​Тайна милости Божией

См. также...

Хранительница Локотской мироточивой иконы Божией Матери «Умиление» Наталия Николаевна Мурашкина нынешнее Рождество встречала в Самаре. И к нам в редакцию приехала в сочельник. В этот день память мученицы Евгении, и Наталия Николаевна начала разговор с рассказа о своей маме, Евгении Федоровне Морозовой. Ведь чудо в ее жизни началось задолго до того дня, когда она уже прошла мимо брошенного в небрежении просроченного календаря с ликом Пресвятой Богородицы — и не смогла далеко уйти, вернулась... Всё началось со знакомства Евгении Федоровны с удивительным старцем, тайно жившим в брянском поселке Локоть.

И профессия, и талант

— Мама тоже была врачом, — начала свой рассказ Наталия Николаевна. — Только я стоматолог, а она чуть не все врачебные специальности прошла. В районной больнице ведь надо знать всё. И во всех трудных случаях звали Морозову — она сохранила свою фамилию, а я ношу фамилию своего отца.

У мамы была великолепно развитая интуиция, ее профессия была не просто работой — это был дар, Божия искра. Мама еще не видела больного, только идет к нему — и вдруг какое-то озарение: «Это у него не желудок, проверяйте сердце — у него инфаркт!» Проверяют — и точно... Она талантливее меня в медицинской работе. И, думаю, даже не только в том дело, что мама много училась, была очень старательной. Это могло быть связано с тем, что она познакомилась со старцем — иеромонахом Мелетием (Дёминым).

В молодости мама очень тяжело заболела. И ее муж, мой отец, оставил ее. Не то чтобы сам бросил. Но она ему сказала: иди, у тебя еще жизнь впереди, а мне, наверное, уже не встать... И он ушел. Отец был профессором, преподавал в Тамбовской Мичуринской академии. Пять лет назад он умер.

Работа для мамы была на первом месте. Где бы ни была и как бы себя ни чувствовала, если за ней приходила «скорая», она бросала всё и ехала за несколько деревень, чтобы спасти больного. Долгое время она была заведующей терапевтического, а потом кардиологического отделения больницы. Мама чувствовала сердце человека — и спасла очень много жизней. Кардиограммы она читала как никто другой. Казалось бы, нет там зубца такого, а она настаивает: проверяйте! И находит отклонение.

— То есть она была умнее и точнее приборов?

— Она была талантливым врачом. Человек со стержнем. Но у постели тяжелобольного она становилась — сама мягкость.

Так вот, мама в молодости тяжело заболела. Ей было около тридцати лет. И все уже знали, что не сегодня завтра она умрет. И ее из Винницы, где она работала, привезли в нашу Локотскую больницу, чтобы похоронить на родине. А от аллергии на антибиотики еще и началось сильнейшее удушье — астма. И однажды не заметили, что у нее приступ, не сделали внутривенно эуфиллин. Она посинела и впадала в кому. И уже в морге очнулась, задышала и в одном халатике кое-как дошла в палату...

Мне было три с половиной года. И все говорили: «Надо сдать ее в детский дом». Но мама противилась: «Пока я жива, Наташу никуда не сдавайте!»

Жила я с дедом. Он был контуженый — их семью в войну угоняли в Германию — и совершенно глухой, не докричишься. Я ему язык покажу и убегу. Мальчишом-плохишом росла. Бабушке было 67 лет, и у нее тяжелейшая грыжа перешла в рак последней стадии. Грыжу она получила в Германии, надорвалась тяжелыми бревнами. И такая больная, бабушка готовила еду, приходила к маме и кормила с ложечки.

Однажды мама попросила: «Приведите Наташу. Я давно ее не видела». Привели. Была осень, я в летних сандаликах на босу ногу. Нарисовала себе классики и прыгаю, чтобы не замерзнуть, под больничным окном. Грязное платье, растрепанные волосы... Мама посмотрела из окна и поняла, что надо меня куда-то определять. Потому что бабушка умрет — и останусь я с одним дедом, совсем брошенная.

Но видели меня и другие в больнице. И спустя несколько дней к маме подошла санитарочка Анна Ивановна. И говорит:

— Евгения Федоровна, я в Бога верую (а тогда же об этом и говорить-то было нельзя!), отдайте мне Наташу. Я живу по-монашески, никогда не выходила замуж, и у меня нет детей.

И мама написала на клочке бумаги: «В случае моей смерти прошу отдать мою дочь Наташу Анне Ивановне Маслаковой». В то время никто не знал, что эта санитарочка была сподвижницей и ближайшей соратницей старца Мелетия. И прежде чем взять меня, конечно же, она просила благословение на это у старца. И началась наша новая — какая-то чудесная и наполовину неземная жизнь.

Анна Ивановна выделила мне место на грубочке, так в наших краях называют печь с лежанкой. Она очень любила меня и жалела. И я так полюбила эту бабушку! Она мне стала как родная.

Анна Ивановна Маслакова была из тех людей, которые за веру прошли лагеря. Батюшка Мелетий своих духовных чад направлял — кто бы ты ни был до пенсии — работать в больницу, именно санитарками. Он говорил: «Это такая профессия, где хочешь ли ты или не хочешь, но уберешь и поможешь больному».

«Приведите мне больного врача»

Батюшке было уже за девяносто, и он никогда не пользовался лекарствами. Как-то он стал подкашливать, а однажды сказал своим келейницам: «Приведите мне из больницы обязательно больного врача». О том, что моя мама врач, никто и не знал. Она же в Виннице работала. У него были две пожилые келейницы: Мария Ивановна Кузьмина (кто не знал, считали ее дочкой батюшки) и баба Клава.

Пришли они в больницу, вызвали Анну Ивановну и еще одну санитарочку из своих и попросили указать им, кто из врачей болеет. Нет, вроде бы, все иногда болеют, но не так чтобы сказать: больной врач. А потом Анна Ивановна говорит:

— А может, это Евгения Федоровна?

Та, вторая, засомневалась:

— Да ну, Евгения Федоровна! Какой с нее врач, если сама неходячая?

— А кто знает! Не просто так же он просит больного врача.

Анне Ивановне очень хотелось, чтобы они познакомились. И она настояла: пойдемте, поговорим с Евгенией Федоровной!

Пришли они в палату, к маме, и говорят:

— У нас в Локте есть дедушка, ему 92 года, он сильно кашляет. А он просит, чтобы к нему обязательно больного врача привели. Вы знаете, он молится. Если бы он за вас помолился, то мог бы вам помочь.

Мама ответила:

— Я пошла бы, но ведь не дойду!

Вызвали на дом к «дедушке» скорую помощь, чтобы привезти маму. А машина была в какой-то деревне, ждали — не дождались. Так и решили идти пешком.

Мария Ивановна отошла ко Господу совсем недавно, три года назад. И вот она вспоминала: «Мы шли с Евгенией Федоровной около четырех часов. Два шага пройдем — она задыхается, синеет и садится на чем придется. Еще два шага пройдем — задыхается... Но дошли».

Маму провели в тайную комнату к батюшке. И когда она вошла туда — вся синяя, отекшая, еле дышащая, — батюшка встал и спросил: «Ты врач?» — «Да, я врач...» Тогда он поклонился и, склонившись, помолился. Он всегда прежде всего прочитывал «Отче наш» или три «Богородицы», а затем распрямлялся и трижды приветствовал вошедшего пасхальным приветствием: «Христос Воскресе!» — на что надо было отвечать: «Воистину Воскресе!» Только после этого ты мог пройти и сесть, где указано. И мама всё исполнила, как надо.

Он подозвал маму: «Я хочу, чтобы вы меня послушали».

Все вышли из кельи, потому что никому не дозволялось видеть дальше его поручей, а перед мамой как врачом он поднял рубашку. Она его прослушала, сказала, где у него хрипы и что надо делать. А затем он повернулся и показал: «Видите у меня небольшой шрамик под сердцем?» — «Вижу...» — «Меня убивали в лагере. Но я вам еще многое расскажу, когда вы станете здоровенькой».

Так начались их знакомство и дружба.

Встреча с батюшкой

Мне долго не разрешали к отцу Мелетию заходить, боялись: вдруг сболтну, что была у батюшки и там много икон, красивые лампадки — синенькие, зелененькие. И года два с половиной, когда мама приходила к нему, меня оставляли с бабой Клавой. Она шила, а я сидела рядом, слушала ее рассказы. Долго меня подготавливали к тому, чтобы я никому-никому не рассказывала о том, что у них была. И так настроили, что я вообще перестала что-либо лишнее говорить. Если скажут: об этом молчи, — всё, намертво!

И вот первый день моего знакомства. Батюшка сказал: «Пусть войдет Наташа». Меня наконец допустили!

Я вошла. И открыла рот: «Ма-ама! Мы же не у дедушки, мы же у Бога! Это дедушка Бог!» Старец так отличался от моего дедушки, и всех соседских дедушек! Борода окладистая белая, и он беленький-беленький, плечистый. Мама возражает: «Нет, этот дедушка не Бог», — а я своё: «Ты не знаешь! Мы с бабушкой в Брасовскую церковь ходили — ты не видела, там он был нарисован!» Действительно, на куполе церкви был изображен Бог Отец, а потом фреску закрасили, и мама уже этого не видела. И года три она мне доказывала, что дедушка просто похож на то изображение, а не Бог.

Был у него угол с писаными старинными иконами. И в келье всегда ощущался очень вкусный запах. Не надышишься! Это был не только запах ладана от каждения; был и еще другой, необыкновенный аромат. Может быть, так благоухали иконы? Может быть, какие-то из них мироточили?

Первое, что меня заинтересовало, был сам дедушка. А потом — святой угол. Я подошла, всё в нем рассмотрела. Думаю: где-то здесь должен быть и дедушка Бог. Но — не нашла. Там был изображен Господь наш Иисус Христос, была очень красивая Остробрамская икона Божией Матери. Старец привез ее с Кавказа, где они скрывались в горах.

Наши беседы иной раз затягивались на долгие часы, так что келейницы по нескольку раз приходили: «Батюшка, ну вы хоть молочка попейте!» А он отказывался: «Не мешайте! Духовная пища лучше телесной». Он учил не просто читать и слушать, а вдумываться. Он меня, пятиклассницу, спрашивал: «Как ты понимаешь: оставьте мертвецам погребать своих мертвецов?» И я понимала, о чем он говорит.

Он мне рассказывал свои тайны, и только наставлял: «Этого никто не должен знать до моей кончины».

Как-то он мне сказал: «Сегодня ко мне приходил Архангел и разбудил меня». Я только уже не помню, какой именно Архангел приходил — он называл. «Я лежал, отвернувшись к стене, в полудреме...» — у него была лагерная привычка не спать, а отключаться и полудремать. Потому что в любой момент, особенно под утро, могли вызвать на допрос с пытками или на расстрел. И надо было всегда быть наготове.

Батюшка очень не любил, кто якает, выставляет себя напоказ. Это он сразу пресекал. Либо взглядом даст понять: скромнее надо быть! Либо сделает замечание аллегорически, рассказывая о каком-то деревце или птичке. Не любил, когда перебивали. Если пауза была, то все по-монашески молчали. Все, кроме моей мамы. Она могла вклиниться в эту паузу: «А я вот читала в газете...» И он так посмотрит на нее, улыбнется... — «Ну и что же вы читали в газете?» И она понимала, что не к месту заговорила.

Когда он говорил, то все внимали каждому его слову. Разговор его был необычным. Иоанн Кронштадтский наставлял: молитесь же так, чтобы посылать Господу не просто звук, а оформлять слово в тело. И тогда вы непременно будете услышаны и получите просимое или желаемое. Вот таким — духовным — языком разговаривал и батюшка Мелетий. Для нас это был язык необычный, мы люди сельские, и я слышала в поселке: «нагледила утюг» или «расшегаканные двери...», — а слушая батюшку, оказывалась как будто на совершенно иной планете. И каждое его слово было продуманно — так учил их Иоанн Кронштадтский. Потому что отец Мелетий был учеником Иоанна Кронштадтского. Он стал его учеником в восемнадцать лет, а мечтал и молился об этом еще раньше.

Молитва в ночном поле

Матвей Иванович Дёмин родился в деревне, в семнадцати километрах от нашего Локтя. Его родственник поступил в Дом трудолюбия в Кронштадте. И когда он приезжал навещать родных, то собиралось несколько деревень, слушать, что же за чудеса происходят в этом Санкт-Петербурге, в этом Кронштадте. Люди спрашивали: «А ты Царя видел?» — «Видел!» — «А Царицу видел?» — «Видел!» Какие там дома, кареты — всё было интересно сельчанам. И так же интересно всё было мальчику Матюхе. А Матюха был непростой. Матюха уже в детстве говорил: «Завтра будет снежок сильный-сильный!» Да какой снежок, когда до зимы еще далеко! Наутро встанут, а всё кругом замело.

Две его сестры выросли и стали монахинями, уехали тоже в Кронштадт, причем одна ушла прямо из-за стола на просватанье. Обе они мученически погибли, и где кости их упокоены, неизвестно. Батюшка был уверен, что будь они живы, дали бы о себе знать. А раз нет ни единой весточки, значит, их нет. Третья сестра вернулась из лагеря живая — спаслась Божьим чудом. И только от старшего брата Николая, который женился и покоил родителей, остались потомки.

Матвей стал просить дядю: возьми меня с собой в Кронштадт, хочу к батюшке Иоанну! Но тот отказался: ты младший, должен ухаживать за родителями, отец тебя не отпустит. А он так любил отца, день и ночь молился о нем.

Матвей так неотвязно упрашивал дядю: «Ну пожалуйста, попроси батюшку Иоанна, может, он меня возьмет!» — что тот сдался: «Ладно, попрошу...» А Матвей стал молиться Иоанну Кронштадтскому. Выходил в поле и кричал: «Батюшка Иоанн, ты же святой, ты слышишь меня — возьми меня к себе!»

И вот через пять месяцев из Кронштадта приходит письмо. Дядя пишет, что батюшка Иоанн проходил мимо него, и он обратился к нему, рассказал, что племянник очень бы желал приехать в Кронштадт и поступить в Дом трудолюбия — «на любое послушание, как вы, батюшка, благословите! Но отец Иоанн прошел, будто не слышал моего рассказа. Благословения я не получил».

И — о горе это было! Но Матвей твердо решил все равно не жениться никогда. И продолжал кричать, молить отца Иоанна.

Книга жизни

Когда ему исполнилось восемнадцать лет, отец сказал: завтра идем свататься. Матвей никогда не преступал отцовской воли, грех это великий, но решил: в этом ослушаюсь!

И что он сделал. Была у них рига — постройка с печью для сушки снопов. И он спрятался в ригу, зарылся в солому и думает: «Буду молиться день и ночь, а если умру от голода, значит, тому быть!»

Старший брат Николай через несколько дней услышал, как он со слезами молится, и нашел его: «Матвейка, ты тут? А родители думают, что тебя уже волки съели! Мать рёвом ревет: лучше бы мы его отпустили, хоть бы живой был!» — «Не выдавай меня, брат!»

И вот однажды Коля приходит радостный:

— Матвей, за тобой подвода пришла из Кронштадта. Выходи.

— Не верю! Перекрестись!

— Вот тебе крест — за тобою приехали от батюшки Иоанна! Дядя и с ним два черноризца.

Отец Мелетий вспоминал: «Я в тот миг ощутил такую радость, будто сердце выскочило из моей груди!»

Побежал к дому и увидел подводу. Дядя ему говорит: «Батюшка Иоанн велел немедля привезти тебя в Кронштадт! Собирайся живее!»

Не стали ни кушать, ни ночь ночевать. Две недели ехали. И вот — Кронштадт. Матвей только и думал: как бы не проспать к первой службе, к пяти часам! Подъезжают к Андреевскому собору, где батюшка Иоанн служил. А подвод! А больных!.. А слепых, а израненных!.. Как будто пол-России сюда привезли. Не подступиться на версту. Как же тут на службу пройти? Хоть бы одним глазком увидеть батюшку!..

Сидит Матвей в подводе, пригрелся и не заметил, как уснул. И видит сон. Величественный зал. И за большим столом сидит батюшка Иоанн Кронштадтский — Матвей уже по портретам представлял его себе. А перед ним лежит огромная книга, раскрытая. В ней что-то написано золотом. Батюшка говорит:

— Подойди сюда!

Он подошел с трепетом.

— Назови свои фамилию, имя и отчество.

Он назвал. И отец Иоанн большими-большими золотыми буквами, золотым пером вписал на одной странице Дёмин, на второй — Матвей Иванович. Батюшка Мелетий впоследствии всю свою жизнь писал ручками с золотыми перьями. Если одно перо ломалось, покупал другое.

Отец Иоанн во сне сказал ему:

— Ныне я записал тебя в книгу жизни. Теперь пойдем со мной.

Он принял его со словами:

— Теперь ты сын мой, я ныне родил тебя.

Батюшка эти слова пронес через всю свою долгую жизнь. Он не боялся смерти, не боялся пыток, не боялся расстрелов. И даже на краю гибели укреплялся этими словами. И знал, что батюшка Иоанн не оставит его. Так он сам пообещал Матвею, впоследствии ставшему в монашеском постриге Мелетием.

Заточкой в сердце

...В тюрьме у арестантов отнимали всё, но верующие сокамерники умудрялись — делали сами образочки или медальоны с фотографиями близких. И у батюшки был самодельный образок Николая Чудотворца. Он вставал на колени и молился Святителю Николаю.

— Это стало раздражать уголовников, — рассказывал отец Мелетий. — Кто подзатыльник даст, кто пнет, кто с силой ударит. Видят, что не могут вызвать меня на ответную реакцию, и разозлились.

Нас послали выдавать пищу. Я встал. И тут со всех сторон меня обступили блатные. Блатные вели себя развязно, издевались над политическими, особенно над верующими. И вот они стали меня ударять кулаками: кто в плечо, кто в грудь, кто куда. Удары сыпались всё чаще и чаще. И я не заметил, как мне умело вогнали в сердце тонкую заточку.

Я не испытал боли. Просто увидел свое тело со стороны. Вижу заточку. Слышу, как один другому говорит: «Ну всё, конец ему!» Они меня оттащили на прежнее место: пусть поваляется, потом скажем, что помер. Входное отверстие очень маленькое, но острая заточка пронзила сердце и разрезала его.

Батюшка с горечью говорит сам себе: «Ну вот я и умер. Но мне же батюшка Иоанн говорил, что я буду жить «два века» и что он меня не оставит. А батюшки Иоанна нет. И я не подготовился, не причастился...

И вот, словно бы ниоткуда, появляется в светящемся — уже не земном, а небесном — облачении Иоанн Кронштадтский.

Отец Мелетий припал к его ногам и говорит:

— Батюшка, вот я и умер. Но я же не подготовился, как ты говорил.

Он ответил:

— Как говорил, так и ныне скажу: тебе жить два века. Подойди к своему телу. Перекрести трижды рану и трижды прочитай «Отче наш».

Отец Мелетий так и сделал. Обернулся — батюшки Иоанна рядом нет. Потом он открывает глаза — камера. Живой! Его уже собирались выносить, а он встал. И только зарубцованный уже — не красный, а белый шрамик под сердцем — на память. И тут трое сразу блатных упали на колени: «Он святой!..» И стали просить прощения. А он заулыбался: «Ну какой же я святой, это Господь меня воскресил!»

Все эти блатные окрестились, все покаялись. Они теперь внимали каждому его слову, молились вместе с ним. А в дни поста делились с ним хлебом, чтобы старец мог поститься. Но он и этими крохами делился с другими верующими. И эти уже давно потерянные души, разбойники, пришли к вере. Кто-то из них мог и пострадать за Христа до мученического венца. Не все имена известны, не всё нам открыто. Но всё ведает Бог!

Побег из тюрьмы

Начальник тюрьмы однажды попросил старца помолиться о его тяжело больной парализованной маме, она уже несколько лет лежала без движения. И отец Мелетий трое суток без еды и воды молился в одиночке, чтобы никто и ничто не мешало молитве. А когда вышел, отдал начальнику тюрьмы яблочко, которое ему передал кто-то, чтобы он мог подкрепиться во время поста. «Пусть ваша мама скушает». Больная скушала яблоко — и впала в глубокий сон, почти трое суток спала. И — встала! Все мышцы были атрофированы от многолетнего бездействия, ручки и ножки дрожали, но она сделала несколько шагов. И через недолгое время она уже полноценно ходила. И начальник сказал: «Дедушка, таких, как ты, нельзя расстреливать! Чтобы Россия жила, надо оставить таких, как ты».

И он сделал запись, будто Дёмина расстрелял. А сам взял подводу, двоих конвойных и повез его в лес.

Привез: «А теперь беги! Недалеко отсюда деревня, километра полтора. Но если поймают, меня не выдавай».

Была зима. И он пошел. А на расстрел выгоняли раздетых и босых. Только и смог надеть носки припрятанные. Чувствует — замерзает. И очень хочется спать. Тогда стал читать молитву вслух — с силой, громко. Его клонит в сон, а он молится. Шел с «Богородицей» все время.

Под утро пришел к деревне. Видит — огонек загорелся в одной хатке. К колодцу подошла женщина, набирает воду. Поднимает она голову, а перед ней... привидение! Среди темного поля белый человек!.. А он из последних сил сказал:

— Потрогай меня, я не дух, а человек. Я беглый монах, спаси меня!

Истопили баню, напарили его, намыли. А по всей округе уже обыски, с собаками. Батюшку спрятали под полом в бане — доски подняли и уложили его вниз. Доски на место приладили и застелили половиками. И вот чекисты пришли, разыскивают беглеца.

— Половицы скрипят, а я лежу внизу и вижу сквозь щели ноги, слышу разговоры, — вспоминал старец. — И собаку завели. Молюсь. А собака не учуяла меня!

Они ушли. А женщина и сказала: ну теперь можешь недельку пожить. Но он не согласился: «Нет, я вас не буду такой опасности подвергать. Где наши еще, может, знаете?» — «Слыхала, тут есть монахи, собираются на Кавказ...» И он с монашеской братией тайными путями пробирался на Кавказ. По годам они могли пересечься с преподобным Феодосием Кавказским. Хотя таких данных нет, или они пока неизвестны. Старец говорил моей маме: Феодосий держит Кавказ. Нам это тогда ничего не говорило, но теперь вспоминается.

В горах Абхазии батюшка прожил в молитве несколько лет. Но их искали на самолетах — и нашли. И многих старцев-отшельников выгнали из келий, многих убили.

И это лишь малая толика из жизни батюшки, обо всем не расскажешь.

Отец Мелетий прожил 102 года. Не об этом ли говорил ему святой праведный Иоанн Кронштадтский, предсказывая, что жить он будет два века? То есть перейдет границу второго века...

— А может быть, вторым веком для него стала жизнь после смерти в тюрьме, когда его зарезали?

— А что — может быть и так... Интересная мысль... Ну а на сто третьем году своей жизни однажды он сказал, что теперь ему надо готовиться в последний путь — этой ночью к нему приходил батюшка Иоанн Кронштадтский... И потом крест на его могиле мироточил в день памяти отца Иоанна Кронштадтского, 2 января.

«Я, водитель Фисюк, констатирую...»

В апреле 2004 года к нам в Локоть прибыла экспертная комиссия из Московской Патриархии. Очень авторитетные ученые. Доктор наук Павел Васильевич Флоренский, внук знаменитого священника Павла Флоренского, — самый, пожалуй, въедливый из всех экспертов. Был в комиссии маститый биолог или химик, профессор. Духовенство представлял протоиерей Александр Трушин.

Установили у иконы три видеокамеры, независимые друг от друга. Отслеживается всё. Чтобы никаких лишних движений, никаких закладок. И проверяют не только хранителей святыни, но и... самих членов комиссии. Не подверглись ли они здесь какому-либо экстрасенсорному воздействию, гипнозу — ведь в гипнотическом состоянии человеку можно внушить очень многое.

А камере ничего не внушишь. Она объективно фиксирует всё, что происходит.

И вот мы смотрим: у других членов комиссии на иконы сошло миро, и только у одного лишь священника — у священника! — иконочка осталась сухой. Знаете, как я расстроилась! Ну, думаю, теперь точно станут говорить, что это чудо не от Бога. А сам отец Александр, смотрю, так радуется, так радуется! Ничего не понимаю... Ну да через некоторое время, гляжу, и у него тоже на икону сошло миро. Я успокоилась: слава Богу, всё в порядке!

И лишь через год все прояснилось. Отец Александр на Рождественских чтениях в Москве сам рассказал, что тогда случилось. Помните, как ветхозаветный Гедеон попросил Господа подкрепить его веру в победу над превосходящими силами язычников: пусть роса будет только на разостланном мной руне, а вся земля останется сухой. А на другую ночь попросил уже о ином: пусть везде падет роса, и только мое руно будет сухим.

— Вот и я, — сказал отец Александр, — как Гедеон, подошел к иконе и сказал: Матерь Божия, я верю в это чудо, но я ведь должен поставить свою подпись. А это войдет в историю Русской Православной Церкви на все века. Если Ты считаешь, что это чудо нам нужно знать и подтвердить, то сделай так, чтобы все иконы замироточили, а моя иконочка Николая Чудотворца осталась сухой.

— Какое смирение! Нет чтобы «пусть все будут сухими, а моя замироточит...»

— Да, и вот по его смиренной просьбе Матерь Божия послала ему такое уверение.

Только они нацокали миро своими пипеточками, а оно опять появилось на иконочках и с них излилось в блюдечки. И члены комиссии записывали на камеру свои свидетельства об этом по определенной формуле: «Я, такой-то, констатирую, что вижу то-то и то-то».

И был у них водитель Фисюк. И Фисюку пришлось тоже вы-ступить в роли эксперта. Три блюдечка, в каждом блюдечке маленькая иконочка. И вот эксперты только выберут миро пипетками — цок, цок, цок — поставят блюдца на место, а они опять полные. Фисюк смотрит на это и удивляется: надо же, что происходит! И ему сказали: «Давай и ты как очевидец свидетельствуй». И он произносит на камеру: «Я, Фисюк, констатирую, что только что не было ни одной капли мира, и уже опять наполнились все три тарелки...» У самого глаза навыкат, вот такие. Ладно, слили миро, поставили тарелочки — а они опять полные. И Фисюк: о, посмотрите — опять! Ну, говорят ему, давай, Фисюк, — констатируй!

И потом то и дело только и слышно было: «Я, Фисюк, констатирую...», «Я, Фисюк, констатирую...» Мы уже хохотали все. В конце концов он берет блюдца, просто переставляет их — и у него прямо в руке наполняется чашечка миром! И он: «Я, Фисюк, констатирую, что это миро появилось в чашке прямо у меня в руке...»

А батюшка Александр потужил: «Вот вы забрали миро для исследований, а мне бы хоть немножечко оставили — помазать народ!» А у нас лежала свернутая трубочкой иконочка небольшая, она вся разбухла, потеряла свой вид, ее уже хотели отдать на сожжение. А приехал священник — теперь уже он Епископ — и говорит: «Нет-нет, раз эта икона мироточит, не надо ее сжигать». И вдруг из этой иконочки изливается столько мира — целый лоток! А у отца Александра с собой хороший такой пузыречек — как у наших батюшек водится, чтобы уж налить как следует. И вот он начинает переливать и говорит: «Я, священник Александр Трошин, констатирую, что попросил у Матери Божией, чтобы Она мне дала мира столько, чтобы помазал свой приход». И сам льет из иконы в пузырек, льет... И — всё: последняя капля ложится всклень, вровень с верхним краешком флакона. Вот просто капелька в капельку. Надо ж такому быть — вот поди-ка сочти эти капли...

Он просто ахнул.

И конечно, заключение комиссии было однозначное: это чудо. Флоренский говорил, что испытывал такое непередаваемое ощущение, что у иконы ты находишься в присутствии иных, Горних сил.

Ну и после этого нам стало легче. Камни в нас бросают, а мы — ну и бросайте. Нам теперь проще, у нас уже заступа есть. По крайней мере нас теперь в психушку не сдадут — а раньше могли. Не обвинят в том, будто мы пылесосом распыляем миро, или в зависимости от своего интеллекта еще что-нибудь не придумают.

«Клавдия, принеси миро!»

После того как комиссия Московской Патриархии кропотливыми исследованиями с использованием одновременно работающих трех видеокамер, независимых друг от друга, подтвердила, что мироточение подлинное, к нам изменилось отношение. Мы с облегчением вздохнули. Нам даже разрешили посмотреть в архиве ФСБ «дело» старца Мелетия. Всего два часа, но хоть что-то мы увидели. Вот такое: вызывают его, скажем, в 12 часов дня. Вопросы и ответы — одна-две строчки. И дальше: допрос завершен в 22 часа. Представляете, сколько времени его мучили на допросе? И таких коротеньких листочков с многочасовых допросов — очень много. Вот один:

Вопрос: Как вы жили все эти годы без документов и без паспорта?

(Он паспорт, оказывается, получил, только когда умер Сталин и уменьшилась угроза быть расстрелянным за принадлежность к тайному монашеству.)

Ответ (более чем удивительный!): У меня был документ, удостоверяющий личность, подписанный лично Царем Николаем Вторым.

Эта фраза ставит в тупик вообще. Я спрашивала приезжавших в поселок Локоть к иконе потомков Романовых: кому мог подписать Царь Николай удостоверение личности? Мне отвечали, что таких людей не знают.

И я таких людей тоже не знаю.

Вопрос: А где он теперь?

Ответ: Отобран при первом аресте.

Значит, это удостоверение должно быть в одном из архивов. Если оно отыщется и этот факт не скроют, то могут открыться удивительные вещи. Можно предположить, что отец Мелетий был близок к Царю.

В «деле» мы прочли, что старец знал Патриарха Тихона. И вспомнили, как он говорил маме:

— Евгения Федоровна, меня Патриарх Тихон на подушках принимал.

Патриарх тогда попросил своего келейника — он не ходил уже, у него были больные ножки, — принести бутылочку мира и передал ее отцу Мелетию со словами: «Помажь народ, кого сможешь понести».

И по милости Божией были времена, когда по великим праздникам старец говорил: «Клавдия, принеси мира!» И помазывал нас этим необыкновенным — «Патриаршим», как сам он говорил, миром.

Прошло несколько лет — и потекло миро с иконы. Матерь Божия пришла помазать Свой народ. Свою Россию.

Млеко Богородицы

Как объяснить, почему где-то икона «Умиление» обильно мироточит, а в другом месте стоит сухая? Почему иной раз одаряет миром, как нам видится, недостойных? Тайна Божия! Тайна милости Божией.

Любовь Богородицы выше наших грехов, она ни с чем земным несоизмерима, она больше, чем любовь матери к ребенку.

Мы как-то стояли и пели. Моя мама оборачивается ко мне: что ты не туда тянешь! А я на нее: это ты ведешь не туда. И мы с ней так друг на дружку обиделись, я говорю: ну и пой ты сама, если так! Поворачиваю голову к иконе — а Матерь Божия тихо улыбается, смотрит на нас, как на двух деток малых. И я подумала: да как бы мы ни пели, лишь бы от души — ангелочки сами изменяют наше блеяние, превращают и его в пение! Там, на Небесах, поют сердцами — а мы ведь тоже пели сердцами. И Матерь Божия только умилялась на нас: хорошо, что вы хоть вместе поете... И нечего вам друг друга укорять.

И еще был случай. Как-то мы очень устали, было много паломников. Всё, не могу больше никого принимать, надо отдохнуть. Только легли, за дверью: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас». У меня всё похолодело: о-ой, ну что же это такое!

Открываю дверь.

— Я слышала, у вас икона мироточит. Можно помолиться у нее?

— Днем было столько народа, ну почему вы вместе с ними не пришли? Не можем же мы весь мир принять...

— Ну пожалуйста, позвольте! У меня муж пьет, я его с собой привезла...

Что тут поделаешь — тут уж я никак не могу противиться. Обезоружила сразу.

Иду. Она такая бедная, замученная, горемыка. А муж бурчит:

— Чего ты меня сюда притащила, да на что мне эта икона сдалась...

И на Матерь Божию «выступает», и Она ему не угодила!..

Ах ты, думаю, какой! Вот как за тебя сейчас молиться — тут же настроиться надо, а у меня внутри всё кипит от негодования! И я посмотрела на икону Архангела Михаила и стала просить Архангела заступиться за Матерь Божию, ударить этого негодника, чтобы неповадно было. Думаю, это ж я правильно делаю — прошу заступиться за Матерь Божию!

Читаю акафист, а они вдвоем стоят и вот что-то возятся, что-то разглядывают. Я не выдержала: что вы крутитесь! Или уж слушайте, коли сами не молитесь, или идите,
не мешайте молитве.

А женщина робко так говорит:

— Там что-то белое у вас потекло!

Я совсем уже сердитая:

— Где белое, что там потекло?

— А вот там, на иконочке Казанской!

Смотрю — а там целая струя молока на иконе! И я понимаю, что это молочко не для меня! И не для женщины-страдалицы. А для него!

Вот это да! Я-то Архистратига Михаила просила приструнить его, ударить. А Матерь Божия вон как его пожалела!

— Тебя как зовут? — спрашиваю.

— Ну, Николай.

— А ты представляешь, Николай, что в Греции в каком-то далеком веке явилось немного млека Божией Матери. Сейчас оно уже все высохло и хранится в драгоценном сосуде. И люди преклоняются к нему, потому что это млеко Ее! А здесь — ты видишь, это же для тебя!

Беру ваточку и сама взять не решилась, а ему дала, чтобы он это млеко ваткой снял и вкусил. То, что осталось на иконе, потом даже створожилось, это молочко. Настоящее ж! И вот гляжу я на него, и самой завидно стало — бес меня подловил, гордыня моя. Почему такая святыня какому-то пьянице, а не мне! Спрашиваю его жену:

— Вам, наверное, тоже этого молочка хочется?

— Куда мне, я ж недостойная!

— А он разве достойный?

— Ну это уж Ей виднее. — И по-простому так рассуждает: — А что тут не понять! Она ж Казанская. С Младенчиком. Вот Она Свое молочко Сыну и несла, а тут Николай пришел. Он Ей как сын!

О-о, а я думала, какие эти пьяницы плохие, такие да сякие, а — «он Ей как сын»!

А когда я рассказала одному священнику, он сказал:

— Да. После этого рассказа я понял одну истину: не говорю о Страшном Суде, это уже будет другое, но там никого не осуждают. Только плачут, сочувствуют и помогают исправиться.

Прочитала я о том, как Матерь Божия однажды явилась на Афоне, стоит во весь рост и плачет. Монахи сбежались, спрашивают: «О чем Твои слезы, Царица Небесная? Что такого плохого ждет нас, что Ты плачешь?» Долго Она плакала, а потом ответила: «Вы все только просите Меня о помощи, а кто же Меня пожалеет!»

Сколько горя людского, сколько наших немощей проходит через Ее Материнское сердце, как оно болит за всех нас — и пьяных, и блудных, и всяких!

Когда мы у батюшки Мелетия молились, когда говорили о Пресвятой Богородице, мне иногда казалось, что Она Сама приходила к нам. Что слушала наши молитвы и песни, наши духовные разговоры — и, согревая нас, может быть, отогревалась Сама. Мы Ее так любили. Так тянулись к Ней своими сердцами!

Эта ночь святая...

Помните стишок:

Говорят, под Новый год что ни пожелается,
Всё всегда произойдет, всё всегда сбывается.

Но это не под Новый год происходит. Это — под Рождество Христово! Вот в эту самую чудесную святую ночь, что вот-вот настанет — за окном уж темнеет...

У меня однажды тяжело заболела мама. Сердце, инфаркт.

И вот мне снится сон: подходит ко мне человек в одеянии Архиерея и говорит:

— Пойдем со мной, я отведу тебя туда, где ты сможешь попросить о том, о чем ты хочешь. Попросишь о продлении жизни своей мамы.

И мы подходим к какому-то небольшому домику, и туда вход очень низенький. Я туда не войду! А он советует: а ты нагнись!..

— Как в Вифлееме в храме Рождества Христова есть врата Смирения — в эту дверь можно пройти только склонившись в поклоне!..

— И здесь так же. Наклонилась, шагнула — раз! — и я оказалась в другом мире. Небо переливается разными цветами, сказочно красивыми фейерверками. Как в День Победы, но еще красочнее, и без грохота орудий. И Ангелы поют дивные песнопения. Какие именно — я не знаю, потому что с первого раза не запоминаю. Ангельский хор я не вижу, но слышу. И стоят рядом два Ангела с перевязями через плечи, как солдаты в царской армии (или это солдаты тогда напоминали ангелов?..), и рядом с ними, спиной ко мне стоит Женщина в темно-красном платье. Здесь стоит согбенный старчик, и здесь два старчика. И все они усердно что-то обсуждают. Мой провожатый подвел меня к ним и сказал:

— Преблагая, я привел к Тебе душу, которая долго просит о матери. Евгения в очень тяжелом состоянии, ей надлежит умереть...

И Она только на краткий миг обернулась к нам, потому что не может оторваться от очень важного разговора со старцами, и произносит такие слова:

— А, я знаю! Но в честь великого торжества продляются ее лета на земле. А вы, — это тем двум Ангелам, — отпускаю вас, не идите за той душою в честь великого торжества. Как придет время, чтобы вас не утруждать (вот истинную правду говорю, что так Она мне во сне том сказала!), Я Сама за ней схожу.

Тогда я ничего не поняла. Почему Она так смиренно сказала? Если бы это была Царица Небесная, Она им просто приказала бы. Но когда я стала узнавать Ее ближе, когда поняла, какое в Ней великое смирение, то поняла, что это истинно была Она.

И я спросила своего спутника: а что за праздник?

И он ответил:

— Приближается день великого Праздника — Рождества Христова.

Это было в один из близких к Рождеству дней, но еще не сам он.

Там сейчас на Небе такое, что нам и представить невозможно. И в эту ночь даруется такая милость — все мы можем прийти и поздравить Христа, обязательно принести Ему свои дары, какие есть — хоть злато, хоть розочку, и испросить для тех, кто нам дорог, милости Божией и Пресвятой Богородицы.

Радуйтесь, человецы! Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение! Матерь Господа нашего родила нам Спасителя!

И мне было даровано еще побыть с моей мамой, погреться ее любовью и постараться согреть ее — моей любовью. И только потом уже проститься с ней.

Раньше я могла огрызнуться, могла с ней поссориться, обидеть ее. Мне говорили: придет время, ты будешь вспоминать каждое слово, связанное с мамой! А я не верила. А вот когда она уже отходила ко Господу, я увидела, какая она слабенькая, немощная, и что бы я ни сказала, уже не может мне ничего ответить, — я целый день гладила ее, плакала, и я впервые подумала: вот оно какое, оказывается, прощание! А она, опустив глаза вниз, даже не могла поднять взгляд. Только лежала и молилась. Готовилась идти туда. И без слов просила прощения у всех. Даже у моего отца, который в самое трудное время ушел от нее.

Больше всех на свете она любила свою мать. Мать и Родину, потом меня. Во мне она видела какие-то недостатки, а мама была идеалом для нее. Они жили очень бедно, и мама последний кусочек ей отдавала. И сколько мама моя жила — до своих почти 81 года — только заходил разговор о матери, она плакала. Мама могла покупать себе дорогую одежду, но одевалась очень скромно. Я любила повоображать по молодости лет, она надо мной посмеивалась. А мне призналась уже перед концом жизни: «Мне всегда было стыдно надеть платье, в какое не могла одеться моя мама. Я никогда не могла себе позволить есть лучше, чем она. Мама голодала, а я что — буду барствовать?» И она никогда этого не делала.

Сладко быть с Господом

...Ангелы так почитают, так любят Матерь Божию, что мы и представить себе не можем. Мы боимся чудес. А если бы мы открыли им душу, мы бы разговаривали не на другом языке, а на другой волне.

А началось мироточение именно в те дни, когда убили Иосифа Муньоса и пропала Иверская-Монреальская икона. Эта страшная трагедия произошла в ночь с 30 на 31 октября 1997 года в Афинах. Я не записала точно дату, когда у нас на иконе появилось миро, потому что не придала этому такого значения. Я не дерзала подумать, что такое чудо, как с Иверской-Монреальской иконой, может у нас в доме повториться. И когда появились первые три капельки, не могла и подумать, что это начало совершенно иной жизни, тернистого пути. Что очень многое изменится в моей собственной жизни и в судьбах близких мне людей. Что бывший муж мой Виктор Ремизов примет монашество и станет иеромонахом Иосифом. И силою Божией так укрепится в новом этом служении, что станет не только верным служителем Иконы, но и самым близким другом, молитвенником и советчиком в моей новой семье с Юрием Ивановичем Шишковым. Отец Иосиф будет клириком храма святых мучеников Флора и Лавра в поселке Хомутовка Курской области, а последние годы станет служить на Архиерейском подворье в честь иконы Божией Матери «Умиление» там же, в Хомутовке. И будет служить молебны в нашей часовне, у доверенной нам Господом и Божией Матерью святыни...

Первое время вокруг чуда было очень много сомнений. И когда приезжали паломники, то батюшка специально спрашивал: кто из вас самые не верящие в чудо, сомневающиеся? Находилось два-три человека. И — икона тогда была просто в доме, это сейчас построена часовня, — этих сомневающихся проводили по всему дому. Они заглядывали в каждый уголочек, на кровать и под кровать, на шкаф и под шкаф, и внутрь — откуда может литься это миро?

А потом мы закрывали икону и оставляли ее в тишине. И через какое-то время миро сходило. Думаю, что дело даже не столько в шуме, сколько — в страстях. И даже молча стоя рядом, мы своими страстями мешаем святым иконам. Они в другом мире живут.

Иконы — они живые! Они могут глаза открыть, могут сказать. Они живые! Просто мы недостойные. Они, может быть, даже движутся, просто время движения там иное и нашим глазом не улавливается. Когда делаешь фотографии, несколько кадров подряд, то видно Ее движение.

Что интересно, когда еще не было рамки, перед тем как появиться миру, икона как будто вся набухала, словно изнутри что-то выступало. Боишься потрогать рукой. Но тронешь — нет, ровно. А сбоку стоишь, смотришь — прямо сантиметра на три выступает, так набухает икона. И это все видят.

Бывает, что миро сходит видимым образом, когда приходят люди, не верящие в чудо, но облеченные властью. Матерь Божия изливает миро, чтобы защитить нас. И они констатируют факт: икона мироточит. Но и только. Вода живая Богообщения, сладость Богообщения — далека от них.

А Господь сладок. И сладко быть с Ним! Каждая травинка поет Ему псалмы! Помню, как в Смоленске вышли из собора, а на улице дождь. И я радовалась: Господи, как мне благодарить Тебя за этот дождь! И каждый по-разному может к Богу прийти: один через красоту Божьего мира, другой через поэзию, третий через травинку в поле...

Господи, какие же мы счастливые, что мы Православные христиане!

А Россия — она же непознанная, как вера! Потому что Матерь Божия взрастила ее. И ведет ее Своим путем — к спасению. Только — иди!

Записала Ольга Ларькина.