‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

​Гаврилова Поляна

Литературно-документальное повествование о малоизвестных страницах жизни в ГУЛАГе на Самарской земле будущего псково-печерского молитвенника архимандрита Иоанна (Крестьянкина). Окончание.

Литературно-документальное повествование.

Начало см. 

Памяти Архимандрита Иоанна (Крестьянкина)
и жертв массовых и политических репрессий 
1930-1950-х годов.

По этапу — в Куйбышев

На станции Мостовицы, вблизи Ерцево, сформировали огромный состав на Куйбышев — около пятнадцати товарных вагонов, заполненных до отказа.

И снова отчужденный конвой вдоль цепи отверженных, монотонный перестук колес в духоте табачного дыма. В вагоне более полусотни человек, ночью все спят вповалку, посреди вагона печка-буржуйка. Золотая осень. Вот и Волга. Впереди — железнодорожный мост: одним концом упирается в берег, другим — в горизонт. Тринадцать пролетов. Раньше назывался мост Александровским. Теперь — просто мост. Мало кто помнит его прежнее имя. Мало кто помнит, что начали строить Александровский мост в 1876 году, а через четыре года пошли по нему поезда. Тогда был крупнейший мост Европы, символ русского могущества, неудержимо прущего заре навстречу. Мост и сейчас смотрится. Силен мостище. Вокруг серая Волга. Вокруг — степь. Уже холодно. Ветер на проводах свистит. Разъезд. Рельсы в три колеи. На откосе надпись белыми камушками: «Слава Сталину!». Куйбышев. Вокзал. Прибыли «красные» вагоны (вагоны «красного» эшелона, следующие по маршруту, подписанному важным генералом ГУЛАГа, прибывают только ночью, и это закон). Конвой использует ночные солнца — прожекторы, удобные тем, что их можно собрать на нужном месте, там, где испуганной кучкой сидят арестанты, в ожидании команды: «Следующая пятерка — встать!», «Бегом!», «Сесть на землю!», «Стать на колени!», «Раздеться!» — и в этих уставных конвойных командах заключена коренная власть, с которою не поспоришь. Ведь голый человек теряет уверенность, он не может гордо выпрямиться и разговаривать с одетым как с равным. Начинается обыск. Голые подходят, неся в руках вещи и снятую одежду, а вокруг — множество настороженных вооруженных солдат. Обстановка такая, будто ведут не на этап, а будут сейчас расстреливать — настроение, когда человек перестает уже заботиться о своих вещах. Конвой все делает нарочито резко, грубо, ни слова простым человеческим голосом, ведь задача — напугать и подавить... Посадка в ожидании «воронка» — она тоже продумана. Если сидишь на земле, так что колени твои возвышаются перед тобой, то центр тяжести — сзади, подняться трудно, а вскочить невозможно. И еще сажают всех потеснее прижавшись, чтоб друг другу больше мешали. Захоти вдруг заключенные броситься на конвой — пока зашевелятся, прежде перестреляют. Сажать ждать «воронка» или пешего отгона старались в скрытом месте, чтобы меньше видели вольные. Правда, иногда, как в Куйбышеве, сажали неловко прямо на перроне или на открытой площадке. Вот уж где испытание для вольных: зэки разглядывают их во все честные глаза, а им как глядеть на арестантов? С ненавистью? — совесть не позволяет. С сочувствием? С жалостью? — а ну как фамилию запишут? И потом срок оформят, это просто. И гордые свободные наши граждане опускают свои виновные головы и стараются вовсе их не видеть, как будто место пустое. Смелей других старухи: их уже не испугаешь, они и в Бога веруют, — и, отломив ломоть хлеба от скудного кирпичика, они бросают в сторону сидящей толпы. Старушечий хлеб от слабой руки не долетит, упадет наземь, а конвой тут же заклацает затворами — на старуху. На доброту, на хлеб: «Эй, проходи, бабка!» И хлеб, преломленный, останется лежать в пыли...

Эту мощеную дорогу на Гаврилову Поляну строили заключенные.

Этап заключенных, уже истерзанных годами лагерной тяжкой неволи, шел через город Куйбышев, бывшую Самару, от вокзала к тюрьме. Легкий ветерок навевал ощущение некоторой свободы. И очень хотелось, чтобы это со стороны неприглядное шествие длилось для них долго. Мимо шли люди, они не проявляли к заключенным ни сочувствия, ни порицания. Каждый был занят своими будничными заботами. Но вдруг иллюзия свободы исчезла, в одно мгновение разбилась о жестокую реальность. Вот как сохранилось это в памяти батюшки Иоанна Крестьянкина: «Помню, как вели нас, колонну арестантов в Куйбышеве, навстречу детишки маленькие. Еще всех букв не выговаривают. А миловидная и юная воспитательница хорошо поставленным голосом повторяла детям безсмысленный для них урок политграмоты, говоря про нас: «Вот, детки, враги народа идут», а они глазенки таращат, и, подхватив за ней непонятные страшные слова, вразнобой и картавя, выкрикивали: «Вляги, вляги», при этом ласково и приветливо улыбаясь проходящим мимо взрослым. Каковы теперь эти выросшие дети и их милая воспитательница? Вразумила ли их жизнь, доросли ли они до понимания, кто друг, кто враг, где истина, где ложь?»

В то далекое время слово «враг» было привычным и не производило столь уж сильного впечатления на людей. Вот и определение «враг», применяемое к отцу Иоанну на следствии, не произвело на него впечатления. Но это же слово, услышанное им из невинных детских уст, поразило его сердце своей безсмысленной жестокостью.

Лагерь с видом на Волгу

На высоком правом берегу Волги, немного выше Куйбышева, с 1939 года находилось место приюта для заключенных инвалидов. В лагерь на Гавриловой Поляне отправляли не всех заключенных, а лишь тех, у кого были какие-то серьезные легочные болезни вроде туберкулеза, или инвалидов, с больными, отекшими, покрытыми язвами ногами. Много было инвалидов, без руки или ноги. Больных в ослабленном состоянии даже переводили сюда из других лагерей. Здесь было около семи тысяч заключенных.

Поляна-котлован была ограждена холмами и лишь с одной стороны открыта на Волгу. Красивое место, в центре которого было выстроено добротное многоэтажное здание с множеством подземных сооружений, предназначалось, вероятно, для каких-то других целей. Но, видимо, планы изменились, и рядом с этим великолепием наскоро соорудили с десяток деревянных бараков, в которых поселили тех, от кого надо было охранять советскую действительность.

«Место, куда мы прибыли вчера, по природным и климатическим условиям значительно лучше. Слава Богу за все! Порядок посылки писем остается прежний. На волжском побережье установилась чудная погода: теплая и солнечная. Русская золотая осень радует и ободряет всех. У меня все благополучно. Радуюсь, благодушествую и за все благодарю Господа», — сообщает отец Иоанн 21 октября 1953 года.

«Здесь покоятся узники лагеря на Гавриловой Поляне. Захоронения 30-40-ых гг. Этого не должно повториться».

Заключенные сами вымостили белым камнем дорогу к лагерю, вдоль которой вскоре появились и первые захоронения. Напротив Гавриловой Поляны, на той стороне Волги, расположены красивые Сокольи горы с главной вершиной Тип-Тяв… Сокольи горы являются продолжением Жигулевских гор на левом берегу. Они вместе образуют так называемые Жигулевские ворота — самое узкое место в долине Волги (около 700 метров). Ведь когда-то Сокольи горы были единым массивом с Жигулями, и Волга протекала восточнее. Здесь местами видны дикие утесистые обрывы, в которых зияют входы в промытые водой пещеры. Подножия гор завалены упавшими сверху массивными глыбами камня.

Сложно представить себе «заботу партии и правительства» о здоровье политических заключенных, но факт этот все же имел место. В лагере, по воспоминаниям старожилов села, было разбито несколько клумб с цветами, а также действовал самодеятельный театр. Назвать это место обычным сталинским лагерем, наверное, нельзя. Да хотя бы потому, что жил он не только своей «зэковской» рабочей жизнью, была в лагере и другая жизнь — творческая, как ни парадоксально это звучит. В клубе лагеря ставили настоящие спектакли. Ведь в самом лагере отсиживали свои сроки многие актеры, художники и вообще творческие люди. Отбывали здесь срок и люди духовного звания.

В первых же письмах отца Иоанна с Гавриловой Поляны чувствуется его безпокойство и забота о близких. Он просит сообщить свой новый адрес сестрам, Танечке и монахине Евгении, а также всем своим постоянным корреспондентам. И еще одно обстоятельство волновало его — оставленные на Черной Речке книги. Да и новое место воспринималось настороженно. Опять предстояло привыкать к заключенным, начальству, режиму. И если погода и природные условия радовали прибывших с севера, то лагерный режим оказался такой же жесткий и немилостивый, как на ОЛП «Черный».

«Вот уже прошла целая неделя, как я нахожусь в совершенно иной жизненной обстановке, во многом резко отличающейся от предыдущей, которую часто вспоминаю. Здоров. Все обстоит благополучно. Обмениваться письмами будем по-прежнему два раза в месяц: одно письмо Танечке, а другое — всем вам. Убедительно прошу посылок мне не присылать. Так надо и так будет…» Что за трудности диктуют такой тон писем, осталось тайной. Из кельи на двоих, пусть и лагерной, нерадостно снова попасть в барак с его шумом и многолюдством и часто безпределом, но опять звучат его слова: «Слава Богу за все, все!» «На Волгу любуюсь ежедневно, конечно, издали. Впечатление от всего окружающего могло бы быть гораздо больше, если не препятствовало бы этому мое крайне слабое зрение. Но ничего. Надо всегда всем быть довольным и за все благодарить Бога, милующего и утешающего нас». «Скорби, скорби! Когда же они кончатся или ослабнут? Но надо ли им кончаться? Не в них ли сокрыта тайна моего спасения? Опять пред взором спасительный Крест, и слышен голос: «Аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе, и возмет крест свой, и по Мне грядет». Да, все при мне. Спаситель со мной! А скорби и страдания земной жизни, они до конца, они и свидетельствуют о правильном пути, о пути, начертанном Христом. Господи, благослови! Иду дальше!»

Постепенно обживаясь в инвалидном лагере, отец Иоанн приступил и тут к негласному духовничеству, и вскоре в письмах на волю зазвучали обычные просьбы: «Прошу прислать мне фотографии мамочки, лекарства… привезти с собой крестики и несколько маленьких иконок, а также совершить заочное отпевание умерших заключенных». Ко дню Ангела своим помощницам отец Иоанн посылает подарок, один на двоих. И такой же просит их переслать сестричке, «пусть она немного утешится, так как кроме нас почти никого не осталось, кто бы готов был с любовью порадовать ее». Подходил к концу 1953 год. Именно в это время зазвучала в письмах отца Иоанна особенная забота и тревога о сестре и ее тревога о нем. Они росли вместе, и их детская дружба не претерпела от времени изъяна, а переросла в трогательную заботу друг о друге и обоюдную любовь. Письма от сестры ежемесячно приносили ему весточки из Орла о родных и близких. Январские письма 1954 года несколько настораживали. «Дорогой наш братец! Шлем свой искренний привет с пожеланием всего наилучшего. Как здоровье, как зрение, а то мы безпокоимся. За полученное от 12 января письмо большое спасибо, за память и утешения. Этот день я чувствовала себя ничего, а вообще последнее время здоровье неважное. Вспоминаю про тебя, дорогой братец, часто, а в этот день особенно. Ухаживает за нами Маня (монахиня Евгения (Овчинникова), пошли Бог здоровья ей, пожила бы для нас. А то она тоже стала слабая и плохое зрение. В нашем доме все стали слабые, больные, но говорят, умирать не хочется, будем ждать, пока возвратится наш Батюшка. А так, конечно, путь неизбежный. Но что делать, будем надеяться на Господа. Погода стоит холодная, сильные морозы, но о нас не безпокойся, топливо есть, в квартире тепло. Нового пока ничего нет. Все родственники и знакомые шлют привет и желают всего наилучшего. Еще раз шлем привет, крепко целуем, обнимаем своею любовью. Твои сестры. За посланную от нас маленькую посылочку не обижайся, хочется послать».

Друзья по несчастью

Кроме отца Иоанна сюда в феврале следующего года был переведен из того же Каргопольского исправительно-трудового лагеря церковный писатель Анатолий Эммануилович Левитин-Краснов[1]. На место умерших поступила новая партия — доживать здесь свой век. От Волги до лагеря руками заключенных была проложена дорога, вдоль которой тянулись лагерные захоронения. Для заключенных с севера было в этом лагере немаловажное преимущество — мягкий климат. В отношении питания приходилось приспосабливаться каждому самому. Писатель вспоминает в своей книге «Рук Твоих жар» о лагере Гаврилова Поляна: «Через некоторое время перегнали нас всех на новый лагерный пункт, на Гаврилову Поляну. Это у Красной Глинки. Надо перебраться через Волгу, забраться на довольно высокую горку. Переехали мы туда в феврале. Река замерзла. Перевозили нас через Волгу на грузовиках. Приехали. Своеобразное это место — Гаврилова Поляна. Место исключительно живописное, на возвышенности, вид на Волгу. Когда-то это было любимое место для пикников самарского губернского общества. Теперь здесь инвалидный лагерь... Огорожен забором с вышками. Деревянные бараки. Сюда посылают инвалидов абсолютно неработоспособных. Я попал сюда по своей старой каргопольской инвалидности, которую получил за уроки словесности «наследнику-цесаревичу» из санчасти. Две больницы; туберкулезники, блатные; один так называемый полустационар, где обитали эпилептики, кретины, старики под восемьдесят лет. В бараках инвалидных — тоже старики, по 58-й статье, выражаясь по-лагерному «доходяги». Лагерь заброшенный. Почти не кормят. Никаких удобств. Вскоре как лагерный медицинский работник я пристроился в туберкулезный стационар. Потом оттуда вышибли. После этого стал заведовать «полустационаром». Здесь много было религиозных людей — погрузился опять в духовную среду. Много колоритных типов. Прежде всего, духовенство. Наибольшей популярностью пользовался среди заключенных отец Иоанн Крестьянкин. Человек по натуре веселый, добродушный, несказанно мягкий, все мирское ему чуждо. Он священник и инок с головы до пят. Этого достаточно и для прихожан, и для властей. Для прихожан — чтоб в короткое время стать одним из самых популярных священников в Москве; ну а для властей этого тоже вполне достаточно, чтобы арестовать человека и законопатить его на много лет в лагеря. Если представить себе человека, абсолютно чуждого какой бы то ни было политики и даже не представляющего себе, что это такое, — то это будет отец Иоанн Крестьянкин. В 1950 году он действительно был арестован. Обвинения, которые ему предъявлялись, были смехотворны даже для того времени. Так, по народной молве, ему ставилось в вину, что он на отпусте поминал Александра Невского святым благоверным князем. (Видимо, по мнению следователя, надо было назвать его — «товарищем».) Это было квалифицировано как «монархическая пропаганда». В лагере он возил на себе, впрягшись в санки, воду. Много молился. Все лагерное население к нему сразу потянулось, для многих из них он стал тайным духовником. Начальство без конца его допекало и грозило тюрьмой. Приставили к нему специального наблюдателя — толстого здорового «придурка» из проворовавшихся хозяйственников. Запомнилась мне на всю жизнь почти символическая картина. Сидит на скамейке проворовавшийся хозяйственник, читает газету — он к тому же еще культорг в бараке. А за его спиной по площадке, окаймленной кустарником, бегает взад и вперед отец Иоанн. Только я понимаю, в чем дело. Это отец Иоанн совершает молитву. Он близорукий. Глаза большие, проникновенные, глубокие. Несколько раз, приходя в барак, заставал его спящим. Во сне лицо дивно спокойное, безмятежное. Как ребенок. Не верится, что это взрослый мужчина. Несколько раз, якобы гуляя с ним по лагерю, у него исповедовался. Чистый, хороший человек».

Заключенных ГУЛАГа ведут под конвоем.

Сам отец Иоанн мало говорил о жестокой повседневности лагерной жизни и еще меньше — о своем внутреннем состоянии. Осмысливая Божие определение о себе, он вспоминал, как на свободе мучился вопросом, возможно ли идти монашеским путем без путеводителя, не огражденным от соблазнов мирской жизни, без вдохновляющего примера единодушных путников-богоискателей. «И теперь Господь ответил на этот вопрос: «Да, да, возможно! Иди за Мной, иди по водам житейского моря дерзновением веры, держась крепко за ризу Мою. Господь потребовал, чтобы я отринул в себе всякое представление о монашеском пути по примеру уже прошедших им. И принял путь, начертанный Его Божественным перстом».

«Веселый человек» — таким многие воспринимали отца Иоанна, это его свойство поражало и обитателей лагеря на Гавриловой Поляне и ОЛП «Черный»: как в таком месте и в таких тяжких обстоятельствах веселость не умерла, не заглохла, но сквозь безнадежный мрак надеждой высвечивалась для окружающих. «Веселость! Не насмешка, а такое солнце внутри — всему улыбается, всему добро, всему свет. Веселых людей очень мало, потому что мало чистых. Веселость есть состояние «без греха». А прожить жизнь и не поддаться… Свет и веселость ребенка еще почти природа, свет мудреца и святого — подвиг и труд… без самоограничения нет силы, нет здоровья духа, а значит, нет веселости. Аскетизм ведет к веселости», — записывает свои наблюдения о Божиих людях писатель Борис Зайцев. Отец Иоанн пронес это свойство души сквозь все невзгоды жизни и часто задавал молодежи вопрос: «Почему вы не радуетесь, унываете и тяготитесь жизнью? Если бы мне Господь даровал к моим годам еще столько же, я бы и тогда не устал жить и радоваться и Бога благодарить».

И он не терял времени, жил наполненно и деятельно всегда и везде. Об источнике радости жизни он говорил так: «Я в трех тюрьмах сидел. Глядя на меня, разве скажешь это? А все прошло. Вспоминаешь как сон. До ареста служил на приходе в Москве. Всегда в подряснике ходил, только на лесоповале не смог, а так везде в нем. Шустрый был, ну и натерпелись блюстители порядка из-за меня, я везде в подряснике — в трамвае ли, по городу ли пешком. А время-то уже другое было, надо бы мне понять. Не понял! Они меня по этапу и направили. Уж чего я только не видел там! Чего только не претерпел! Все, всякие грехи к сердцу прилагались, но совесть чиста. Как зато теперь хорошо! Если бы вы знали, как хорошо про все это вспоминать и знать, что я совесть сохранил. От этого и на сердце легко и радостно!»

История режимного села

Село Гаврилова Поляна возникло еще в конце XIX века и названо так ошибочно — Гаврилова Поляна располагалась гораздо выше по течению, ближе к Крестовой Поляне. Современное же местоположение села называлось Пасекой. Именно здесь в конце 1930-х годов прошлого столетия по решению Правительства СССР началось строительство Куйбышевского гидроузла. На левом берегу в Сокольих горах от подножья Серной горы до подножья горы Тип-Тяв был построен поселок для руководителей стройки с названием Управленческий, а на правом — поселок Гаврилова Поляна. За два предвоенных года уже поднялись вспомогательные предприятия, протянулись транспортные пути и приступили к строительству котлована для гидроэлектростанции. Гаврилова Поляна из места, где на благодатных пастбищах пасли скот жители из близлежащих деревень, превратилась в строительную площадку. По льду стали укладывать и связывать огромное количество травяных снопов, чтобы уменьшить напор воды и облегчить строение плотины. Плоты, конечно, смыло мощным половодьем, а тут еще ученые сделали грустный расчет — если плотина упрется в твердые известняковые горы, что по правому и левому берегу так заманчиво близки друг к другу, то долго не простоит. Спустя год горные породы растворятся и плотину унесут потоки воды. Уже начали возводить корпуса дома отдыха гидростроителей, а тут такая неудача. Но на противоположном берегу Волги, в поселке Красная Глинка, уж очень были переполнены тюремные помещения. И кому-то пришла такая «спасительная мысль» недостроенные корпуса дома отдыха превратить в корпуса очередного лагеря для заключенных, просуществовавшего с 1939 по 1954 год. Таким образом, местное население пополнилось за счет политических заключенных, большинство из которых инвалиды, а также военизированного отряда охраны и сотрудников управления лагерем. Причем заключенным пришлось самим достраивать корпуса.

Итак, с 1939 по 1954 годы село Гаврилова Поляна являлось ничем иным, как ОЛП № 1 (аббревиатура ОЛП расшифровывалась просто — Отдельный лагерный пункт). А предыстория самого этого лагеря символична. В Куйбышеве строился тайный объект — «сталинский бункер», готовилось место для вождя на случай опасности. Все в этом бункере было учтено и приспособлено, чтобы он мог в течение долгого времени управлять страной при экстремальных обстоятельствах. А за городом, дублируя городское сооружение, в живописном месте на природной террасе, с запада прикрытой холмами, а на восток открывавшейся к Волге, была построена для него еще и правительственная дача. Здесь на природе выросло мощное каменное здание, которое могло полностью удовлетворить нужды немолодого правителя. Но дача, как и бункер, так и не были востребованы. Потом чья-то незаурядная фантазия превратила это правительственное великолепие в инвалидный лагерь для заключенных, оставив ему старое лирическое название местности Гаврилова Поляна. Здание дачи стало административным корпусом, а вокруг него наскоро построили десяток деревянных бараков, баню и еще кое-какие хозяйственные сараи. Все это обнесли оградой с вышками для охраны. По иронии судьбы правительственное сооружение превратилось в захудалый лагерь. Собрать по всей стране несколько тысяч болящих «зэков» труда не составляло. Доходяги, как неофициально звали насельников, были заняты кое-какой посильной работой, и поскольку проку от них не было, кормили их плохо. По свидетельству заключенного, «лагерь заброшенный, почти не кормят». На холме возвышалось огромное, как корабль, здание. До 1954 года здесь находился штаб лагерного пункта. Здесь размещались администрация лагеря, магазин и квартиры персонала. Для заключенных (по некоторым данным, их было около семи тысяч человек) сооружено более десяти бараков, развалины которых сохранились по сей день. Особенно много сидело по политической статье 58-10. Охранники постоянно издевались над ними и называли «болтунами», мол, не были бы дураками, не возмущались — сидели бы себе дома на печке. Уголовников было мало. Все сидели вперемежку. Обстановка была удушающая. Заключенным, которых в бараке находилось около двухсот человек, отводилась даже не «гулаговская» норма в два квадратных метра на человека, а один квадратный метр, а иногда и 0,7. Многие заключенные спали на голых досках, матрасы с соломой считались роскошью, бараки были наполнены клопами и вшами. Иные бараки так были заражены насекомыми, что не помогали четырехдневные серные окуривания, и если летом зэки ходили спать на землю — клопы ползли за ними и настигали их там. А вшей с белья зэки вываривали в своих обеденных котелках. Некоторые бараки были сколочены из сборных щитовых деталей. Каждый барак — по 50 и более метров длиной, в два яруса нары, две печки из бочек. Когда их топили, в бараке собирался удушливый смрад, с потолка капала вода, а стены покрывались инеем. Люди возвращались с работы мокрыми, не успевали обсушиться и мокрыми же шли на работу на следующий день. Привозили заключенных по Волге, а если этап шел зимой, переходили реку по льду пешком.

Лагерь заметно отличался от прочих сталинских лагерей. По воспоминаниям старожилов села Виктора Ивановича Хлустикова и Антонины Васильевны Родимовой, в лагере было с десяток бараков. Отдельные бараки были для уголовников и тех, кто порвал с воровскими законами и встал на сторону лагерной администрации. Со стороны леса стоял двухэтажный цех кожевыделки по изготовлению хромовой кожи. Рядом располагался валяльный цех для производства валенок и швейный, где шили рукавицы для строителей ГЭС. Были также цеха: прядильный, где изготовляли веревку из переплетенной бумаги, сетевязальный, где плели сети и корзины. Была и мастерская для поделок из дерева и камней — приборы для письма. Лесопилка. Но кроме легкой работы по пошиву рукавиц и валянию валенок для заключенных, ослабленных болезнями, были и просто земляные работы. Некоторым повезло работать на лесоповале, где они получали еще дополнительный паек хлеба. Политические — мостили дорогу в поселке или занимались изнурительной работой по перетаскиванию бревен с берега на баржу и с баржи на берег и так без конца. Ну и излюбленные штрафные работы — известковый карьер, обжиг извести, работа на каменных карьерах Серной горы. Хотя эти работы были тяжелыми, каждый хотел, чтобы его послали работать за территорию лагеря, за колючую проволоку, и пытались заслужить это право если уж умереть, то за забором тюрьмы, на относительной свободе. Поэтому, в силу тяжести труда заключенных, в лагере было много смертей. Умирали от болезней, ведь основным контингентом были тяжелобольные. Говорить о лечении или хотя бы нормальном питании не приходилось. Был большой склад. На территории лагеря был порядок, мощенные из камня дорожки, кое-где по земле проложены настилы из досок, а из камней выложены клумбы и газоны вокруг бараков, посажены цветы. Многие заключенные перемещались по лагерю свободно. Иногда для населения Гавриловой Поляны, которое пропускали со старшим от лагеря, давали концерты лагерной самодеятельности. По периметру всего лагеря было два ряда колючей проволоки, а между ними шириной в десять метров вскопанная полоса — «запретка», на которой будут видны следы беглеца.

Заключенный Илья Игнатович Долгов писал своим близким: «Кормили заключенных так себе. Каша из «магарной» крупы. «Магар» растет где-то на Дальнем Востоке, из стеблей его плетут метелки. Эта каша не питательная, только желудок набиваешь… В супах и каше не видно было ни одной звездочки масла. Баланда была всегда жидкая, если попадут стебельки крапивы, свеклы, то это было счастье. Бушлаты, телогрейки и стеганые брюки выдавали нам худые, а на складах их было много. В войну бараки не топили, а дрова увозили в Куйбышев для начальства. Сколько заключенные выращивали арбузов, помидоров и огурцов — все увозили в Куйбышев. Как только не обманывали «зэка». Вследствие этого умирали от голода, холода и болезней. Умрет один или тысяча заключенных, от этого никто из начальства не пострадает».

Зимой трупы складывали у специально отведенного барака, потом их грузили на сани, которые волокли все те же заключенные. За одну такую «ходку» вывозили от двух до трех сотен человек. Очень суров был лагерный режим, и не только физически, но и морально. В этих стенах закончили свою жизнь несколько тысяч человек. Каждый день телега с трупами отправлялась к подножью Белой горы, и их сбрасывали, как мусор, в общую безымянную могилу. Обозначать место захоронения было запрещено, даже через 10 лет после закрытия этой страшной тюрьмы от родственников погибших скрывали, где покоятся тела их близких.

А 62-летний житель Гавриловой Поляны Виктор Алексеевич Ефимов уже в далеких восьмидесятых вспоминал следующее: «Моего отца взяли в армию в охранные войска МВД, и он работал в лагере для заключенных. Так с отцом я попал на Гаврилову Поляну. После войны, 1946-1949 годы, в этом лагере работал и я сам. За это время из лагеря выпускали только уголовников, изменников Родины не выпускали. Из политических здесь были и узбеки, и таджики, и афганцы, и молдаване. Смертность у заключенных была жуткая. Мой отец хоронил их у Каменного озера и вдоль дороги до села Подгоры. Штабелями на телеги складывали трупы. Не знаю точно, но тысячи две за три года умерло. В основном умирали от голода. Давали на каждого заключенного в день 500 граммов хлеба и баланду. Хлеб плохой, как глина. Нам, охранникам, и то хлеба не хватало — понятно, мы кормились за их счет, так что некоторые заключенные получали по 200 граммов в день, а то и меньше. Нормы выработки были непосильными, большинство заключенных норму не вытягивали. Была в лагере и санчасть, но медики за заключенными не смотрели, если только у последних не был туберкулез. Одновременно заключенных в лагере было на то время 1500, среди них человек двадцать каменотесов, добывали камень на карьерах горы Лысухи. Нас, охранников, был один дивизион МВД, это 150 человек. Новых заключенных подвозили зимами на лошадях с Красной Глинки».

Письма разрешалось писать всем, кроме тех, кто на строгом режиме. Одно из писем узника Гавриловой Поляны, Константина Михайловича Демиховского, преподавателя биологии средней школы села Новодевичье, арестованного в 1942 году и осужденного по статье 58-10 на 10 лет, хранится в Краеведческом музее города Самары: «17 апреля. Милые, дорогие Женя, Костя, Нина и братья! Пишу вам всем одно письмо из своего заключения, с Гавриловой Поляны, где живу с 13 марта. Отсюда я писал несколько писем Мише домой, но ответа ни от кого не получил, что меня крайне безпокоит и отнимает остаток здоровья. Неужели я до смерти не узнаю о вас, как вы живете, и неужели вы забыли обо мне несчастном? Я пока жив, но очень слаб и сильно нуждаюсь в поддержке. Без поддержки я долго не проживу. Напишите о помиловании от Кости и Нины. Продайте все, что можно, выручите меня. Сюда легко приехать из Ширяево или Куйбышева на вод-ном трамвае. Передачи приносить можно. Пока еще работаю, но силы слабые. Нуждаюсь в кусочке какого-нибудь мыла, бумаги, конверта с маркой, особенно в открытках, портянках, карандаше, толстой игле, нитках. Ни одежды, ни обуви пока не привозите. Пишите, не забывайте. Адрес мой передайте братьям, Косте, Шуре. Куйбышевская область, Молотовский район, Гаврилова Поляна. Почтовый ящик № 70».

После Сталинградской битвы на смену заключенным в лагерь пригнали немецких военнопленных. Они проживали до 1953 года в помещении ГУЛАГа. Отношение к ним у местных жителей было достаточно агрессивным, все помнили военное лихолетье и погибших на фронтах родных. А в 1953 году началось этапирование в этот инвалидный лагерь заключенных, изработавшихся в Каргопольлаге на тяжелых трудах, лесоповале и лесосплаве. Ставшие там безполезными, «гуманной» системой они были определены на Гаврилову Поляну.

Были случаи, когда заключенных убивали конвоиры. Кого по ошибке, кого при попытке побега. Какими были эти побеги? Ответ можно также найти в письмах Ильи Игнатовича Долгова: «Один раз при возвращении с работы в лагерную зону одного заключенного пристрелили. Стрелок Ольга (чувашка), она девушка была очень красивая, но оказалась убийцей. В лес выводили заключенных с маленькими сроками, пристреленному заключенному оставались до освобождения считанные дни, и он, идя в строю, нагнулся к кусту малины со спелыми ягодками, но не вперед потянулся — куда идти положено, а в сторону. Вот и побег. Она получила за это 25 рублей премию, но все же часто плакала за свою храбрость. На Гавриловой Поляне пристрелил стрелок заключенного Ваньку Чекмасова совершенно без вины… Нас, еле двигающихся на ногах, положили в одиннадцатый стационар. Это было к весне. Снег начал таять, солнце в полдень сильно пригревало, а он выходил на запасное крыльцо и часто читал книги и журналы. Ветер подул, и одна страница унеслась к сетке внутреннего заграждения, а он давай бежать за ней. Ему до внутреннего заграждения оставалось не меньше трех-четырех метров, а стрелок-кавказец «снял» его с вышки одним выстрелом из автомата, так он и разукрасил алой кровью тающий белый снег… Ванька, мой друг из Рязанского пединститута, на веки веков скончался перед моими глазами. Стрелок-солдат из внутренних войск получил 25 рублей — премию за геройство, проявленное при несении службы. А в актах о смерти писали: умер скоропостижно, или придумывали другую причину смерти».

Времена и сроки

В феврале 1954 года тайно от брата Татьяна Михайловна Крестьянкина подала кассацию о пересмотре дела Крестьянкина Ивана Михайловича. Что это было? Вещее знание о близкой смерти или предчувствие любящего сердца руководствовало ею? Ответ-отказ ей пришел скоро. Тогда чада стали настоятельно просить, чтобы батюшка от себя послал прошение о помиловании, на что он в письме от 26 февраля ответил им тоже отказом: «Хлопоты, предпринятые моей сестрой, я считаю излишними, а какое-либо добавление к ним со своей стороны — совсем ненужной затеей. Полагаю, что я не ошибаюсь. Вооружимся лучше еще большим терпением, приносящим огромную пользу для каждого из нас, и несомненным упованием на нашего общего Ходатая и Утешителя. Да простит Он всех нас, а мы друг друга от всего своего сердца, и да увенчает полным успехом все наши надежды, возлагаемые нами на Него с истинной верою… Она научает нас приносить Богу жертву любви, всю жизнь и в радости, и в горе предавая Богу. Она научает нас принять и хранить Божии откровения, Божии обетования, страхом Божиим она оградит нас от потопа зла и нечестия, захлестывающего мир. Вера станет нам спасительным ковчегом, где кормчим будет Сам Господь, который приведет нас к вратам праведности. И исчезнет страх, с которым взираем мы в завтрашний день, ибо что такое он, этот завтрашний день, если верующему в Бога и живущему в Боге обещана вечность… Заранее и прежде-временно не составляйте никаких планов или предположений на будущее время. Да будет на все воля Господня! Ибо Им сказано: «…Кого миловать, помилую; кого жалеть, пожалею». «Итак, помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего». Время и сроки от нас сокрыты. Поэтому усердно прошу всех вас словами святого апостола Павла «подвизаться со мною в молитвах за меня (и моих собратьев к Богу)»… «дабы мне в радости, если Богу угодно, прийти к вам и успокоиться с вами». «Буди, Господи, буди».

А 14 марта совершенно неожиданно отец Иоанн получил извещение о смерти сестры. Тяжелую утрату он воспринял как волю Божию, скорбя и молясь о ней. «…Весть о кончине милой Танечки меня еще раз убедила в том, что Господь знает нужду каждого из нас прежде нашего прошения. Ибо, посетив меня, находившегося в необычных условиях жизни, очередною скорбью, одновременно тотчас же и утешил меня тем, что все мои сердечные желания Он вложил в сердца тех, кто с любовью, абсолютно добровольно, исполнили все то, что должен был сделать я, провожая свою любимую сестричку в последний путь».

Весна 1954 года насытила отца Иоанна слезами сверх меры. Тихо, мирно ушла из жизни самая близкая ему родная душа. И почти сразу Каргопольлаг прислал ему зловещее напоминание о господствующем там хаосе жестокой злобы. После отъезда на Гаврилову Поляну вдруг прекратилась его связь с близкими людьми, оставшимися на ОЛП «Черный». Прошло пять месяцев молчания, и вот известие пришло. Отец Иоанн узнал, что в ОЛП «Черный» убили жену начальника режима, некоторое время она работала вместе с ним в бухгалтерии и многим в зоне очень помогала. «Подробности о смерти Полины нельзя читать без боли в сердце и слез». Зверское убийство, наглая безвременная смерть доброй многодетной матери, безотказной помощницы болящим и скорбящим узникам. А сколько таких наглых смертей пришлось видеть отцу Иоанну за весь период заключения? Сколько болей вместило его любвеобильное сердце, сколько потрясающих душу скорбей? То, что он видел, перечувствовал, пережил, живому и неравнодушному уже не забыть и не успокоиться. Теперь вот дети остались без матери. Зачем? Но отец Иоанн тут же пишет: «Ее кончина не была мирной и безболезненной. Но Господь, чадолюбивый Отец, зная все извилины ее безсмертной души, светлой и доброй, соизволил допустить такую мучительную кончину, которой обелились и украсились ее одежды, восполнились пробелы ее внутренней духовной жизни, дабы сделать ее достойной наследницей Своего Небесного Царствия. Такова воля Господня! Да дарует Он ее безсмертной душе небесный покой и да сотворит ей вечную память. Мужа и детей тогда сохранит и помилует».

Батюшка отозвался на смерть ее письмом: «Печальное известие о смерти Полины меня очень поразило. Супругу убиенной и ее детям выразите от меня лично глубокое сердечное соболезнование. Сохраним же все мы о ней светлую и добрую память, принадлежащую ей по достоинству, а об упокоении ее безсмертной души (доброй и отзывчивой) в Царствии Небесном будем молиться. Вечная память!»

У батюшки не было пустых слов, он поминал убиенную рабу Божию Полину до конца дней своих.

Миновал 1954 год. По-прежнему сокровенной остается внутренняя молитвенная жизнь заключенного Крестьянкина, он ничего и никому не сообщает о себе. Только иногда из писем становится ясно, что он оплакивает и погибших, и губителей. Очевидно, в этом даже и был смысл его пребывания в лагере. Увидел, прочувствовал и сердцем понял находящуюся в демонической стихии родную Россию. «О, если бы мы всегда надеялись на Бога… Тогда бы все наши добрые желания никогда не оставались неисполненными», — слышали от него многие. Еще в период следствия отец Иоанн понял, что «чем скорее сердце примет Богом данное, тем легче нести благое иго Божие, и бремя Его легкое. Тяжелым оно становится от нашего внутреннего противления».

«...Именно в такие трудные моменты мы с вами должны твердо знать, что Бог есть любовь, благо, и все Им посылается для нашей пользы, а вот самого способа, которым это делает Господь, исследовать нельзя и нельзя унывать, нельзя роптать, когда не можем понять, что происходит. Именно в таких обстоятельствах являет человек подвиг веры и венчается спасением. Скорбно, тяжко и недоумение на сердце в скорбные минуты, и именно в это время как раз надо бежать нам в сердце свое — не оно ли причина туги — мое, восстающее на Промысл Божий, сердце, требующее у Бога отчета — почему это происходит так, а не иначе. Нам бы следовало запечатлеть на сердце своем единственное знание: что бы ни делал Господь, Он делает для нашей пользы, и мы всё должны принимать с благодарностью, как от благодетеля и благого Владыки, хотя бы то было и скорбное. Так делали Божии люди во все времена, этим они проходили тяготы жизненного пути».

Между тем на воле шла жизнь. Из лагерного окошка тоже было видно: назревает нечто новое. Первые три года после смерти Сталина — годы качаний, колебаний, зигзагов. Еще всюду висели его портреты. Но имя его перестало упоминаться совершенно, сразу же после его смерти, точно его никогда не было. Изредка начали освобождать по жалобам 58-ю статью — факт безпримерный за последние двадцать лет. Ранней весной 1955 года радио принесло новость: снят Маленков. Остальные соратники Сталина держались в тени; они изредка появлялись, им воздавались официальные почести, но они все больше и больше отодвигались на задний план. С весны 1955 года звучали два имени: Хрущев и Булганин. Уже в это время начинают сказываться две черты хрущевского руководства: известный либерализм, за который следует воздать благодарную память ему и его руководству, и пора вздорности и самодурства, что на официальном языке вежливо называется «волюнтаризмом».

Освобождение

7 февраля 1955 года Центральная комиссия по пересмотру дел на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления, постановила оставить дело заключенного Крестьянкина без изменения. Это был суд человеческий. В то же самое время Божие определение об иерее Иоанне возвестил Преподобный Серафим Саровский. Он явился ему с благостной улыбкой и словами: «Будешь свободен». Так суд человеческий Божиим велением был без прекословия устранен. Не посрамил Господь упования Своего послушника. Освобождение пришло к отцу Иоанну неожиданно, досрочно, в праздник Сретения Господня 15 февраля 1955 года. Срок сократили на два года. В этот день отца Иоанна вызвали в лагерное управление и вручили документы об освобождении. Начальник лагерного режима при этом задал ему вопрос: «Вот мы вас освобождаем, что вы будете делать?» Отец Иоанн ответил: «Пойду в Патриархию, так как я священник. И подчинюсь тому, что мне там скажут. А сам не знаю, чем буду заниматься. Может быть, и там меня заставят таскать в гору ведра с водой». Ведь последним лагерным послушанием батюшки было ежедневно поднимать по 40 ведер воды на верх высокой горы.

Священник Иоанн Крестьянкин после освобождения из ГУЛАГа.

Был ослепительно солнечный день. Солнце, переливаясь, играло на снегу. А он боялся верить своему счастью. Но ему вручили документы и пожелали на будущее всего хорошего. И уже когда отец Иоанн выходил на свободу, начальник лагеря, принявший от батюшки крещение, прощаясь с ним за руку, спросил у него: «Батюшка, вы поняли, за что сидели?» — «Нет, так и не понял». И тот ему говорит: «Надо, батюшка, идти за народом, — сделал паузу, — а не народ вести за собой». Но воля Божия состояла именно в том, чтобы отец Иоанн вел за собой народ. И исправить эту мнимую «ошибку» батюшке так и не пришлось.

Картину этого дня надолго сохранила его память: «Яркий морозный день, снег празднично искрился на солнце и поскрипывал под ногами. У ворот «учреждения» стоит белый конь, запряженный в розвальни, упругий, весь готовность к движению, к свободе». Он и повез бывшего заключенного в мир.

Самым дорогим и ценным приобретением этих пяти лет была для отца Иоанна молитва. Она стала его дыханием, сердцебиением, жизнью. Постепенно в ней он стал слышать моментальный ответ на любое свое мысленное обращение к Богу. Отец Иоанн иногда вспоминал, как зарождалась и вызревала в нем молитва за эти годы. Он укрывался под одеялом на третьем ярусе своей вагонки, уходил молиться в заброшенный барак, искал уединения; болтался с молитвенным воплем на деревьях, не чая остаться в живых; замирал в молитве о безчинствующих, когда рядом лилась кровь. Но однажды, в самый разгар очередного вражьего разгула в бараке, он почувствовал, что молитве его ничто не мешало. Она сокрыла его непроницаемым облаком. «Глас хлада тонка» потрясающим впечатлением вошел в душу и осенил ее неземной тишиной и миром. С этого момента самодвижная молитва запульсировала в сердце иерея Иоанна. Благодарность, славословие Господу да его смирение хранили этот Божий дар от вопрошавших и любопытствующих в тайне. На вопрос об Иисусовой молитве он отвечал, что для монашествующих — она обязательна, для мирян — желательна. В разговорах же о духодвижной молитве не участвовал. Однажды только, останавливая напористость разглагольствования на эту тему, сказал: «Чтобы говорить о ней и понимать, о чем говоришь, надо повисеть на Кресте, да еще и не знать, сойдешь с него или тебя будут снимать».

…Этот период заключения, продлившийся с 1953 по 1955 год, был намного легче предыдущего. Его определили на работу по гражданской специальности, бухгалтером. И здесь его изредка навещали духовные чада, утешая главным: они умудрялись тайно передавать батюшке Святые Дары, и он причащался. Это преобразило жизнь. А память сердца до конца дней хранила имена многих собравшихся в его синодик в то нелегкое время. Много и тех, кто, минуя заздравное поминовение, вписался сразу в его заупокойный помянник: поглощенные лютой стихией, окончившие жизнь в лесной глуши под упавшими деревьями, убиенные, зарезанные по людской злобе… Сколько же их, ушедших на его глазах озлобленными, обиженными, не узнавших истинной цены и смысла жизни, не обретших в ней Того, Кто всегда рядом и силен и властен провести даже и через сень смертную, изведя в покой и истинную радость.

Жизнь трудное дело. И она становится невыносимо трудна, когда из нее изгоняется Бог. Ведь когда изгоняется Бог, на его место приходят злейшие духи, сеющие свои смертоносные плевелы. Для отца Иоанна и в заключении, на этапах испытания его верности Христу не было врагов, не было людей, повинных в этих пяти годах жизни в неволе. Все совершалось по Промыслу Божию, все была милость и истина путей Господних. А Бог прав всегда. Люди же… Люди только орудия в руках Его Промысла.

В Куйбышеве батюшка первым делом нашел церковь. На то время в городе было только два действующих храма: Покровский и Петропавловский. Точно не известно, в какой именно из них пришел в тот первый день на свободе отец Иоанн. Служба уже закончилась, но храм хранил в себе тепло молитвенного духа и светлую радость великого праздника. И только в храме батюшка почувствовал себя на свободе. От избытка нахлынувших чувств, от полноты благодарности он долго, застыв в молитве, стоял посреди храма, пока не услышал обращенного к нему возгласа: «Пройдите». Это слово, воспринимавшееся в течение пяти лет так однозначно, так страшно, заставило его вздрогнуть. Но вот отец Иоанн увидел, что навстречу ему из алтаря бежит, улыбаясь, незнакомый батюшка. А радость, которую он излучал, сразу сделала их родными. Местный священник узнал в бывшем заключенном собрата по алтарю, одел его в подобающую одежду и накормил. За разговором они не заметили, как подошло время идти на поезд. Время его вынужденного «затвора» кончилось.

Сергей Чекунов, г. Тольятти.


Конец «Домика на Волге»**

Отдельный лагерный пункт № 1 на Гавриловой Поляне был закрыт вскоре после смерти Сталина, в 1955 году. А в 1956 году на месте бывшего ОЛП была открыта лечебница для душевнобольных. Здание лагеря подремонтировали и заселили пациентами. Так появилась областная психоневрологическая больница № 2, которая стала единственным источником доходов села. Бывшее отделение ГУЛАГа весьма органично перешло в психоневрологическую больницу. Конечно же, со своими особенностями, но какие-то местные традиции сохранились. Многие местные жители из бывшей охраны лагеря устроились на работу в психбольницу. Их опыт в чем-то пригодился…

«Летопись» областной психоневрологической больницы так рассказывает об этом событии: «С 1956 года больница была передана из республиканского в местное подчинение. В том же году было принято решение о передаче ей в качестве филиала зданий и сооружений бывшего лагеря для осужденных в поселке Гаврилова Поляна. Больнице достались полуразрушенные бараки и находившееся в таком же состоянии трехэтажное кирпичное здание. Реконструкция и капитальный ремонт полученных помещений требовали больших ассигнований, в то же время отрезанный Волгой от «большой земли» филиал мог выполнять исключительно колониальную функцию. Перевод его статуса в больничный существенного влияния на оказание психиатрической помощи в области не оказал, но зато еще более усугубил его тяжелое материально-техническое состояние».

Здание бывшей психбольницы № 2 в Гавриловой Поляне после пожара.

Лечебнице на Гавриловой Поляне было присвоено название областной психоневрологической больницы № 2 на 400 коек. По общему мнению, сюда отправляли только неизлечимых больных. Однако работавшие в ней врачи утверждали, что на Гавриловой Поляне была обыкновенная больница, и некоторых пациентов даже удавалось вылечить. Целительный воздух Жигулей во многом исправлял прорехи психиатрической помощи.

Некоторые, еще находясь там, на лечении, даже «женились» на подгорских девушках. Такие свадьбы справляли всей больницей. А всего в спокойных отделениях больницы было около 150 больных. Режим для небуйных больных был нестрогий, и иногда больные сбегали. Ловить их отправлялась чуть ли не вся деревня. Сбежать спокойным больным было крайне легко. Ведь многих из них даже отпускали в деревню гулять, а остальные совершали променад во дворе, отгороженном от поселка забором высотой метра полтора. Некоторые больные за скромную похлебку к общему удовольствию трудились на огородах у местных жителей.

По рассказам работавших на Гавриловой Поляне врачей, в больнице по первому времени было очень неплохо. Больных хорошо кормили. На десерт всегда были натуральные соки, конфеты и многое другое. В конце 1980-х с кормежкой стало значительно хуже. Обслуживающий персонал больницы и в прежние годы не мог похвалиться большими заработками или льготами. Даже в самом тяжелом, буйном отделении младший персонал получал по 42-48 рублей, отрабатывал 12-часовой рабочий день и из льгот имел только отпуск на 56 суток.

С 1956 года село жило во многом за счет больницы. Во-первых, она давала местным работу, во-вторых, Гаврилова Поляна, можно сказать, в прямом смысле кормилась больницей. Доставлялась в больницу масляная краска для ремонта — и тут же все заборы Гавриловой Поляны красились в новый цвет. Отходы с больничной кухни шли на прокорм свиней и коров. Даже одеяла для «психов» использовались в качестве нарядов — многие из медперсонала и обслуги ходили в характерных жилетиках из этих самых одеял.

В 1989 году в областной газете «Волжский комсомолец» журналист А. Жоголев (с 1991 года редактор газеты «Благовест») написал большой очерк «Домик на Волге», в котором рассказал о тяжелых условиях содержания пациентов этой психбольницы № 2. Статья имела немалый резонанс. 23 мая 1993 года с больницей случилось то, что рано или поздно должно было случиться. Пожар в психоневрологической лечебнице, случившийся в этот день, был очень сильный. Из Самары был оперативно отправлен паром с десятью пожарными машинами. К моменту прибытия пожарных уже горели верхние этажи здания. Благодаря быстрым и решительным действиям персонала все больные были выведены из здания до того, как огонь перекинулся с пристроя на основное здание больницы. Врачи и медсестры выводили больных, в то время как горели их собственные квартиры со всем их имуществом. Выводить больных было трудно: подвал и кладовые имели выходы на лестничную клетку, и лестница была сильно задымлена. Прибывшие на пароме пожарные не могли сразу начать работу по той же причине, по которой возник пожар: из-за несоблюдения мер безопасности. Пожарный водоем больницы был пуст. Воду пришлось тянуть с Волги. Здание больницы от реки довольно далеко. Только к утру пожар был ликвидирован. Восстановлению здание больницы уже не подлежало.


** За основу этой главки взята (с дополнениями и сокращениями) статья В. Ерофеева «Конец психбольницы № 2» из цикла «Историческая Самара».



[1] Анатолий Эммануилович Краснов-Левитин (настоящая фамилия Левитин; 8 (21) сентября 1915, Баку — 5 апреля 1991, Люцерн, Швейцария) — троцкист, церковный писатель, мемуарист, церковный диссидент, рукоположен в сан диакона у обновленцев, но впоследствии принес покаяние и вернулся в Церковь. В 1949 году во второй раз был арестован и приговорен к 10 годам заключения, в 1956 году реабилитирован.После освобождения работал учителем литературы в школе, внештатно работал в «Журнале Московской Патриархии». Автор многочисленных статей в самиздате. В 1974 г. эмигрировал из СССР, был лишен советского гражданства и оставался лицом без гражданства. Обосновался в Люцерне (Швейцария), откуда выезжал с чтением лекции о положении религии в СССР во многие страны мира. Трагически погиб 5 апреля 1991 года — утонул в Женевском озере.

1566
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
9
2 комментария

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru