениями. Женщина вскочила со своего топчана и защищалась выставленными перед собой ладонями. Она была загорелой и почти совершенно обнажённой. «Фигура, конечно, ношеная, но ещё вполне…» — неожиданно цинично подумалось Василиссе.
Молодухами теперь называли женщин вне возраста — тех, которые, без конца омолаживаясь, покупали за бешеные деньги новые органы, многократно подвергали операциям лицо, мазались дорогими кремами. Каждый такой тюбик пожирал множество трав, цветов, водорослей. Да что там цветов! Были особо сильные препараты, в которых использовались вытяжки из живых человеческих эмбрионов.
Безсмысленная беготня за вечной молодостью и красотой становилась смыслом жизни молодух. Объединившись в феминистские клубы, обычно бездетные, они ненавидели детей, вообще всё по-настоящему молодое. И порой так преуспевали в своём кредо — «Ты этого достойна!», что их действительно трудно было отличить от двадцатилетних. Выдавали только глаза — усталый, мёртвый взгляд. Поэтому большинство молодух носили тёмные очки…
— Мама, почему она так кричит? — прижалась к матери Мотя.
— Перегрелась на солнце. Всё, вставай, мы приехали…

5.

По дорожке к озеру, вьющейся меж огромных мусорных куч, редких обугленных деревьев, чёрной пожухлой травы, они вполголоса пели «В месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание…»
Наконец пришли. Василисса провела дочку к воде. Услышав шорох волн, Матрёша тихо сказала:
— Здравствуй, братец, вот и мы… — Голосок её задрожал; смутившись, она неловко встала на коленки, опустила руку в воду. Сердце матери сжалось — там была такая грязь. Незаметно вздохнув, Василисса перекрестилась. Прошло уже два года, как погиб сын Ваня.
…Она поехала тогда с детьми на озеро Лакиаб. На его берегах ещё встречались небольшие, не слишком замусоренные прогалины, и когда-то кристальная вода его, отстоявшись в мелких заводях, пыталась показывать разноцветные окатыши и старые, обточенные до матовости битые стёкла. Здесь ещё прятались в каменистых расселинах алые атласные саранки и чуть-чуть голубее казалось серое небо, виновато глядящее в когда-то бирюзовую гладь. Как они любили эти редкие поездки, когда Матрёша тихо сидела у берега, слушая всплески, вскрики одиноких чаек и даже редких, жалобно звенящих комаров. При северном ветре здесь можно было дышать без масок. Ванечка с наслаждением лазил по склонам, выискивая матери цветы, а сестрёнке и себе — переливающиеся осколки камней да зелёные восковые ёжики лишайника. Василисса смотрела на серую воду, дымный дальний берег, на куцые изуродованные сосны, отчаянно цепляющиеся за разрушающиеся, густо исписанные похабщиной скалы, тщетно пытаясь представить, каким же был Лакиаб раньше — великолепным Божиим даром, о котором рассказывала её прабабушка.
Всё произошло мгновенно. Сзади что-то змеино зашуршало. Василисса оглянулась и увидела, как с горы вниз несётся огненная река.
— Ва-а-ня! — как-то слабо вскрикнула она. Мальчик с алым цветком в руке был совсем рядом с огнем. Он побежал к матери, но тут под ноги ему метнулся пылающий и кричащий комок.
— Мама, зайчик! — успела услышать отчаянное, и в то время как он рванулся к зайцу, второй, ещё более мощный рукав текущего огня хлынул ему наперерез, и вот уже её сынок превратился в горящий клубок, катящийся в воду. И за ним, словно голова огнедышащего дракона, низринулась целая лавина огня. Нефть разливалась всё больше. Озеро полыхало…
— Не смотри! — хрипло бросила она дочери. Схватила её за руку, потащила от воды.
— Мама, почему так жарко? Это Ваня кричал?..

Василисса не могла с тех пор видеть Лакиаб. Она стояла сейчас на берегу, но это было другое, маленькое, убогое озерцо. Она снова привезла сюда дочь, как на поминки, на свидание с Ванечкой.
Матрёша, словно изваяние, сидела у воды. И во всей её позе, опущенных плечиках, тонких руках, лежащих на коленях, было столько грации, тишины, какой-то светлой тайны. Будто можно спугнуть её, и она живо вспорхнёт, как лёгкая птичка. Куда полетит?..
Мать осторожно присела рядом. По берегам озерка нежно пушились остатки блёкло-зелёной травы, кольями торчали кусты засохшего тальника. Мутная, как бы жирная, похожая на бульон вода. Чего только не было в ней! Прозрачные, словно огромные рыбьи пузыри, пластиковые бутылки, пакеты, обёртки, куски кирпича, арматура, обломки цветопластика, россыпи битого стекла… Рыжим бегемотом сползала с берега огромная, в дырах и оранжевых кружевах цистерна с едва видной надписью «Пулойл». Словно скелеты мастодонтов, тут и там торчали гнутыми рёбрами остовы ржавых автомобилей и крылья саранчоусов. И всё же, когда взгляд скользил по волнам, тускло, вполсилы золотящимся на солнце, озерцо ещё жило и радовало. Оно отдавало оставшиеся, уже поблёкшие крохи. Чайка, странно белая, смело ныряла в эту лоснящуюся жирную воду, просто по привычке, потому что — ну не могло уже что-то плавать, шевелиться, жить здесь. И небольшие желтоголовые пеночки едва слышно перекликались, сновали в покорёженных кустах вербы. Одно лишь небо, грязно-голубое, в свинцовых взгорьях облаков пленяло чистотой, недосягаемое ещё для шин, банок, стёкол. Всё это походило на парчовый, шитый золотом и жемчугами убор — брошенный в грязь, злобно топтанный ногами. Но золотые нитки его ещё тут и там сияли, матово светились жемчуга и утверждала себя изнемогающая от боли поруганная красота.
Василисса смотрела вокруг. Её сердце плакало, отчаяние родственно сливалось со всем этим уродством. Тоске же по чистоте хватало даже этих оставшихся крох. «Взял бы все эти обрубки Господь Себе в рай! Ведь это же всё должно сгореть. Наверное, возьмёт… А может, и не сгорит? Может, тогда уже нечему будет гореть? Ничего этого не останется».
Потянуло удушливым серным ветерком, к берегу побежали небольшие волны. Они мерно накатывали на илистую гальку, взбивая грязно-жёлтую пену на мусорном гребне. Она плавно качалась, к берегу прибивались белые крошки пенопласта, разноцветные пакеты, бутылки. Они сухо шуршали, относились, снова сбивались в стаи в слабом прибое.
«Да-да, душа — волна, кромка прибоя, вода — берег, чёрное — белое, свет — тень, добро — грех... Свои отливы и цунами…» Василисса смотрела перед собой уже невидяще.

— Мама, пойдём? — коснулась плеча Матрёша.
— Да-да, пора, — женщина тяжко, медленно поднялась. Матюня стояла не двигаясь. Только руки нервно теребили конец тонкого пояска.
— Ну что ты, доченька? Не грусти, — матери показалось, что она всхлипнула.
— Нет, я ничего. Но скажи, мы когда-нибудь поедем на Лакиаб?
— А как ты узнала, что мы были не на том озере? — Василисса словно ждала вопроса.
— У Лакиаба воздух другой, и чайки по-другому кричат. Их много. Было… Но я не сержусь, мне всё равно понравилось. Дышать можно… А Ванечка наш, он ведь на Небе, правда?
— Да, Матюня, конечно. Они с папой там…

6.

Дома девочка молча ушла в свой закуток и сидела там тихо-тихо. Василисса же безсмысленно торкалась по комнате, не зная, куда себя деть. Ни работы — чтоб работать, ни продуктов — готовить, ни воды — стирать. Она принялась прибираться. Открыла шкаф, мельком увидев в зеркале ту, которая осталась от неё. Никакого сожаления о себе уже не чувствовала. Хорошо, что Мотя не видит, привычно подумала она.
В шкафу лежали какие-то старые коробки, узел тряпья. Развязала. Сверху — аккуратно сложенная клетчатая рубашка сына. Она схватила её, прижала к губам. Та ещё хранила слабый запах. Мать судорожно вздохнула, задохнулась от боли. Пыльная серая завеса легла на глаза.

Первый удар принял Иван. Он родился без руки. С астмой и аллергией.
Большинство женщин давно уже не могли родить. Другие не хотели и стерилизовались, добровольно отказываясь от материнства. Властители же штамповали необходимое количество послушных и равнодушных клонов. Те же редкие пары, которые ещё отваживались на детей, платили огромные налоги. Ещё были неофициальные секретные лаборатории, где специально выращивали людей как биологический банк для молодух и прочих… Дети, которые всё-таки рождались, часто были нежизнеспособны. Теперь уже не интересовались, как раньше, кто родился, а заранее сочувственно спрашивали: «Что у него?» Эти дети, без рук, без ног, слепые или слабоумные, хилые рахитики и аллергики — в париках, масках, респираторах — своими болезнями словно защищались от изуродованного, агонизирующего мира. Они будто обгорали в отравленном воздухе, а окружающий, когда-то прекрасный мир хлестал их со всех сторон дождём из битого стекла. Это были уже дети, у которых не должно, не могло быть детей.
А Ванечка рисовал! Левой рукой. Рисовал так, что родителям порой становилось страшно. Где, откуда брал он эти удивительные краски, образы, сюжеты?! Ничего такого уже не было вокруг. И чаще всего он изображал кудрявое бледно-лиловое облако в обрамлении зелёных, лаково блестящих листьев.
— Ень, ень! — лепетал непонятное. — Баба Таня, ень, ень…
Сирень! Уже потом поняла Василисса. Прабабушка рассказала ему, что когда-то на земле была сирень.
Опустив руки с рубашкой, Василисса снова увидела тот огненный, катящийся в океан клубок. «Ма-а!» — опять почудилось ей. И она, сжав зубы, быстро-быстро затвердила про себя Иисусову молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, буди милостив мне грешной. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, буди милостив мне грешной…» Но молитва не шла, она как будто буксовала… Масляные кузнечики липли к колёсам… Василисса, глубоко, надсадно вздохнув, — ломотой выворачивало суставы, — медленно-протяжно, словно просторную, тягучую песню запела «Царице моя Преблага-а-ая, надеждо моя Богоро-о-дице…» Тёплые потоки слёз уже вымывали ком боли. А она всё пела и пела. «Не имамы иныя помощи, не имамы иныя наде-е-жды, разве Тебе, Пречистая Де-е-во…»

Рисунок Анны Жоголевой.

Окончание см.

295
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
5
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru