​Гаврилова Поляна

Литературно-документальное повествование.*

Об авторе. Сергей Павлович Чекунов родился в Куйбышеве в 1957 году. Учился в Куйбышевском техникуме железнодорожного транспорта. Работал бригадиром, помощником машиниста электровоза. Проходил службу в армии в воздушно-десантных войсках. Работал на Куйбышевской ТЭЦ. Потом снова служил в армии в звании прапорщика и в должности старшины роты. Заочно окончил Народный университет искусств в Москве, факультет станковой живописи и графики, отделение изобразительного искусства. Работает в Тольяттинском машиностроительном колледже. Кандидат в члены Союза писателей России. Автор пяти поэтических сборников. Сергей Чекунов член правления региональной общественной организации «Союз десантников и подразделений специального назначения» Самарской области».

Предисловие

Предлагаю познакомиться с литературно-документальным повествованием о периоде жизни Архимандрита Иоанна (Крестьянкина) во время его ареста и заключения в ГУЛАГе. Особенно о его нахождении в лагере в самарском селе Гаврилова Поляна, что для нашего края весьма примечательный факт. Село Гаврилова Поляна я посещал три раза. Внимательно знакомился с местностью, неоднократно беседовал со старожилами, которые видели этот сталинский лагерь и даже ходили туда и общались с заключенными, будучи еще юными или детьми. Их рассказы позволили с точностью узнать о том, чем занимались заключенные и в каких местах находились бараки и цеха, столовая и гараж, где жил караул и где было стрельбище. В этом необычном селе у меня даже появились стихи:

Село Гаврилова Поляна
Дышало теплым ветерком,
Он прятался среди бурьяна,
Играл над крышами дымком.

Шумя листвой, бежал на Волгу,
Как будто что-то там забыл.
А после, охлаждаясь, долго
Водой прибрежною рябил.

Прибился к рыбакам случайным,
Запутал языки костра,
Пропах ухой и мятным чаем,
Уснул, свернувшись, до утра.

Село неспешно затихало
В подкове величавых гор,
Из-под лесного одеяла
Выглядывая на простор,

Где небо растеряло звезды,
А месяц среди них гулял
И до поры до самой поздней
Ковшом созвездья собирал.

Самарская Лука даже в середине ХХ столетия была еще местом глухим, малоизученным, что и явилось одной из причин размещения здесь, вдали от посторонних глаз, лагеря и места ссылки для неблагонадежных. И когда побывал на месте, где всего около полувека тому назад стоял лагерь с бараками, прачечной, столовой, вышками по его периметру, побеседовал со старожилами села, свидетелями и очевидцами событий последних лет этого лагеря, посетил кладбище — братскую могилу вдоль дороги в село Подгоры, осмотрел все, что еще осталось в полуразрушенном состоянии, и представил то ужасающее существование заключенных, которое они здесь вели, мне просто невозможно стало об этом не рассказать. Нужно было отдать долг памяти всем прошедшим через этот земной ад, как живым, так и мертвым.

Еще только собирая материал к очерку о Гавриловой Поляне, я узнал, что в этом селе в начале тех же 1950-х годов в ОЛП №1 отбывал заключение известный священник московского храма Рождества Христова в Измайлове, а в дальнейшем насельник Псково-Печерского монастыря Иван Михайлович Крестьянкин — Архимандрит Иоанн (1910 — 5 февраля 2006). Но сведений об этом периоде его жизни было очень мало. А мне показались настолько важными и интересными самарские страницы жизни известного современного подвижника, что я решил рассказать и о нем самом, и о нашем крае, и о том периоде истории нашей страны.

Я еще раз посетил село Гаврилова Поляна. Подробнее и обстоятельнее побеседовал со старожилами. Между первым посещением и последним прошло всего лет пять, но меня удивили изменения, произошедшие за это время. Было до фундамента разрушено огромное, в несколько этажей, кирпичное здание бывшей администрации лагеря**. И не только разрушено, но даже почти не осталось самого материала, из которого оно было сложено. А сама территория огорожена щитами и перевязана лентами. Уже позже, в разговоре с жителями, я узнал причину всего этого и всю суть происходящего. Но сейчас разговор не об этом. Бог рассудит, а время расставит все по местам.

Я как автор исследования оставил за собой право, работая с документами, что-то домыслить и связать отдельные факты общей нитью повествования в некую художественную форму, и, думаю, это было оправданно. Чтобы собрать сведения об отце Иоанне, пришлось обратиться к его современникам, к воспоминаниям людей, знавших его, а также внимательно изучить письма отца Иоанна друзьям и духовным детям. Я решил вести параллельно два повествования: рассказ о жизненном пути отца Иоанна Крестьянкина и рассказ об историческом прошлом нашего края, постепенно соединив оба рассказа в том месте Самарской Луки, которое называется Гаврилова Поляна.

Памяти Архимандрита Иоанна (Крестьянкина)
и жертв массовых политических репрессий 
1930-1950-х годов.

Дело № 3705

Отец Иоанн Крестьянкин давно чувствовал на себе «ласковое» внимание богоборческой власти, требующее от молодого священника «уступок невозможных». И когда обстановка вокруг него особенно накалилась, он обратился за советом к Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси Алексию I. Святейший Патриарх ему твердо напомнил, что при рукоположении он дал ему служебник, а стало быть, все, что там написано, надлежит выполнять, а все, что находится за сим, — терпеть.

Наступила Пасха 1950 года. Уже была написана кандидатская диссертация в Духовной Академии на тему «Преподобный Серафим Саровский чудотворец и его значение для русской религиозно-нравственной жизни того времени». Оставалось несколько дней до ее защиты, но человеческая зависть сыграла с ним злую шутку. Его проповеди нравились прихожанам, а поскольку настоятель храма завидовал авторитету батюшки, то он решил использовать прямоту отца Иоанна для того, чтобы удалить его из храма. Находясь однажды в комнате, где были собраны святыни Дивеевского монастыря, отец Иоанн услышал слова, к нему обращенные: «Порабощен телом, душу непорабощену соблюди». О смысле слов долго думать не пришлось, так все было прозрачно. Он Свыше получил извещение о своем будущем. Позднее о готовящемся изменении в его жизни сообщил и его духовный отец, написавши ему, что обвинительное дело на него уже готово, но отложено до мая. Незадолго до ареста друг отца Иоанна по Духовной Академии сообщил ему о невольно услышанном в алтаре Богоявленского собора недвусмысленном разговоре двух священников: «Крестьянкина сдавать надо», — говорил один. «Сдавать, но только после Вознесения, а то сейчас его заменить некем», — отвечал другой. На второй день Светлой седмицы, входя во двор храма, встретил он сторожа, подметающего ступени, ведущие на паперть, пыль стояла столбом. На что батюшка заметил: «Мети, мети, скоро и меня так же выметут отсюда». Донос на священника Иоанна Крестьянкина в 1950 году написали трое: настоятель московского храма Рождества Христова в Измайлово, в котором служил отец Иоанн, протодьякон и регент того же храма. Они обвиняли отца Иоанна в том, что он собирает вокруг себя молодежь, не благословляет вступать в комсомол и ведет антисоветскую агитацию.

В ночь с 29 на 30 апреля в его квартире в Большом Козихинском переулке был произведен обыск, священнику Иоанну Крестьянкину предъявили ордер на арест, который не стал для отца Иоанна неожиданностью. И этой же ночью «черный ворон» увез его в застенки НКВД, где следователь МГБ Иван Михайлович Жулидов (тезка отца Иоанна Крестьянкина) начал вести дело № 3705.

С тюрьмы на Лубянке начался новый этап жизни иерея Иоанна. Три московских узилища — Лубянку, Лефортово и Бутырку — предстояло пройти ему с 30 апреля по 8 октября, учась жить в суровых условиях неволи. Сам отец Иоанн скупо вспоминал об этом времени. Сохранилось малое его свидетельство о первом дне пребывания на Лубянке: «Когда меня взяли в тюрьму, оформление там долгое и тяжелое — водят туда-сюда, и не знаешь, что ждет тебя за следующей дверью. Обезсиленный безсонной ночью и переживаниями первого знакомства с чекистами, я совершенно измучился. И вот завели меня в какую-то очередную камеру и ушли. Огляделся: голые стены, какое-то бетонное возвышение. Лег я на этот выступ и уснул сном праведника. Пришли, удивленно спрашивают: неужели ты не боишься? Отвечать не стал, но подумал: а чего мне бояться, Господь со мной». Первый протокол допроса отмечен 29 апреля, значит, новому арестанту не давали времени на раздумье. Отец Иоанн потом долго помнил эти лестницы, коридоры, угрюмый гул шаркающих ног, тюремный колодец, где периодически звучало в его адрес суровое предупреждение: «Заключенный № 13431, гуляйте без задумчивости». Нет уже живых свидетелей того времени и тех событий, но следственное дело скупо рассказывает о давно минувшем. В начале следственного дела Ивана Михайловича Крестьянкина находятся протоколы обыска и квитанции на изъятые вещи и деньги. У отца Иоанна таковых не оказалось, но зато есть свидетельство о наличии в его библиотеке 347 книг религиозного содержания. При обыске их с сугубым вниманием просмотрели, но ни одной книги и даже брошюры, изобличающей его враждебную настроенность к советскому строю, не нашлось.

В показаниях же свидетелей ясно просматривается, что следователь держал их на одном и очень коротком поводке. Им было поставлено несколько задач: Крестьянкин должен быть уличен в клевете на государственный строй через высказывания о гонении на Церковь, в измышлениях на советскую действительность, выражающихся в разговорах о падении морали и нравов, в разжигании религиозного фанатизма среди молодежи. Они должны были засвидетельствовать его популярность среди верующих. И даже вопросы о проповедях, доказывающих якобы антисоветские настроения подследственного, были даны одни и те же всем троим. И «свидетели» заговорили об одном и том же одинаковыми словами. Очевидно, немного времени потратил следователь на их подготовку. Свидетельских показаний всего пять — три до ареста отца Иоанна, два даны позднее при очных ставках. Протоколов допросов было десять. Не осталось протоколов записи допросов, но память о них отец Иоанн пронес по жизни до конца — пальцы его левой руки были изувечены во время следствия.

Все сфабрикованное дело Крестьянкина было абсурдно и нелепо. Причиной гонения на него стала именно проповедь веры, нравственной жизни. Безкомпромиссная верность Церкви фактически вменялась ему в вину. Властные структуры без колебаний отправляли священника на гибель, а его запуганную паству надеялись вернуть в теплохладное состояние, граничащее с безверием. Огромное количество грамматических и других ошибок — это типично для протоколов следственных дел того времени. Перевранные имена, искаженные фамилии и обстоятельства — на все это никто не обращал внимания по вполне понятным причинам: обычная малограмотность и спешка, но и подсознательное чувство, что все это — ложь, имеющая лишь вспомогательное значение при расправе с намеченной жертвой.

Поусердствовали в своих показаниях и певчая, и дьякон, и настоятель. А слова, произнесенные отцом Иоанном при служении в храме, выдернутые из контекста речи, искажая смысл, ложились на страницы следственного дела как действительные улики в планомерной антисоветской пропаганде. «Вы говорили эти слова?» — спрашивал следователь. «Да, говорил», — отвечал отец Иоанн. Сказать «нет» он не мог, потому что на самом деле произносил их. Объяснять же, что смысл им сказанного совершенно другой, было безполезно. Кроме того, не смел отец Иоанн даже ради собственной защиты сказать свидетелю — сослужителю по алтарю: «Вы лжете!». Когда следователь назначил очную ставку с тем самым настоятелем храма, отец Иоанн уже знал, что этот человек является причиной его ареста и страданий. Но когда настоятель вошел в кабинет, отец Иоанн так обрадовался, увидев своего собрата-священника, с которым они множество раз вместе молились за Богослужениями, что устремился по-священнически целованием приветствовать сослужителя по алтарю. А тот, пришедший подтвердить надуманные обвинения, соскользнул к его ногам в обмороке. В следственном деле нет описания этого происшествия со свидетелем, но об этом говорит сам факт того, что их очная ставка, их встреча продлилась на удивление малое время. Когда священника привели в чувство, он смог повторить только один факт своих предыдущих свидетельств, на большее у него не хватило сил: «В 1949 году, во время службы, среди прихожан Крестьянкин во время общей исповеди подчеркивал, что в настоящее время жизнь людей проходит в пороках. Говорил, что у нас повсюду обман, ложь и предательство. Люди без стыда и совести предают друг друга. Молодежь распущена, и женщины и девушки ведут развратную жизнь».

А для отца Иоанна нестерпимой пыткой было видеть нравственное падение служителя Церкви. Он стал помогать несчастному: «Да-да, я это говорил». «Да-да, говорил и это». Он соглашался со всем, не оправдываясь. Уж лучше самому пострадать, чем изобличать собрата во лжи и предательстве.

8 августа была и последняя встреча отца Иоанна со следователем Жулидовым. Вряд ли Жулидов не понимал, кого судит, кто перед ним стоит. Но, подобно Пилату, умыл он руки свои и даже не произнес таких нужных душе его слов: «Я не нахожу в нем вины». Его приговор был: «Повинен смерти!». Как это все знакомо! Живет евангельская история, живет и в наши дни.

9 августа для хлебного фургона широко распахнулись ворота Лефортовской тюрьмы. В этом безобидном на вид транспорте с Лубянки был доставлен единственный арестант — Крестьянкин, которого там ждала камера-одиночка. В этот же день в Лефортовской тюрьме НКГБ СССР в дело была вложена медицинская справка о том, что Крестьянкин Иван Михайлович здоров и к физическому труду годен. Обвинительное заключение было составлено 10 августа, утверждено 22 августа 1950 года. Крестьянкин Иван Михайлович обвинялся в преступлениях, предусмотренных статьей 58/10 ч. 1 УК РСФСР, в том, что «будучи враждебно настроенным к советскому строю, проводил антисоветскую агитацию. Клеветнически отзывался о государственном строе, обрабатывал советских граждан в реакционном направлении». Предлагалась мера наказания — семь лет ИТЛ с отбытием срока наказания в лагере строгого режима — Каргопольлаге. Следствие окончилось, но тюремные испытания для отца Иоанна продолжались еще три месяца. Его уединение и безмолвие несколько раз нарушали «подсадные утки» и допросы, не оставившие о себе следов в протоколах. Не все можно было предать огласке и в позднейшее время. Осталось краткое свидетельство отца Иоанна о пребывании в Лефортовской тюрьме: «На допросы, как правило, вызывали по ночам. Накануне кормили только селедкой, пить не давали. И вот ночью следователь наливает воду из графина в стакан, а ты, томимый жаждой и без сна несколько суток, стоишь перед ним, освещенный слепящим светом ламп».

В середине августа арестанта перевели в Бутырскую тюрьму в камеру с уголовниками. Там он провел еще полтора месяца, там началось его знакомство с преступным миром, что очень помогло ему в дальнейшем.

3 октября 1950 года начальник Бутырской тюрьмы получил для исполнения наряд «об отправке осужденного за антисоветскую агитацию Крестьянкина Ивана Михайловича в исправительно-трудовой лагерь сроком на семь лет, считая срок с 29 апреля 1950 года» в Архангельскую область в Каргополь — лагерь МВД станции Ерцево Северной железной дороги на разъезд «Черная речка».

8 октября 1950 года заключенного Крестьянкина с вещами вывели на тюремный двор. Там уже стояла колонна арестантов, отправляющихся отбывать наказание. Ярославский вокзал. Столыпинские вагоны. Их заполнили до отказа. Не было ни провожающих, ни плачущих, ни сочувствующих. Только безгласный конвой отчужденно стоял вдоль цепи отверженных. Кончился московский период жизни священника Иоанна Крестьянкина. Шесть дней прошли под монотонный перестук колес, в тесноте и духоте табачного дыма. Кому-то приглянулось блестящее пенсне подслеповатого соседа. Отец Иоанн долго наугад шарил вокруг, но тщетно. Начиналась новая жизнь.

Каргопольлаг

14 октября распределительный пункт Каргопольлага принял даровую рабочую силу. Сама территория лагеря растянулась на 600 километров почти до Архангельска. «Столица» его находилась на железнодорожном полустанке Ерцево, здесь обосновался лагерный «штаб», где распределяли прибывших по ОЛП — отдельным лагерным пунктам.

Ерцевская железная дорога находилась в ведении учреждений пенитенциарной системы. По состоянию на 2007 год эта железная дорога почти полностью разобрана. Небольшой сохранившийся участок (менее одной десятой части прежней протяженности дороги) может быть разобран в близком будущем. Но ее история неотделима от истории Каргопольского исправительно-трудового лагеря.

Сам поселок возник в 1930-е годы как разъезд с целью обезпечения Москвы лесом. В 1937 году создано Управление Каргопольского ИТЛ НКВД СССР, в котором было и Ерцевское отделение. Таким образом, на месте нынешнего поселка Ерцево появилась первая «зона» (исправительно-трудовой лагерь). В 1938 году были открыты головные участки железнодорожной линии, ведущей от станции Ерцево в западном направлении.

Ерцевская железная дорога — ведомственная железнодорожная линия широкой колеи. Железнодорожная линия пролегала по территории Коношского и Каргопольского районов Архангельской области, Кирилловского района Вологодской области. Начальным пунктом железнодорожной линии являлся поселок Ерцево, расположенный в Коношском районе Архангельской области, у станции Ерцево на магистральной железнодорожной линии Вологда — Коноша. Эта местность быстро стала лагерным районом. От главной магистрали отходили ветки, ведущие в глубину лесных массивов. Вдоль магистрали и на ветках строились лагерные пункты, вблизи которых заключенные производили заготовку леса. В 1940 году в Ерцево перевели управление Каргопольлага. А к началу войны в здешних лагерях содержалось больше 25 тысяч заключенных, большинство из которых отбывали срок по 58-й, политической, статье. Расстояние от поселка Ерцево до старинного города Каргополя, стоящего на реке Онеге, довольно значительное. Несмотря на это, прежнее название — Каргопольлаг — продолжало фигурировать в официальных документах. И согласно первоначальным планам, именно он должен был стать центром лагерного управления. В реальности статус «столицы» в 1940 году получил поселок Ерцево.

Стране нужно было много леса, а значит, и много рабочих рук. Лесоповал — вот главное, чем занимались невольные обитатели Каргопольлага. На десятки, быть может, сотни километров от Ерцево тянулись в разных направлениях через леса и топи нити железных дорог. А к ним, как бусины, были привязаны ОЛП — отдельные лагерные пункты, обнесенные высокими заборами жилые зоны с бараками для заключенных внутри. Эти бараки были для них местом недолгого убежища от непогоды, местом короткого отдыха от изнурительного труда, местом, где можно на время, отвернувшись, уткнуться в ворот одежды, закрыть глаза, словно спрятавшись ото всех. А возможно, припомнив ту прежнюю недавнюю жизнь, из которой по разным обстоятельствам, с унижениями и издевательствами, они были вырваны и брошены в этот земной ад, забыться в тревожном сне.

Черная Речка

20 дней провел отец Иоанн в ожидании своего назначения. Жизненное странствие вдруг приостановилось. Томительно шло время. 25 октября 1950 года, будучи еще в Ерцево, в день пятилетнего юбилея своей иерейской хиротонии он пишет письмо близким: «Я по милости Божией жив и здоров. Памятный для меня день провел в духовной радости и мысленно-молитвенном общении со всеми вами. Слава Творцу за все Его благодеяния к нам недостойным!» 3 ноября его на два дня перебросили в ОЛП № 5 в поселок Волокша, потом еще на месяц в ОЛП № 9 в поселок Чужга, и только 3 декабря определилось место его лагерной жизни на 2 года 9 месяцев и 9 дней. Отец Иоанн впоследствии вспоминал свое прибытие на ОЛП № 16 в поселок Черный. Сам он всегда называл это место Черная Речка, так вошла она в его сознание и память по первому впечатлению. Север. Декабрь месяц. Настоящие морозы. Этапу надлежало пройти через неширокую, но поистине «черную» речку.

Мост через бурлящий глубоко внизу поток был настлан редкими шпалами, на которые наросли гребни льда. Конвой с собаками шел по трапам рядом с этим зловещим настилом, по которому прыгали со своими котомками уставшие от долгого пути люди. Тех, кто срывался в ледяную пропасть реки, не поднимали и за них не безпокоились, что сбегут. Река принимала каждую жертву в свои ледяные объятия навсегда. Батюшка прощался с жизнью. Он видел, что происходит с теми, кто идет впереди, но… «Господи, благослови», и с молитвой Святителю Николаю он не заметил, как миновал опасность.

Страхи первого дня знакомства на этом не кончились. Когда подошли к проходной в зону, треск проснувшегося громкоговорителя спугнул тишину, заставив всех вздрогнуть. Сломанный допотопной техникой голос прорычал: «В этапе есть священник, к его волосам не прикасаться!» Кто мог знать, что это Божие веление о Своем служителе? Ни во время следствия, хотя арестованных брили в момент поступления в тюрьму, ни в лагере никто не посягнул нарушить этот невесть откуда пришедший приказ. Ожидание очередной грядущей беды на мгновение мелькнуло в сознании отца Иоанна и исчезло, поглощенное реальностью дальнейших событий. Этап уже растянулся по плацу, и началось распределение по командам. Еще один вражий набег пришлось испытать ему в этот день. Когда выкликнули фамилию Крестьянкина, уголовники вдруг дружно грохнули: «Это наш батя, наш!» В ответ безстрастный голос произнес: «Ну, раз он ваш, то с вами и пойдет». И перекличка двинулась дальше, оставив Крестьянкина в тревожном ожидании. Когда всех распределили, отца Иоанна отправили в барак на 300 человек с трехъярусными нарами, где преимущественно жили политзаключенные.

Первый же лагерный день показал отцу Иоанну, что такое «хождение по водам», когда идти надо только верой, ибо ты человек не защищенный. Начиналась жизнь по неведомым ему ранее законам. В Бутырской тюрьме он впервые встретился с той средой, в которой Промысл определил его жить. В тюрьме даже самые заматерелые уголовники были связаны незримыми цепями порядков этого особого учреждения. В лагере все менялось, здесь они чувствовали себя хозяевами, их законы определяли жизнь во всей силе. Этот лагерь строгого режима стал новой ступенью испытаний для отца Иоанна, и особые обстоятельства продиктовали ему образ жизни в Боге в этих исключительных условиях: «Тебя лишили Храма, стань им сам, тебя Промысл Божий послал в среду не ведающих Бога, покажи им Божии дары: теплоту искренней любви, простоту и глубину благоговения и смирения».

Отец Иоанн так вспоминал о своей работе на лесоповале: «Лагерники подпиливали, а в мою задачу входило повиснуть на дереве и повалить его в нужном направлении. И вот я висну на нем да молитву шепчу. А со стороны кричат: «Давай, батя, давай!» — а дерево ни с места. Вот такая была школа молитвы».

Незабываемым впечатлением осталась в памяти отца Иоанна первая лагерная баня, и он не раз вспоминал эту трагикомичную историю: «Получив неподъемную деревянную шайку и обмылок, все стали смывать с себя поты тюремных скитаний. Я это мыло и воду использовал, чтобы намылить голову, мне-то шевелюру мою оставили. Подхожу к баку с водой, а возле него страж из уголовников. Прошу: «Дайте водички еще». Отвечает: «Не положено». «Что же я буду делать?» — «А что хочешь». Неожиданно из соседнего бака слышу голос, в нем, оказывается, кто-то моется. «Батя, ты чего там? Иди сюда!» — это вор в законе голос подал. Иду. «Давай шайку, — начерпал, — используешь, приходи еще». Так я первый раз помылся. Остальным пришлось ходить намыленными до следующей бани».

Ко всему этому следует добавить то, как из «хлеборезки» в столовую носили на подносе хлеб под охраною самых здоровых бригадников с дрынами — иначе вырвут, собьют, расхватают, и то — как на самом выходе из посылочного отделения посылки выбивали из рук. И постоянную тревогу — не отнимет ли начальство выходного дня. А потом наложить на это вечное лагерное непостоянство жизни и судорогу перемен. То слухи об этапе, то сам этап, то какую-то темную внезапную тасовку «контингентов», то переброски «в интересах производства», то «комиссовки», то инвентаризацию имущества, то внезапные ночные обыски с раздеванием и рассматриванием всего скудного барахла. А отдельные доскональные обыски к 1 Мая и 7 Ноября, а три раза в месяц губительные и разорительные бани. И еще, потом — постоянную цепкую и порой мучительную неотделимость от бригады, когда необходимо круглые сутки, круглый год и весь протяжный срок действовать не как решил ты, а как надо бригаде...

Сначала он ходил в подряснике. Когда же подрясник «измочалился», пришлось облачиться в «одежду поругания» — грязную тюремную робу. Как у всех. Батюшка вспоминал, что ему от подобной перемены стало даже удобнее. Незаметнее.

В бараках вместо электричества были где керосиновые лампы, где лучины или фитили из ваты, обмакнутые в рыбий жир. Нары в два-три этажа и признак роскоши — «вагонка». Доски чаще всего голые, нет на них ничего: на иных командировках воровали настолько подчистую, а потом проматывали через «вольных», что уже казенного ничего не выдавали и своего в бараках ничего не держали. На работу носили котелки и кружки, даже вещмешки за спиной, надевали на шею одеяла, у кого были, либо относили все свои вещи к знакомым «придуркам» (об этом термине будет сказано особо) в охраняемый барак. А возвращались после работы промерзшие и мокрые, за ночь бы высушить все холодное и сырое рабочее — так раздетым ведь замерзнешь на голом. Так и сушили на себе. В зимние ночи к стенам бараков примерзали шапки, у женщин — волосы. Даже лапти прятали под головы, чтоб не украли их с ног.

Посреди барака стояла бензиновая бочка, пробитая под печку, и хорошо, если она была раскалена — тогда парной портяночный дух застилал весь барак, — а то, бывало, и не горели в ней дрова. К приходу заключенных огромный барак должен быть натоплен, подметен и убран. И если дежурный не успеет — надзиратель направит в карцер, а заключенные изобьют. И если бы только это. Самым страшным был тот тлетворный дух лагерной обстановки, создаваемый уголовниками, который всех держал в постоянном ожидании беды.

Уголовники не работали, это была лагерная элита. Но их нормы обязаны были выполнять те, кто не принадлежал к их клану. Кровавые разборки внутри группировок не различали правых и виноватых. Человеческая жизнь не стоила ни гроша. Уголовники чувствовали себя хозяевами. Если начальство било для воспитания страха, то уголовники избивали «отводя душу», когда вся скопившаяся ненависть и жестокость выходила наружу. Били кого-нибудь каждый день, били умеючи, с удовольствием и радостью, в основном политических. Для уголовников это было развлечением.

Лагерное начальство не конфликтовало с ними, а использовало в своих целях. Отцу Иоанну, как и многим сокамерникам, предстояло учиться жить, чтобы выжить. Зловонная матерщина была постоянным фоном лагерных будней, укрыться от нее было негде. Иногда то тут, то там раздавались взрывы какого-то утробного смеха, больше похожие на страдальческие вопли. А то, перекрывая гул, в него камнем падало зловещее слово, предвещающее конфликт и кровавую разборку.

А за дощатыми стенами барака темнота ночи и жестокий мороз сковывали все, кроме ветра. Ветер нес снежные заряды, которые, крутясь, разрывались в воздухе, превращались в облака мелкого колючего снега. Налетая на препятствия, ветер кидал клочья снега, подхватывал с земли новые и опять рвался куда-то вперед. Иногда внезапно наступало затишье, и тогда среди темноты ночи высвечивалось на земле гигантское пятно света. В полосах света лежал город, раскинувшийся в низине. Бараки, бараки и бараки покрывали землю. Вышки со стоящими на них прожекторами и часовыми уходили за горизонт. Струны колючей проволоки, натянутые от столба к столбу, образовывали несколько заградительных рядов, между которыми лежали полосы ослепительного света от прожекторов, а среди рядов колючей проволоки лениво бродили сторожевые собаки. Лучи прожекторов срывались с некоторых вышек и бросались на землю, скользили по ней, взбирались на крыши бараков, падали с них и пробегали по территории лагеря, окруженного проволокой. Часть прожекторов вылизывала пространство за пределами лагеря и, обежав определенный сектор, возвращалась к рядам колючей проволоки, чтобы через несколько мгновений начать повторный бег. Солдаты с автоматами, стоя на вышках, безпрерывно просматривали пространство между рядами проволочных заграждений. Затишье длилось недолго, ветер опять внезапно срывался, и все снова ревело, гудело, выло, колючий снег заволакивал яркое пятно света, и темнота охватывала долину. Лагерь особого назначения еще спал, когда вдруг раздавался удар по висевшему рельсу, сначала один, у входа в лагерь, а потом под ударами уже звенели стальные рельсы в разных местах лагеря.

Прожекторы на вышках судорожно начинали метаться, ворота лагеря открывались, и в зону один за другим въезжали крытые грузовики с надзирателями, работниками по режиму и вольнонаемными. Машины разъезжались по территории лагеря, останавливались у бараков, из грузовиков выскакивали люди и по четыре человека шли к ним, обходили со всех сторон, проверяли сохранность решеток на окнах, наличие замков на дверях, отсутствие подкопов стен или других признаков, свидетельствующих о побегах заключенных. Осмотрев и убедившись, что ничего не повреждено, надзиратели отпирали двери бараков, и в это время прожекторы еще более судорожно продолжали метаться, а часовые внимательно оглядывали с вышек лагерь. Собаки между рядами проволоки начинали нервно обегать свой участок. Темнота медленно светлела, ночь постепенно переходила в серый северный зимний рассвет, но ветер по-прежнему рвал жесткий и колючий снег, кидал его в воздух, выл и гудел, встречаясь с малейшим препятствием, и нес его все дальше и дальше. Лагерь особого назначения, состоящий из тысяч заключенных, оживал, начиная свой трудовой день в шесть утра. Хлопали двери бараков, заключенные выбегали на холод и пронизывающий ветер — строились для поверки. Раздавались крики, ругань, кого-то, как всегда, били.

А за пределами зоны лагеря, невдалеке от него, горело несколько костров. Костры горели днем и ночью безпрерывно, отогревая мерзлую землю для братских могил, в которых ежедневно хоронили сотни умерших заключенных. Строясь побригадно в колонны, со страхом перед неизвестностью наступившего дня, заключенные шли на раздачу «пайки» и оттуда понуро, под брань конвоя, пробираясь сквозь снег, следовали до делянок — не огражденных забором участков, под строгим наблюдением с вышек вооруженной охраны. Делянки были разбросаны вокруг каждого ОЛП, где пилили, валили и разделывали лес. Заготовленный лес трелевали к железной дороге и там грузили на платформы. Это был тяжелый физический труд, все больше ручной, зимой от зари до зари, когда сильный мороз и порывистый ветер были страшны не только заключенным, но и сопровождающей их тепло одетой охране. Выполняемая заключенными работа пугала непонятностью требований, безсмысленной жестокостью и непреодолимыми трудностями, создаваемыми лагерным начальством. Работа становилась невыносимой, мучительной и страшной в этом типичном советском лагере, с его изнурительным режимом жизни, с неимоверной усталостью и глубоким истощением людей, где все делалось для того, чтобы медленно привести их к смерти.

Расстояние от лесоповала до лагеря в среднем составляло шесть километров, «зэки» весь день работали под открытым небом, по пояс в снегу. Вымокшие до нитки, голодные и нечеловечески усталые. И сотни таких лагерей, подобно сыпи, были разбросаны по всему лицу советской страны.

И вот в такой обстановке, во тьме неволи, в ярме непосильного труда, потерялись годы жизни заключенного Крестьянкина. Что видел он за это время, что слышал, что предчувствовал? Тайна. Кругом был разлит яд греха и смрадных болезней души и тела, отравляющих все вокруг. Сердце священника оплакивало непостижимые пути падения человека, но все увидело и все приняло покаянным воплем за всех как за собственный, личный грех. Его молитва стала светильником посреди этой смертной тьмы. Молитвой он отдавал Богу все обстоятельства каждодневной лагерной жизни, себя и всех окружающих. Сам же сочувственным вниманием устремлялся утешать и ободрять пребывавших во мгле уныния. Размышляя о своем прошлом, отец Иоанн говорил: «Помышлял ли я о таком проявлении воли Божией? Конечно, нет. А Господь переводит меня на другое послушание — в заключение, к новому руководству, к новой пастве. Так, помимо нашего понимания и осмысления, ведет Господь по жизни нашу утлую лодчонку Своей твердой рукой».

Послушник Промысла Божия

В его письмах лагерного периода, сохраненных духовными чадами, нет ни вздохов, ни жалоб, только однажды в октябре 1951 года, когда к концу приближался первый год его работы на лесоповале, в письме мелькнуло: «Я во всем, кроме праведности, подобен Иову». Осмысливая этот тяжкий во всех отношениях период жизни, он писал на волю скорбящим и унывающим до ропота чадам: «Вся земная жизнь наша — безпрерывное чередование многих и разнообразных радостей и скорбей, происходящих исключительно по воле Божией, соответственных нашим духовным и телесным силам. При всех скорбных обстоятельствах жизни, по совету Преподобного Серафима, необходимо чаще — с должным вниманием и вдумчивостью — читать книгу праведного Иова, обратив свое внимание особенно на 2 главу. Тогда в сердце и устах наших не будет ни одного слова ропота на Господа Бога. А душа ваша, покоряясь во всем воле своего Небесного Отца, будет неустанно восхвалять Его следующими словами: «Буди имя Господне благословенно отныне и до века».

И еще одна устрашающая туча нависла над лагерным трудником: он стал катастрофически терять зрение. И не в это ли время, когда для него стал тускнеть дневной свет, Господь приоткрыл ему зрение духовное, дал ощутимо соприкоснуться миру иному? «Состояние моего зрения требует все более и более строгого режима. Пишу и читаю только с помощью лупы, так как никакими очками моя близорукость не корректируется. Но при всех моих скорбях я постоянно благодушествую и преизобилую духовной радостью, делясь ею со всеми ищущими ее. За все благодарю Господа, укрепляющего и утешающего меня, раба Своего». Кратко, очень кратко и прикровенно говорит отец Иоанн о внутреннем, щадя душевный покой своих чад, он опускал повествование о суровой и часто жестокой повседневности. Так лесоповал стал для отца Иоанна местом, где духовно ощутил он Божие присутствие и особенную Его помощь, где во мрак, обступивший его душу и обезсиленное тело, вошел Господь, преобразив Собою увядающую жизнь. И все скорби, в том числе и лагерные, стали восприниматься им как посещение Божие. Ожили и наполнились реальным содержанием слова «сила Божия в немощи совершается». И стал он послушником Промысла Божия на всю оставшуюся жизнь.

Резня была делом обыденным на ОЛП «Черный», и тем, кто сам не попадал в стихию кровавых разборок, приходилось видеть, как вытаскивают из бараков трупы. Отец Иоанн только однажды, вспоминая то время, изменившись в лице, произнес с содроганием: «Несут его, он уже мертвый, а лес рук тянется еще и еще вонзить нож, чтобы утолить разбушевавшуюся в душе стихию зла». Не осталось свидетелей о лагерной жизни отца Иоанна на ОЛП «Черный», но сохранились его письма двум матушкам, которые прошли по жизни за своим духовным отцом начиная со дня его рукоположения.

Иркутянка Галина Викторовна Черепанова и москвичка вдова Матрона Георгиевна Ветвицкая самоотверженно подняли с ним ношу его страдальческих лет, разделили тревоги страннической жизни на приходах, служа ему от трудов рук своих. Через них отец Иоанн связывался с духовными чадами и друзьями. Они стали главными помощницами батюшки в период заключения: собирали посылки, выполняли поручения, ездили в лагерь. 28 августа 1951 года отец Иоанн оставался еще на лесоповале: «Я еще продолжаю работать в прежней должности. Все будущее должно быть предоставлено водительству Промысла Божия. Слава Всевышнему за все Его благодеяния», — пишет он.

Один журналист, в те же годы бывший в заключении на Черной Речке, в своей книге «Тяжелые годы» напишет о встрече с отцом Иоанном: «Когда я вошел в барак, мне бросился в глаза священник с длинными вьющимися волосами, с бледным одухотворенным лицом. Он взглянул на меня и предложил с ним покушать. Мы сдружились. Были мы на лесозаготовках, и я видел, как громадное дерево взвалили ему на плечо, и он нес его, шепча молитву».

Административный барак

Окончился для арестанта Крестьянкина первый лагерный 1951 год. А 19 февраля 1952 года он неожиданно сообщает своим адресатам: «В настоящее время я жив и здоров, но зрение мое очень слабое и отрицательно сказывается на общем состоянии моего слабого организма. Имеется надежда на перемену рода моей работы в ближайшее время, которая должна будет облегчить напряжение моих больных глаз, потому что она будет протекать — в большей части — при естественном дневном освещении».

Ровно через месяц, 19 марта, отца Иоанна перевели на работу в бухгалтерию и поселили в барак, который назывался административным. Собственно говоря, это был даже не барак, а четверть огромного барака: еще одну четверть его занимала бухгалтерия, а в двух других жили рабочие лесозаготовительных бригад. И они же жили еще в нескольких таких же бараках. Кроме того, на территории зоны были расположены столовая, баня, санчасть со стационаром для лежачих больных (там жил и врач-заключенный), каптерка, где хранились вещи заключенных, ларек, где они могли купить на свои деньги кое-какие продукты, и, наконец, еще одно здание, а в нем — КВЧ, кабинет кума, комната, где собирались нормировщики с бригадирами и устраивались производственные совещания, и плановая часть. КВЧ — это культурно-воспитательная часть, которая, однако, никого не воспитывала, да и к культуре имела отдаленное отношение. Там, правда, был шкаф с книгами, а среди них — записки трех-четырех русских путешественников, изданные Географгизом. Заведовал культурно-воспитательной частью заключенный — человек сурового вида в гимнастерке и сапогах, явно бывший «оперативник», в чем-то проштрафившийся и угодивший в лагерь. Недаром он работал по совместительству и дневальным у кума: так заключенные называли оперуполномоченного — представителя органов госбезопасности. В его кабинет не было доступа посторонним, туда стекались доносы лагерных стукачей и туда могли вызвать на допрос.

В бараке для административно-технических работников жили бухгалтеры, нормировщики, экономисты, заведующий столовой, пожарный, который весь день учился играть на баяне, и другие представители тех избранных профессий, где надо работать головой. Здесь, в лагере, их называют «придурками». В вопросе о происхождении этого слова нет единодушия, известны, по крайней мере, две версии: по одной из них оно происходит от слова «придуриваться», то есть притворяться не способным к физическому труду, по другой — работать при дураке, то есть при вольнонаемном начальнике. Внутри бараков были двухэтажные нары-вагонки, с тумбочками между ними.

Сохранилось воспоминание об отце Иоанне насельника того же ОЛП Владимира Рафаиловича Кабо, этнографа и писателя: «Я прочитал Библию — всю, от начала до конца. Эту Книгу книг дал мне Иван Михайлович Крестьянкин. Познакомился я с ним весной 1952 года, когда отца Иоанна сняли по состоянию здоровья с общих работ. Помню, как он шел своей легкой стремительной походкой — не шел, а летел — по деревянным мосткам в наш барак, в своей аккуратной черной куртке, застегнутой на все пуговицы. У него были длинные черные волосы, была борода, и в волосах кое-где блестела начинающаяся седина. Его бледное тонкое лицо было устремлено куда-то вперед и вверх. Особенно поразили меня его глаза, вдохновенные глаза духовидца. Он был чем-то похож на философа Владимира Соловьева, каким мы знаем его по сохранившимся портретам. Иван Михайлович — так звали его в нашем лагерном быту, так звал его и я — поселился рядом со мной, на соседней «вагонке». Мы быстро и прочно сблизились. Одно время даже ели вместе, что в лагере считается признаком взаимной симпатии. Когда он говорил с вами, его глаза, все его лицо излучали любовь и доброту. И в том, что он говорил, были внимание и участие, могло прозвучать и отеческое наставление, скрашенное мягким юмором. Он любил шутку, и в его манерах было что-то от старого русского интеллигента. Много и подолгу беседовали. Его влияние на меня было очень велико. Этому способствовало, конечно, и то, что задолго до встречи с ним я уже был как бы подготовлен к ней, а тюрьма и лагерь еще усилили мой интерес к религии, обострили во мне религиозное чувство. В словах его никогда не было ни укора, ни обличения, и тем назидательнее они действовали на меня. Я встречал немало православных священников и мирян, но, кажется, ни в одном из них не проявилась с такой полнотой и силой глубочайшая сущность христианства, выраженная в простых словах: «Бог есть любовь» (1 Ин. 4, 16).

Любовь к Богу и к людям — вот что определяло все его поведение, светилось в его глазах, вот о чем говорил он весь, летящий, устремленный вперед. К нему все без исключения относились хорошо. Я не могу припомнить, чтобы было как-то иначе. Этот необыкновенный человек обладал способностью привлекать людей, возбуждать к себе любовь. И это потому, что он сам любил людей. В каждом человеке он стремился разглядеть его духовную природу. Достоинство личности было для него высшей ценностью. Человека, способного принять и понести в себе Божественный свет, он видел и в закоренелом преступнике. Эту черту отца Иоанна я наблюдал много раз, замечая, с какой открытостью, любовью он говорит с профессиональным вором, с человеком, несущим на себе тяжелый груз прошлых преступлений. В этом, я думаю, и был величайший смысл его пребывания в лагере. Блатные, и те были к нему снисходительны, но для них это было почти проявление любви. А вот и пример их отношения к нему.

Однажды начальство поручило отцу Иоанну раздавать зарплату заключенным. Отказаться было невозможно. Лагерные послушания выбору и обсуждению не подлежали. И случилось то, чего и надо было опасаться, чемодан с деньгами у него похитили. Наказание известное — суд и добавление срока. Весть о его беде зашелестела по ОЛП. Через день чемодан с деньгами ему вернули полностью. Принес его сам старшой, тогда была власть блатных. Не было у отца Иоанна лицеприятия. Утешая скорбящих и болящих, он не обходил ласковым словом и гостинцами из посылок ни уголовников, ни шпану. Это продолжалось до тех пор, пока не пришел к нему их глава с приказом: «Вот что, батя, меня можешь угощать, а им, бесенятам (так величал он подчиненных), ни-ни». Видимо, батюшкина благотворительность нарушала внутренний порядок и дисциплину в их среде».

Времена менялись. Зловещие вышки и колючая проволока лагерной ограды, соленый пот в глазах и безконечные стволы и пни умирающих под вой пил деревьев — это двухлетнее марево смерти стало рассеиваться и будто бы уступать место жизни. Что запомнилось ему об этом времени? Может, молитва под самым потолком на третьем ярусе нар или тайные воскресные службы в заброшенном недостроенном бараке, а может, радость в моменты, когда уважение к священнику нежданно-негаданно просыпалось в душах главарей лагерной шпаны.

Память цепко держала все, что было связано с уже двухлетним пребыванием Ивана Михайловича Крестьянкина в Каргопольском исправительно-трудовом лагере МВД. Но всегда поражало, как он отзывался о времени, проведенном в лагерях. «Жизнь наша подобна плаванию, — говорил он. — А все происходящее в ней всегда совершается по благому Промыслу Божиему». И еще он говорил, что это были самые счастливые годы его жизни. «Потому что Бог был рядом!» — с восторгом объяснял батюшка. «Почему-то не помню ничего плохого, — говорил он о лагере. — Только помню: небо отверсто и Ангелы поют в небесах! Сейчас такой молитвы у меня нет...»

И через много лет, когда, по признанию Владимира Рафаиловича Кабо, жизнь его уже клонилась к закату, он с благодарностью вспоминал то далекое прошлое, отца Иоанна, дарованного ему Богом в лагерной юности, и признавал что два человека всегда шли с ним рядом по жизненному пути — это его мама и священник Иоанн Крестьянкин.

Праздник Рождества в лагерной землянке

Была осень 1952 года, когда по состоянию здоровья, связанному с ухудшением зрения, отец Иоанн был освобожден от канцелярской работы и отправлен в дезинфекционную камеру, выжаривать от паразитов рабочую одежду. И здесь он не только должен был проводить «санитарную обработку», то есть многочасовое пропаривание одежды заключенных в особой камере при очень высокой температуре, но и как инвалид помогать своим участием в повседневном труде: чистить снег на прилегающей территории и выполнять различные другие мелкие, вполне посильные послушания. Лагерное начальство разрешило отцу Иоанну уйти из общего барака и поселиться в землянке рядом с местом работы.

«…Спешу поделиться с вами своею духовной радостью, которой меня удостоил Сам Господь. В этом году, впервые за все время моего пребывания в изгнании, я имел возможность — хотя отчасти — встретить великий праздник Рождества Христова в более подобающей обстановке, которая возможна в условиях лагерной жизни. Своим духом и сердцем я, конечно, был в храме Божием и среди своих духовных детей, с которыми в продолжение пяти недавних лет я, недостойный, проводил в молитве эти святые незабываемые ночи. В своем же небольшом, дарованном мне Богом уютном уголке я в Святую полночь стоял в коленопреклоненном состоянии на молитве к Господу. И за себя, многогрешного, за всех моих духовных чад, за всех заключенных (тружеников и мучеников) и за весь мир, значительная часть которого была погружена в глубокий сон, позабыв Творца и Его святую волю. По окончании молитвы я вышел во двор, и при нежном свете луны и мерцании множества звезд, при полной ночной тишине, я — убогий изгнанник — призвал на всех Божие благословение. А также послал мысленное приветствие с Высокоторжественным праздником, нисшедшее из глубины моего сердца и быстро полетевшее в сердца всех любящих и помнящих меня, недостойного.

После этого была зажжена елка и началась праздничная трапеза вдвоем. Мы были объяты невыразимым простыми словами духовным восторгом и праздничным ликованием. В продолжение всего первого дня праздника я почти безпрерывно принимал приветствия от верующих и сам взаимно приветствовал и утешал их. Посылаю еще поздравительных открыток, изготовленных художником по моей просьбе. Пусть порадуются дети Божии. И вам же, мои дети, посылаю веточку со своей прекрасной елочки…» Так писал отец Иоанн о праздновании Рождества, после двух лет его заключения, из маленькой кладовки-землянки, расположенной при дезинфекционной камере, в которой ему и еще одному немолодому заключенному разрешили поселиться после ее ремонта и оборудования с конца ноября 1952 года.

С воли прислали краски для пола, и кладовка благодаря их стараниям превратилась в чистую комнату. Жить в новом, довольно уютном уголке было гораздо спокойнее и тише, чем в тошнотворном бараке. Оказаться в комнате можно было спустившись по ступеням. Она слабо освещалась через окно под потолком. Стены были обшиты деревянными плашками, в комнате находились двухэтажные нары, столик, тумбочка. Икон на стенах не было, чтобы не волновать начальство. Кругом царили необыкновенная чистота, порядок и уют. Отец Иоанн, в каких бы условиях ни находился, умел создать вокруг себя особую атмосферу опрятности и «благолепия». Комната постепенно стала напоминать собой монашескую скромную келью, которая благодаря его неустанным заботам приобретала благоприятный вид. Занавески, клеенка, а главное, елочка придала этому уголку особую атмосферу праздника и уюта, воскресив в памяти недавнее прошлое, и отец Иоанн находил в этом утешение. Среди общей обстановки это был просто райский уголок. Отец Иоанн молился, чтобы Господь проявил к нему милость и продлил его пребывание в том месте. Эта землянка, вырытая неизвестно кем и когда на территории лагеря, а сейчас превратившаяся стараниями отца Иоанна в настоящую подземную келью — явление в условиях советского концлагеря поразительное. Можно только представить, что значила, после барака с запахами прелой одежды, человеческого пота, испражнений, карболки, криками надзирателей, потрясающей душу руганью, человеческими страданиями и смрадом «уголовщины», возможность такого уединения для человека, который с юных лет чувствовал в себе призвание к монашескому образу жизни.

«Что касается моего физического зрения, то оно, конечно, не улучшается, а только постепенно ухудшается, — пишет он в своих письмах родным и знакомым, — но ничего крайне опасного не происходит. По болезни глаз я освобожден от бухгалтерской и канцелярской работы. Много писать никому не обещаю, но по милости Божией надеюсь, конечно, не очень часто, я буду иметь возможность писать вам, своею собственной Иоанновой рукою, не два-три слова, а немного больше. Высылаю вам, дорогие мои, букетик засушенных цветов, в знак моей сердечной благодарности за все ваши заботы обо мне недостойном и обо всех находящихся со мною».

Цветы в неволе

К весне возле нового жилья появился клочок возделанной его руками земли. А творческий Божий гений на глазах начал созидать жизнь во всей ее силе и красе. Цветы! Проявлением Божией силы, премудрости и любви они появились в зоне в укор кругом царящему безчинию. Отец Иоанн начал их выращивать, чтобы наблюдать в них возрождение жизни, ее полноту, когда его перевели с лесоповала. Это стало потребностью его души. В каждом письме напоминание сначала о семенах, потом, по мере их роста, свои наблюдения. «Посаженные цветочки хотя медленно, но растут — напрягая все свои силы. Надеемся, что и у нас они будут цвести во славу Божию и нам на утешение. Заниматься их разведением доставляет огромное удовольствие. Ожидаем солнышка с надеждой, что лучи его обогреют и людей, и цветы, которые нам о многом напоминают, а главным образом о высочайшей премудрости их Творца и нашего общего Создателя», C пишет он в весенних письмах. Так из мрака лагерного «затвора», из маленькой комнатки при дезкамере текли в мир токи духовных утешений тем, кто был на свободе. Но только десять месяцев суждено было ему жить в этих условиях. В сентябре 1953 года для заключенного Крестьянкина начался новый этап. Он даже не успел забрать свои книги и кое-какие вещи, находившиеся за зоной, как без его просьбы и желания был внезапно переведен на новое место отбывания наказания. Прощай, лагерная келья-землянка, прощайте все те, с кем подняты тяготы трех лет неволи, впереди неизвестность. Лагерные документы Каргопольлага извещают, что 13 сентября 1953 года заключенный Крестьянкин отбыл в Молотовский район Куйбышевской области в село Гаврилова Поляна, где располагалось инвалидное отдельное лагерное подразделение ОЛП-1.

Окончание следует.

* Печатается в сокращении.

** Позднее, до начала 1990-х годов, в этом ныне уже полностью разрушенном здании располагалось отделение Самарской областной психиатрической больницы, в котором содержались неизлечимые больные — ред.