Без Царя в голове

Дневник Наталии Александровны Ивановой, посвященный трагическим событиям 1917 года.

См. также

Дневник Наталии Александровны Ивановой, урожденной Корольковой (1854 — 1922), в первом браке Панчулидзевой. Все даты даны по старому стилю.

Мы продолжаем публиковать дневниковые записи 1917 года Наталии Александровны Ивановой. Если в первой публикации «Черный год России» речь шла о событиях в Петрограде, о февральском перевороте и свержении Царя, то в этой части подробно рассказывается о ядовитых плодах того катастрофического деяния. Причем описывается ситуация вдалеке от столиц, в Пензенской и Саратовской губерниях. Автор Дневника рисует страшную эпическую картину усиливающейся анархии и безвластия, всем становится ясно, что страна катится в страшную пропасть… И до октябрьского переворота, до прихода к власти Ленина с большевиками остаются всего считанные недели…

Редакция благодарит за предоставленный текст Дневника с подробными комментариями родственника Н.А. Ивановой кандидата медицинских наук Алексея Михайловича Олферьева (г. Москва).

22 апреля (cуббота). В 6 часов уехали в Пензу — я с детьми, а Надя в Симбирск хлопотать о Сергее. В вагоне встретили Веру Философову. Говорила о продаже и плакала — жалко усадьбу, но не может следить. Ехали хорошо — солдат не было. Говорили о дяде Юрлова. У старика Юрлова мужики силой отняли землю — заставили написать им запродажную запись и прогнали из имения старика.

Ночь провели хорошо — тесно не было.

23 апреля (воскресенье). Утром приехали с детьми в Пензу. Нашли только одного извощика на товарной — взял 5 рублей, и то рады были, что нашли. В Пензе тихо. Немка уехала — очень боялась — люди ее пугали арестом. Пришел Давид, а потом Мария Дмитриевна[1]. Давид плачет о Государе и России — Мария Дмитриевна о сыновьях — говорит, Саше[2] и Алеше[3] нечем будет жить. Саша делопроизводитель при канцелярии Наместника, которого нет. В Грабовку не едут на лето — боятся. Устинов[4] тоже там не остался — переехал с женой в Пензу, мужики грозят — сеять не дают.

24 апреля (понедельник).Утром пришел Сабуров с Рютчи[5], подробности своего ареста и избиения рассказывал. Причащался — потребовал священника, сказал — я знаю, что ведете меня на смерть. Избивали ужасно, был без сознания — щипали уши, били ноги! Спасли солдаты, ехавшие случайно — вырвали от толпы, бросили в теплушку и заперли. Прямо в больницу отвезли — чудом остался жив. Вечером пошли к Марье Алексеевне, там был Павел Панчулидзев. Этот, кажется, рад, что все плохо — ждет с радостью прихода немцев. Павлик сказал — что ты говоришь! — я русский, и пусть лучше мы погибнем, чем Россия — без нас она может обойтись. Рютчи его похвалил и сказал, что тоже согласен с ним. Приехала Наташа и Николай Александрович (дочь автора с мужем).

25 апреля (вторник). Рассказы Наташи про Проказну. Хороший комиссар — устроил — они поспели и им позволили работать. Старику[6] запретили подходить к Чаше во время обедни. Семья удручена всем — живут на вулкане. Решили ехать в Саратов по делу с Банком. Еду я, а Наташа детей к себе везет.

Решили простое платье сделать всем на случай бунта — чтобы спасаться бегством.

26 апреля (среда). Утром бегала по банкам. Вечером уехала в Саратов — ехать хорошо. Солдат много, но все идут в третий класс — к нам в первый не пускают. Ехал со мной офицер с женой молодой очень. Оказался из Алатыря. Жаловался, что невозможно служить, нельзя слово сказать солдатам. Берут сапоги и одежду, все пропивают — продают — приходят и требуют другие — грозят убить — приходится давать. Силу и власть взял краснобай солдат Петров[7], и солдаты не позволяют его арестовывать. Дошло до того, что он запрещает шляпки дамам в Алатыре носить. Рассказывал с отчаянием. Про фронт тоже, все бегут — победы не может быть. Ночь спали хорошо.

27 апреля (четверг). Утром приехала в Саратов — нигде номера не нашла, остановилась у Юматовых[8]. Лидия Михайловна очень переменилась — какая-то странная. Александр Дмитриевич рассказывал о своей поездке в деревню — чуть не арестовали на сходе — со страхом уехал, рабочих сняли, сеять не дают. За Митю[9] тоже боялся. Всё митинги в Саранске — прислугу снимают с мест. Была у нотариуса и в Дворянском Собрании. Говорила с секретарем по делу своему о ссуде. Ознобишин[10] все еще арестован — болен — сидит в Дворянском Доме. У него в деревне тоже забрали землю и сняли рабочих. По дороге, когда ехала, видела, как солдаты выкатывали из подвалов [и выливали] из бочек вино и разбивали бутылки. Вино лилось по канавке по улице — пахло вином всю дорогу по Московской. Был накануне погром — били окна у бывших виноторговцев — искали вино, а сегодня его уничтожают. Боятся, что правые напоят черносотенцев и устроят погром. Вчера кричала толпа «Дайте хлеба!» и «Дайте Царя!». Хотя хлеба в Саратове много.

1 мая (понедельник). Аткарск. Сегодня здесь базар — площадь полна мужиков и баб с подводами — не видно, что привезли, а идти к ним боязно — чего доброго арестуют или прибьют. Это ведь теперь делается просто и легко. Пошла в казначейство, понесла бумагу с запросом из Казенной Саратовской палаты. Перед Казначейством большая толпа — ее разгоняли солдаты — чего они кричали и чего требовали — не поняла. Я испугалась и отошла в сторону. Солдат закричал на лестницу наверх: «Эй, кто-нибудь, пошлите-ка несколько милиционеров с ружьями, их надо разогнать. — Уходите, господа, уходите». Толпа, и особенно женщины, услышав слово «ружье» — стала расходиться. Я вошла в Казначейство — там тоже было много народа, все больше с сберегательными книжками. Протиснулась через толпу в комнату казначея, который весьма скоро позвал какого-то чиновника и велел дать справки. Я нарочно встала в дверях, рядом с какими-то бабами. Чиновник посмотрел на меня и поискал глазами стул, но его не оказалось. Сидели какие-то писцы, весьма молодые, в цветных галстуках и кольцах. Лица изношенные, зеленые и в прыщах. Держали себя весьма вольно — смеялись, толкались и, бросая папироску на пол, непременно плевали на нее и растирали ногой. Конечно, ни один не пошевелился, чтобы дать мне стул, а старший чиновник, видимо, не смел сказать им — ведь теперь свобода. Зачем быть вежливым, да еще к даме в шляпке. Старый письмоводитель, весьма корректный, скоро написал мне справку, вручил ее мне и даже принес ко мне на окно, около которого я стояла, книгу для расписки в получении бумаги. Я даже испугалась за него — вдруг накинутся за такую вежливость и внимание к даме. Ведь теперь равноправие — а это был знак отличия. Но сошло благополучно — верно, не заметили.

Из Казначейства пошла наверх в бывшее полицейское Правление, где теперь заседает уездный комиссар. Его не было, был его помощник Вавилов — этот оказался весьма любезным. Вид приказчика, а кто он такой — не знаю. Дал все справки и сказал, что надо еще достать некоторые от волостного комиссара Большой Екатериновки[11] (вместо станового он там). Сошла вниз в телеграф, послала от имени Вавилова телеграмму с нарочным волостному комиссару. Самой ехать туда не хочется. Пока проеду в Петровск и обратно — может быть, сведения уже получены будут из Екатериновки.

Из Казначейства пошла в Земскую Управу. В Управе мне очень скоро дали сведения и сказали, что нужная мне бумага уже отослана к нотариусу. Я сказала им, что поражена такой аккуратностью и скорым исполнением дела и что, вероятно, это от новых начальников зависит. Мне сказали, что у них всегда так скоро делали и раньше не задерживали дел. Лица у служащих в Управе очень оживленные и довольные — были все вежливы и предупредительны, хотя я одета была барыней в шляпке, а не в платочке. Из Управы пошла в Исполнительный комитет, который помещается в Городской Думе. Прекрасное каменное большое здание — большая зала с портретом Александра II, верно вместо Государя Николая II поставили. Сцена сделана в зале — должно быть, бывают любительские спектакли. Спросила, где помещается исполнительный комитет, — указали дверь — вошла. Комната, верно, была кабинетом город[ского] головы — большая, хорошая, светлая, потолки лепной работы, мебель обита малиновым трипом[12]. Куда наша Пенз[енская] Управа городская — никуда не годится в сравнении с Аткарской. У стола сидел какой-то весьма невзрачный маленький тощий человечек — верно, председатель — и что-то пискливым голосом говорил мужикам. Вид совсем хамский — в какой-то форменной тужурке. Двое других — один весьма представительный и вежливый, а другой хамоватый на вид — расспрашивали мужиков, которых было человек десять. Села скромно на диванчик и стала ждать очереди. Конечно, никто не обратил на меня внимания, только корректный посматривал искоса, и увеличили свою любезность и внимание к мужикам. Все пришли с жалобами.

Один говорил, что крестьяне его села не дают ему сеять свой отруб, что у него пришел сын работать, и вот, видимо, сидит, ничего не делая. Время сеять отходит, а сеять не дают. Грозят убить и усадьбу сжечь. Мужеченко плохенький, сильно волновался. Члены Комитета его успокаивали и сказали, что пошлют разобрать дело. Мужеченко не унимался и горько жаловался. «Что же я могу сделать? — говорил член Комитета, — разберитесь как-нибудь — ведь не убьют же тебя». Но мужик продолжал волноваться. Его оставили стоять и обратились к другому.

Этот жаловался, что мещане захватили всю землю, которую он снимал раньше, и не дают ему сеять. Земля около города, прежде всегда он ее снимал. «Знаю, знаю, — говорил член Комитета, — мещане всегда всю землю разберут, сами не платят, им цену скинут, а они эту же землю дороже сдают мужикам. Но что же я могу сделать? У них есть условие — сговорись с ними». — «Вот, — сказал стоящий рядом со мной высокий мужик с умным лицом, — пошли теперь писать — дураки как есть — господа от земли отступились совсем, сказали, сейте как знаете, только бы посеяно было — так теперь промеж себя дерутся, друг у друга отбирают и не сеют, а время идет. Дураки как есть, теперь идет такая неразбериха по деревням, что и сказать нельзя».

Еще трое мужиков подошли и стали говорить, что кто-то, я не расслышала — не знаю, помещик или купец — не позволяет им рубить свой лес. Сам на дрова рубит, а нам не дает. «Да чей лес-то?» — «Его лес, только мы не позволяем и ему рубить». — «Так вы пойдите к нему, сговоритесь и купите у него лес и рубите сами тогда», — сказал член Комитета. Мужики переминались с ноги на ногу и молчали. — «Вам, должно быть, хочется лес у него рубить и не платить — но даром брать чужое нельзя. Лес принадлежит ему, а потому вы должны купить его, если продаст. Еще ни у кого не отобрали собственности», — заявил член Комитета. Мужики отошли, но по их лицам видно было, что они с этим не согласны, и, верно, с их лесовщиком выйдет большая история. Платить им никому не хочется — всем хочется взять все даром.

Когда последнего глухого мужика, просившего какой-то паек за сына солдата, отпустили, ко мне обратился представительный господин: «Что вам угодно?» — Я объяснила, что хочу [передать] дело о сдаче земли под озимый посев в Лентяевке[13] в их руки, чтобы Комитет распорядился этим делом. Мне платили раньше по 10 руб[лей за] десятину, и такую же цену желаю и теперь взять. Он любезно сказал, чтобы я написала заявление в Комитет, прибавив, что, вероятно, землю разберут, а я чтобы написала подробно свои условия — о цене, задатках и сроках и т.д.

У меня впечатление получилось хаоса — Комитет не может разбирать эти мужицкие дела с землей, и все их ответы были неопределенны — все больше: «устроитесь, разберитесь между собой, как-нибудь согласитесь». Здесь рядом со мною какая-то полька, Янковская, из села Шереметевки. Хлопочет, кажется, о перезалоге. Я с ней разговорилась. Говорит, что хорошо с мужиками устроилась. «Как же?» — спрашиваю. «Они посеяли всю мою землю, а деньги будут платить по согласию с Комитетом казне». — «А вам-то что дадут?» — «Ничего!» — «Так что же хорошего в вашем с ними соглашении?» — «Ах, Боже мой! По крайней мере, меня не убили и не сожгли, и коров не тронули, а то ведь Бог знает что делают в усадьбах!» Вот как живется теперь при свободе. Дай Бог только всем терпенья, авось уладится как-нибудь все. Велик Бог земли русской.

Спросила Члена Комитета, можно ли и не опасно ли ехать в Большую Екатериновку. Он посмеялся и говорит: «Что вы, ничего нет опасного, все у нас в уезде спокойно». Ну и слава Богу, только я все-таки не поеду, а пошлю телеграмму. Береженого Бог бережет! Поеду сегодня вечером в Петровск — там много дел по Круглому[14].

На вокзал приехала рано, но народу было уже много. Третий класс заполнен разнузданными солдатами, ругань отборная слышится везде. Еле-еле пробилась в залу второго и первого классов. За столом обрела, к счастью, местечко. Против меня сидела чета — он, по-видимому, из рабочих, жена в платке. Представляли интеллигентов собой. Он развалился, картуз на затылке, ел ужасно и все говорил, что плохо кушанье — особенно щи ему не нравились. Жена все время его толкала и говорила, чтобы не кричал так. Старый лакей, которого я уже давно знаю в Аткарске на вокзале, с привычками и манерами старого барского слуги, с презрением и злостью смотрел на рабочего и подавал ему обед. Под конец не выдержал и сказал: «Вот говорите — нехорошо, а скоро и этого не будет. Говядину только раз в неделю продают. В Москве были? Там тоже ничего нет из провизии». Рабочий обиделся. «Я в Москве, может быть, «тыщу» раз был и там ел в ресторанах — я сознательный, свободный гражданин, что ты мне в нос тычешь Москвой». Жена опять стала дергать его за рукав — она, видимо, старалась быть приличной и ела, поджимая губы. После их ухода старик лакей, подавая мне чай, сердито говорил: «Вот видите, сударыня, какой пошел теперь народ — вот этот гражданин, мразь ведь, «я не доволен пищей», а что ел-то дома? Ломается и кричит, просто хоть беги с вокзала. Прежде его не пустили бы сюда, а теперь — свобода!» Убирая со стола, он тут же обратился к какой-то девчонке, сидящей у стола: «Ну, ты, как тебя назвать теперь? Прежде, бывало, знаешь, кому сказать барыня, барышня, кому — баба, девка, а теперь? Ну, ты, гражданка что ли, уходи вон — не мешай». Мне было смешно, но я даже не улыбнулась — еще привяжется какой-нибудь товарищ!

Против сел какой-то пожилой солдат лет 43-х, по виду и манерам — лавочник, что и оказалось потом. Ехал из Москвы к родным побывать. Отпустили совсем. Разговорились — оказался поклонник Ленина. Начал говорить о всеобщем равенстве, братстве всех народов и так далее. На мои возражения, что равенство немыслимо, ибо всегда будут глупые и умные, больные и здоровые, он возражал, что надо всех приравнять, капиталы разделить и т.д. И вдруг, совершенно неожиданно, перешел к теме о евреях. «Как они обрадовались — везде зашевелились, стали теперь по-еврейски говорить в вагонах, вот всю промышленность заберут в руки. Ну да ненадолго — уймем их». Ведь вот какой сумбур у них теперь в головах, и сами не разберутся в охватившем их всех хаосе.

Раздался звонок о выходе поезда, и мы все устремились на платформу. Что было при посадке в вагоны — трудно описать. Буквально давили, толкались, валили с ног. Масса солдат ломилась во все вагоны, несмотря на классы. Я шла следом за одним штатским и женщиной в кружевной косынке. Впереди нас лез носильщик, работая усиленно ногами и руками. Мы, в свою очередь, в этом ему помогали. Наконец удалось влезть на ступеньки вагона. Слышим сзади сердитые голоса солдат: «Эти что лезут, в шляпках, могут остаться. Нас на неделю отпускают, а они места занимают. Вот их стащить надо да оставить, нечего смотреть на них». Но мы все-таки благополучно влезли в вагон и уселись где могли. Солдаты ввалились массой и заняли не только диваны (мы ехали в первом классе), но и все проходы и коридоры. Женщина в косынке, очутившаяся рядом со мной, рассказала мне, что три дня тому назад так же лезла толпа в вагоны. Во время давки опрокинули женщину с грудным ребенком — она сама кое-как выбралась из-под ног наседавших солдат, но ребенка задавили насмерть. Когда его подняли — он был мертвый. Пришел начальник станции, поохали, женщина плачет. Начальник советует ей остаться и похоронить ребенка в Аткарске. Но она не соглашается и говорит, что отвезет тело домой. Взяла мертвого ребенка, положила в свою корзинку и поставила на полку. Сама побежала за чем-то в другой конец вагона, кажется, в уборную. Приходит обратно, а корзинки уже нет — кто-то стащил. Так и не нашли — украли. Женщина в отчаянии плакала — ребенка раздавили, да еще и тело украли. Представляю себе ужас вора при открытии корзинки. Верится с трудом такому рассказу, точно где-то живешь в дикой стороне, но это рассказывала сама женщина-очевидец. Она ехала с этим поездом. Ужас что творится, и нет сил и власти навести порядок. Полный развал и анархия на поездах. «Кто сильнее — тот и властен», — сказала я после рассказа о ребенке. — «Ах, что вы говорите, — отвечал молодой солдат, щеголевато одетый. — Напротив, теперь справедливость, право, а не сила». — «Да это и заметно было, — отвечала я, — когда мы лезли в вагон, да и сейчас это видно: я заплатила за билет 1-го класса и стою, а вы с товарищами ничего не заплатили и сидите на диванах». — «Да, мы теперь сила — мы и рабочие — все в наших руках». Вошел прапорщик: «Товарищи, прицепили целый вагон третьего класса, совсем свободно, переходите». — Ответ — молчание. Повторяет еще раз: «Переходите, товарищи!» — «Ну что пристал, — отвечает грубый голос, — сказал, и ладно. Кто хочет — перейдет, а нам и здесь хорошо — ступай сам». Бедный офицер стушевался!

«Господи, — восклицает женщина, — долго мы этак жить будем! Возможностев никаких нет!» — «А ты, тетка, молчи, а то живо выставим из вагона», — раздается из угла угроза. Женщина испуганно глядит и умолкает. Солдаты неистово курят, молодой щеголеватый начинает рассказывать анекдоты про попов и т.д. Сверху раздается женский голос: «Будет вам кощунствовать, Бога забыли». — «Бог уехал в Китай, — отвечает солдат, — на нас глядеть не желает». — «Да, — отвечает голос, — видно, Господь всю Россию за грехи с рук скинул. Терпеть надо и молиться!» — Солдаты начинают петь что-то о свободе. Дышать от дыма становится трудно. Кто-то открывает окно — слышно звук разбитого стекла: «Бога вы не боитесь, — раздается сердитый голос, — я больного везу, из плена присланного. Командирован его к родным доставить — он задыхается от кашля, а вы стекла бьете!» — Песня заглушает его слова, никто не обращает внимания. Наконец успокаиваются — начинают дремать. Поезд сильно опаздывает, и мы на рассвете в три часа подъезжаем к Петровску. По обыкновению извозщиков на вокзале мало, беру вместе с каким-то евреем возницу и за два рубля доезжаем до гостиницы «Биржа». Дают номер, грязный, сырой, с сильным запахом гнили и сырости.

2 мая (вторник). Петровск. Утром отправилась по делам — надо было достать сведения для казенной Сарат[овской] палаты из Казначейства. Я давно не была в Петровске. Город остался таким же грязным, с плохой мостовой и пылью. Но на улицах было большое оживление — шли солдаты и, кажется, еще новобранцы с песнями и гармониями. К большому моему удивлению, на базаре в лавках много белого хлеба, ситного и калачей. В Пензе у нас ничего подобного нет — белого хлеба не достанешь нигде. Повезу отсюда запас — ввиду надвигающегося голода петровские крендели могут быть очень полезными. Да и сухари из ситного и белого хлеба не мешает заготовить.

Казначейство новое и очень хорошее здание. Прежнее, старое, грязное — оставлено. Все по-новому, с решетками и т.д. Бухгалтер оказался желчным человеком, который на мою просьбу о справке по недоимкам имения отвечал не особенно вежливо: «Вы не можете от нас требовать эти справки — это отнимает у нас время».

— «Я не требую, — отвечаю, — я прошу одолжения, мне надо ускорить получение справок о недоимках». — Он немного смягчает тон, видя мою покорность, и, кажется, прощает мне мою шляпку, так как, когда он обратился к торговкам, тут же стоящим с сберегат[ельными] книжками, тон его был любезен. Думаю, что моя шляпка его коробила. — «Я не могу дать вам справок, так как я не получил еще запроса от Казен[ной] Палаты — идите на почту и узнайте — может быть, сегодня письмо пришло». Покорно иду на почту. Грязь и вонь там нестерпимые. Хожу от одного окна за решетками к другому, никто не обращает внимания. Наконец какой-то юнец сжалился: вышел из-за решетки, подошел к шкафу и просмотрел полученную утром почту. Письма не оказалось. Делать нечего — надо ждать его присылки. Пошла из казначейства в Земскую Управу тоже за справками. Ни членов Управы, ни председателя не оказалось — все были на Новом Земском Собрании. Выбирали нового председателя, а старый отказался — это сообщили мне в канцелярии писцы, которые оказались очень любезными и справки мне все выдали.

Из Управы пошла к своей приятельнице Кожиной[15] Надежде Николаевне. Муж ее умер год тому назад. Она мне обрадовалась, сама постарела сильно, хотя все еще красит волосы и носит на голове какую-то чалму. Глупа непроходимо. Живет с дочерью Любой, которая у ней и кухарка, и экономка, и горничная. Без нее она пропала бы. Конечно, в ужасе обе от переворота. Рассказали, что почти все помещики убежали из имений, мужики землю всю захватили, а кое-где и скот поделили. У них то и дело солдаты снимают прислугу — просто уводят с места. Про бедного помещика Любовцева Платона Николаевича[16] (он был когда-то председателем Управы) рассказали просто ужасы. Его мужики вытащили из дома, упрекали, что будто бы украл земские деньги, обули в лапти, надели грязную рубашку — водили, толкая, по деревне и заставили его плясать под гармонию перед сходом. Били по лицу, и он весь в синяках. Издевались над ним всячески. Жена его (рожденная Киндякова) пошла его спасать от них. Они и ее нарядили в сарафан, били и заставили плясать. Землю отняли, скот поделили. Любовцевы теперь здесь, но он никуда не показывается, так как синяки не прошли еще. Толмачева старуха с дочерью и belle-fille уехали из имения ночью, как только узнали о Любовцевых, и жили несколько дней у Кожиной — заплатили 60 р[ублей] за лошадей ямщикам — только бы уехать. Всем уездом теперь командует Аникин[17] — мужики его слушают и выбрали делегатом. Аникин — это тот самый, который в 1905 году вел пропаганду и, кажется, был сослан. Он мордвин из Камаевки. Был у управляющего Топорнина[18] Краснобаева надсмотрщиком в имении (неразборчиво), был выгнан. Взяли его Ермолаевы в Ключи, нашли его очень способным — занялись им, отдали куда-то в ремесленное училище и распропагандировали его по-своему. В 1905 году он был уже главой агитации в уезде. Был учителем в Старо-Славкине, откуда по настоянию покойного Кожина был уволен — изгнан из уезда без права появляться в уезде. В настоящее время он вертит как хочет мужиками. Хорошо, что Кожин умер, а то ему досталось бы! В Камышенке, имении князя Гагарина, мужики тоже сильно издевались над управляющим, его арестовали и глумились, выгнали из имения. Он после 1905 года мужикам Камышенским не давал совсем земли — они очень обеднели за это время и ненавидели его. Он теперь в Петровске сидит. Все жалеют, что не продали раньше землю, и боятся остаться нищими. Одно спасение будет, если мужики между собой передерутся из-за земли — так думают они.

От Кожиных пошла к комиссару — начальнику милиции. Он занимает место бывшего исправника. Кстати об исправнике. Здесь был старый и добрый человек. Он во время дней революции спрятался в подполье. Искали его везде, к Кожиным приходили с обыском — он квартировал в их доме. Наконец нашли, толкали, слегка били и посадили под арест. Еще дешево отделался — но его любили, никого не обижал. Пришла в полицейское или, как теперь говорят здесь, «милицейское управление» и попросила разрешение видеть комиссара. Это бывший учитель Сачков. Он, по словам Кожиной, очень корректный. Пришлось ждать — народу было много, все простой люд и мещанки с жалобами. Сидеть негде, пришлось стоять. Маленький чиновничек-писец вспомнил, вероятно, что надо быть вежливым с дамой, несколько раз смущенно посматривал на меня и на стул, около него стоящий, видимо, не смея мне его предложить. Еще бы не бояться! Я была в шляпке и приличном пальто, да еще с зонтиком в руках. Предложи он мне стул, пожалуй, история выйдет. Бедный чиновничек, видимо, мучился сомнениями, даже двигал стулом, посматривая на меня, но не решался говорить. Мне стало его жалко, и я сказала: «Пожалуйста, не беспокойтесь, я не устала». Как все это глупо у нас выходит — даже боятся быть вежливыми! Все время бегали дети-милиционеры, с повязками на руках и озабоченными лицами. К ним приставали бабы с расспросами, где и кто запишет новорожденного младенца. Говорят, в церкви не надо, тогда где же? Искали долго какую-то печать, которую унес какой-то Иваныч. Мужик-малоросс с угрюмым лицом требовал какой-то «плант» на дом. Баба кричала, что у ней отобрали какую-то вещь, ей принадлежащую, а не краденую. Какие-то прапоры неистово звонили по телефону и не могли дозвониться. Вообще стоял безтолковый шум, непорядок и хаос. Я стояла и покорно ждала. Наконец отворилась дверь, человек пять мужиков вышло из комнаты комиссара, а я вошла внутрь. За столом сидел худощавый, бледный господин с близорукими глазами — это и был Сачков, бывший учитель.

Он вежливо попросил меня сесть и усталым голосом спросил, в чем дело. Вид у него был очень симпатичный. Шляпка моя его не пугала, и он говорил со мной просто. Нервность его была велика, он слегка дергался и поминутно то краснел, то бледнел. Он согласился тотчас же исполнить мою просьбу относительно справки из волостного правления и по телефону приказал прислать бумагу с нарочным (в мой адрес) из Камышенки в Петровск. Я спросила его: «Верно, вы очень устаете?» — «Сил моих нет больше! — вырвался из него крик души, — я совсем болен, измучился и решил уйти из комиссаров. Дело мне не нравится. Я заменяю исправника, т.е. полицию», — говоря это, он сконфузился и покраснел. — «Мне кажется, — говорю я, — вам надо бы немного потерпеть и помочь правительству в это трудное время, вас так хвалят и верят вам». — «Я хотел помочь, оттого и взял эту должность, но не могу — мне мешают, дело валится из рук, а я не могу сладить — все идет в развал. Мною уже недовольны, меня считать стали правым. Я весь измучился, и если не уйду, то, наверно, заболею. Да уже приготовили заместителя. Счетом это будет четвертый заместитель».

Мне стало жаль этого измученного человека, которого рвали со всех сторон и который совершенно не знал и не был подготовлен к полицейской должности. Еще раз поблагодарив за исполнение просьбы, пошла домой в номера «Соршер»[19], куда вчера перешла, испугавшись грязи «Биржи».

Вечером пришел ко мне Еремин, купивший лес в Круглом. Он приехал оттуда после обеда. Вести, мне им сообщенные, были хорошие. Никаких насилий не было. Землю засеяли всю яровым и нашу и свою, лес не трогают. Нашего Сергея[20] только заставили уйти с усадьбы жить опять в деревню и, не доверяя ему, приставили еще своего мужика смотреть за лесом, чтобы не рубили его. Уверены мужики, что вся земля и лес будут им принадлежать, а потому стерегут лес от поруба. Самому Еремину сначала не позволяли рубить и пилить купленный им прошлого года у нас лес, но им велели от Исполнительного Комитета не препятствовать рубить лес, так как ставит он его на войско, в бараки. Только пилка и вязка дорого стоят. На вас, говорил Еремин, они не злятся, говорят, что их не обижали никогда и жителями сделали, сдавая в аренду землю. Делегатом или председателем у них Яшка Ермолаев (Василия сын). «Вы бы съездили туда», — говорил Еремин. — «Нет, благодарю покорно, не поеду — еще меня, как Любовцеву, плясать заставят перед сходом. Нет, уж лучше здесь посижу». — «Конечно, — говорит, — не поручишься — все хорошо, а вдруг какой-нибудь хулиган скажет что-либо, а толпа за ним пойдет — лучше не ездите». — «Ну а вы как ладите?» — «Да все покоряюсь. Начнем пилить — вдруг идут мужики, говорят — брось, не пили. Я сейчас велю бросать. Посидим, потолкуем, потом одумаются и говорят: ну, вели пилить. Обидно, конечно, такое издевательство — да что же делать, покоряешься — их сила! Только долго это не может так идти, невозможно жить. Какая это свобода — хуже крепостного права! Хорошо, у меня характер тихий, а у другого просто побоище могло произойти — ведь я нанимаю дорого рабочих пилить, а по их милости они только время зря проводят. Я уже все через Исполнительный Комитет на них действую, ну одумаются немного и не мешают».

12 мая (пятница). (Этот фрагмент написан на бумаге с тисненым знаком государственного герба.)

Как встала, тотчас же пошла в Дворянский Банк вносить деньги за имения. Надо было упросить управляющего Банком, чтобы взял как можно меньше. Мне разрешено было внести за оба имения 1900 руб. В Пензе мне сказали, что Кастль (управляющий Банком) сказал, что имеющие удостоверение от Исполнительного уездного Комитета о захвате земли мужиками могут надеяться, что имения будут сняты с торгов. Я просила в Петровске Сорокина выслать подобное удостоверение для меня в Дворянский Саратовский Банк. Попала в первый раз в новое помещение Банка. Прекрасный дом — роскошная зала. Видимо, на одной из стен висел большой портрет Государя — заметны следы крючков, затертых мелом. Вместо портрета стоит знамя или, скорее, хоругвь, красная с золотыми буквами надписью «Да здравствует демократическая республика». Не очень-то подходящая надпись для Дворянского Банка. Но что делать! «Страха ради иудейска», верно, это знамя водрузили — приставили к стене вместо портрета.

В зале знакомая старая картина: захудалые, обтрепанные помещики сидят по диванам и ждут приема управляющим. Какая-то чета, не то немцев-колонистов, не то латышей, сидела тут же. Он с ногами паралитика — она его все под руки водила. Жалко смотреть на них всех — и так уж еле-еле волочат свое существование, а их совсем ограбить хотят — отняли землю без выкупа. Долго пришлось ждать: с 10 часов почти до 1 часа Управляющий был где-то на заседании, кажется, у Губернского комиссара Семенова[21]. Принимал он и отпускал просителей скоро. Я сказала ему, что не имею возможности уплатить всю сумму за имения, что имею удостоверение от комиссара нашего уезда о неуплате аренды и захвате земли. Я доказывала ему, что положительно нет возможности платить. Старую аренду не уплатили за 1916 год, а яровую землю захватили, засеяли и даже задатка за нее не дали ни копейки. Я хотела сделать заем во Взаимном Кредите, т.е. учесть вексель, но там объявили, что новых векселей учитывать не будут, а только переучитывать старые. — «Да внесите хоть что-нибудь, ведь есть же у вас хоть немного денег», — сказал с отчаянием в голосе управляющий (Моисеенко). Говорю ему: есть только очень мало, всего 500 руб[лей], все, что было дома, то и привезла. — «Ну, делать нечего, внесите хоть эти 500 р[ублей] — 200 за Лентяевку и 300 за Круглое, имение с торгов снимется». Я очень обрадовалась, что так дешево отделалась, и скорее пошла вносить деньги. Получая квитанцию от бухгалтера, с ним разговорилась. — «Уж скорее отбирали бы землю, если решили нас ограбить, — говорю ему, — а то одно только мученье. За имение плати, а хозяйничать не дают. Уж один бы конец скорее, чем нас так терзать!» — «Да, — отвечает он, — положение ужасное, везде у наших помещиков капиталов нет, живут землей и все в долгах. Вообще трудно решить, что будет. Наверно, кончится резней». — «Да за что же резать будут — ведь и так все взяли и отняли?» — «Я вчера был на заседании или митинге солдатском и послушал там речи — озлобление большое. Вчера собирали с кружками на Заем Свободы и очень мало получили. Говорят, что вот поглядим, если на заем не станут давать, то силой возьмем — ограбим банки и кассы».

Настроение озлобленное, Заем Свободы (государственный заем, проведенный Временным правительством России) не удается. Да кто же даст — неужели последние гроши отдавать, когда во всех газетах пишут о решении крестьянских съездов отнять без выкупа земли. Тут уж не до Заема Свободы, а только на хлеб насущный что-нибудь уберечь. Керенский в последней своей речи взывает к гражданам — вспомните Минина и Пожарского, следуйте их примеру — спасайте Россию. Это мне нравится — следовать их примеру — но в то время у Минина никто его мясной лавки не отнимал, и у Пожарского его вотчину, где он лечился от ран, никто не захватывал, а нам грозят, что все отнимут, ограбят, да еще требуют, чтобы последние гроши отдали бы на Заем Свободы. Удивительно!!!

В Банке встретила Платона Николаевича Любовцева. Очень переменился, имеет жалкий вид — глаза красные. Спросил: «Ну, что у вас?» — «Да то же, что и у вас, — отвечаю, — землю отняли и засеяли, а денег не платят». — «Ужасное насилие». Конечно, я не стала говорить с ним и спрашивать, что он перенес от мужиков.

Уходя из Банка, я зашла к знакомому старому чиновнику — лет 30 его уж знаю, — прощаясь, он сказал: «Дай Бог нам все это пережить и опять встретиться. Бог знает, уцелеем ли?»

Из Банка отправилась к нотариусу спросить, готово ли залоговое свидетельство. Конечно, опять недостает каких-то сведений — надо хлопотать завтра. По улицам масса солдат — толпами бродят, все растерзаны, шинели нараспашку, фуражки на затылке, красные банты на груди — орут, кричат, смеются, встречных толкают — противно видеть их. Откуда только они набираются.

19 июня. Утром пошла в Банк переводить 1800 Наде в Симбирск. У дома губернатора стояла целая толпа солдат, по обыкновению распущенных, в рубашках без поясов. Кричали и спорили о чем-то. Кто-то говорил речь, расслышать было трудно. Спросила одного, отчего собрались — да это спорят, не хотят идти на фронт, говорят, мы уже были, пусть идут другие, которые еще там не были. Оказалось, что это были солдаты полка, которые не желали исполнить приказ Керенского и послали к нему делегатов, чтобы получить разрешение остаться — лучше на летние работы идти.

В Банке поразила меня распущенность чиновников — все в русс[ких] рубашках, все с хохлами, и все в самых непринужденных позах. Точно свобода позволила им быть неприличными вполне.

Утром приехали Николай Александрович Арапов и Зиночка Юматова[22]. Он приехал хлопотать о своих делах с мужиками Проказны, которые не позволяют ничего продавать в имении. У них сдали сад за 2000, и мужики деньги хотят отдать в комитет волостной, а не Араповым. Просто беда — не знают, что и делать. У Устинова[23] в Грабовке безобразие полное — разобрали скот, машины, плуги — даже из дома имения тысячные вещи утащили в волостное Правление. Взяли пиджаки, белье и т.д. Зиночка в ужасе от того, что творится.

Из банка зашла к Шор[24], у которых застала Оленину Юлию Федоровну[25]. Она только что приехала из деревни. У ней то же самое — отняли паровую землю и не позволяют ничего продавать. Страшно сожалеет, что не продала вовремя землю — два сына ее на войне, а сама мучается здесь с мужиками. Шор уверял, что готовится контрреволюция, что где-то кто-то приготовил миллионы, чтобы раздать мужикам и подкупать их для Учредитель[ного] Собрания — но все это вздор — сплетни. Был он недавно у наших Сабуровых и не может равнодушно говорить о них. Ему их жалко — после их привольной жизни летом в Бакшеевке (они ее продали Карпову[26] перед революцией в январе) они должны теперь сидеть лето в Пензе в маленьком душном домике, вместо сада сидят в маленьком дворике, где ужасно пахнет коровами и другими запахами. Но все-таки они счастливее многих, потому что успели продать имения, а у нас просто все отбирают и ничего не платят. Нищими нас сделают. Шор говорил, что сегодня был на базаре, истратил 60 рублей и почти ничего не купил — дороговизна ужасная.

Идя домой, встретила Фокина[27] около дома губернатора. Остановились, стали разговаривать. Говорит: «Все плохо! Вот посмотрите на эту орду солдат — ни дисциплины, распущенность страшная. Ну куда с такими идти в наступление. И мы думали, что эта орда может с немцами воевать. Они никуда не пойдут, хоть десять Керенских им в министры дать».

После обеда пришли Толстой, только что приехавший из деревни, Николай Александрович Арапов и Тепляков. Толстой о деревне говорил, что у них пока тихо, работать дают, только страшная засуха и невыносимый жар — яровые гибнут, рожь сохнет. Видимо, будет плохой урожай, надвигается голод. Мужики нахватали земли, кое-как ее всковыряли и кое-как засеяли под яровое. Такая же обработка будет и с паровым полем. Пришлось ему, по настоянию мужиков и чтобы с ними сохранить добрые отношения, дать им лесу на топливо по 10 руб[лей] кубик. Хотели они его заставить молоть рожь для крестьян по 10 копеек пуд, но он отказался, говоря, что ему самому приходится пуд ржи 20 копеек смолоть, а с них он желает взять 25 копеек. Тогда они объявили, что возьмут у него мельницу (к нему пришли староста и члены комитета). «Сделайте одолжение, возьмите мельницу и мелите, но дрова сами покупайте (она паровая) и нанимайте рабочих и машиниста. Да еще мне в день 300 пудов ржи обязаны смолоть по 10 копеек, как говорите, для моего сухарного завода». Ушли, ничего не решив. Так мельницу и не отняли — но старосту, который все доложил сходу, хотели на три дня под арест посадить, якобы он держал господскую руку.

Николай Александрович вернулся от комиссара Федоровича[28], к которому пошел, надеясь найти защиту от грабительства мужиков. Комитет весь был в сборе, хотя Индустриева пришлось сидеть ждать с лишком час. Пришел, даже не извинился — хам совершенный! Федоровича приодели — был довольно приличен, в белой фланели, пиджак летний — должно быть, это Бартмер, его товарищ, так приодел. Вызвали Николая Александровича: «товарищ Арапов!», что имеете доложить. Тот стал говорить о насилиях мужиков. Потом управляющий Устинова также стал жаловаться. На их жалобы Ашанин[29], помощник Федоровича, говорит: «Вот вы все, помещики, жалуетесь и все преувеличиваете. Пошлешь на место смотреть и узнать, оказывается все не так передано — все преувеличено». — «Помилуйте, — говорит управляющий Устинова, — как преувеличено?»

«Ведь в волостном Правлении стоят для украшения тысячные вещи из дома Устинова, потом все его пиджаки и белье взято мужикам — это факт!» — «Ну что же такое, что взяли, что же из этого выходит, ничего особенного в этом нет», — отвечал Ашанин. Бедный управляющий, услышав это, только руками развел и больше ничего не говорил. На жалобу Арапова о взятии у него коров и лошадей Ашанин сказал: «Я спрашивал мужиков, зачем они взяли скот. Они отвечали: «мы видим, что скот без призора ходит — вот и взяли». — Без призора в имении, с пастухом и подпаском! — говорили, чтобы оправдаться. Сказали члены комитета, что скот весь вернут Араповым. Посмотрим, что будет — вряд ли послушаются. В (неразборчиво)-уримской волости, кажется, уже приготовляются к республике и властей никаких не признают!

Тепляковские дела мрачнее тучи — его осматривали для военной службы и оставили на испытания при лазарете. Боится, что попадет на службу — говорит, хоть яд примет, а не пойдет служить. Я полковник, пожилой, бывший конногвардеец, и теперь не в состоянии с этими солдатами служить. Ломать себя не могу, и меня, вероятно, через неделю службы на клочки разорвут. Очень удручен и печален.

20 июня. Днем не выходила. Принесла прачка белье. За пуд уже берет 2 рубля. Цена очень велика — не знаю, как отдавать мыть, надо что-нибудь измыслить другое. Прачка горько жаловалась на «свободу» — говорила: «Жить стало невозможно». Грабителей по дорогам развелось много — недавно ее двух знакомых барышников, ехавших из Сердобска, по дороге убили и ограбили. Только об этом, говорила она, в газетах ничего не пишут теперь. Прежде обо всем писали, теперь ни о чем. Это, по ее словам, господа устроили, что Царя вышибли — все ученые студенты народ испортили и натравили, а вот теперь мужики самих господ грабят. Была она в потреб[ительской] лавке[30], по карточкам получала сахар, но сахару не выдали, а пришлось часа два стоять в хвосте. Студенты над толпой смеялись. Им закричали: «Чего смеетесь, для народа цепь сковали и наложили — ну смотрите, мы эти цепи скоро раскуем, и плохо вам будет».

Вечером сидела у Шор, где была Юлия Федоровна Оленина. Много говорили опять на тему о хозяйстве и насилиях мужиков. Рассказала им о бегстве Сергея из-под ареста в Ардатове[31]. От Шор зашла к Ермолаевым[32]. Тоже сидят в ужасе и недоумении. Боятся остаться нищими при отчуждении земли. Денег, говорят, нет — жили только доходами от имения, теперь ничего не получаем. Тяжелое положение. Хотели переходить в Москов[ский] Зем[ский] Банк, увеличив, конечно, долг на имение, но закладные листы стоят так дешево, что много теряешь — выдают же не листами, а по курсу кредитными билетами. Процентов нечем будет платить, и почти задаром земля за банком останется. У Ермолаевых в гостях был полковник. Много говорил о Ленине и его большевиках. Пришел к убеждению, что они, должно быть, подкуплены не немцами, а нашими крайне правыми, ибо играют в руку контрреволюции, проповедуя анархию. Сегодня по газетам видно, что было наконец на фронте наступление и мы взяли окопы, но не верится этому, кажется, прикрашено, где уж с такой армией, как наша в настоящее время, с немцами драться? Вряд ли Керенский со своими выкриками поможет в этом деле.

21 июня. Утром отправилась в гимназию женскую хлопотать о поступлении Вавочки. Принимают без экзамена учениц из Алферовской Москов[ской] Гимназии. Оттуда прошла к Шапошниковым — застала обоих дома в очень печальном настроении. Кажется, боятся, что останутся без должности. Сам он только что вернулся из уезда. Утром пришла толпа мужиков, которая стала требовать, чтобы он вышел к ним. Жена, не желая его будить, пошла к ним, прося обождать. Не тут-то было: «Коли не желает к нам выходить, так мы без него устроимся — кого-нибудь окромя его найдем и поставим управлять, теперь мы — сила!» Стали кричать, требовать. Ничего не оставалось делать, как идти и мужа будить. Да, тяжело теперь чиновникам приходится.

Вечером пришел Тепляков совсем расстроенный — всё не могут его свидетельствовать. Он призван на военную службу (ему 52 года) и теперь на испытании в лазарете. Сидел до пяти часов и не добился толку. Доктор не приехал. Оказалось, что вышла целая история — пришло множество солдат из 140 и 99 полков[33] на переосвидетельствование — их вызвали и отправляли на фронт. После осмотра многих уверявших, что они больны, признали здоровыми. Это их страшно обозлило — стали кричать про несправедливость докторов. Грозили убить военного врача Орлова — ему удалось скрыться. Его тотчас же отправили вечером в Казань, боясь оставить в Пензе, — могут солдаты его убить. Все еще не уговорили этих солдат выступить на фронт, а пора бы их из Пензы выставить — ничего не делают, только с кухарками гуляют.

22 июня. День прошел покойно и тихо. Устала ужасно, так как ложусь спать в три часа. Караулю дом — везде слышно о грабежах и воровстве. Сегодня Павел Валентинович рассказал, что слышал, будто в Трофимовке[34] у Максутовых[35] вышел большой скандал с мужиками. У них был свой небольшой лазарет в деревне, и комитет выборных лиц заведовал им. Крестьяне требовали, чтобы заведование делами перешло в их руки, и явились с топорами и угрожали насилием, изгоняя членов комитета.

Вечером пошла проститься с Сабуровыми, так как уезжаю в Левино — получила телеграмму и письмо от Наташи. У них сидела бывшая кормилица Лизы, крестьянка Чертемской волости. Она пришла в Пензу жаловаться комиссару — ее очень обидели мужики. Отняли 90 пудов ржи и гонят с мельницы, которую она держит в аренде у Удельного ведомства. Плакала, говорила, что житья нет, проклинала «свободу» и говорила: «Скоро ли эту свободу прикончат?» Возвратившись домой, застала у нас Теплякова. Был страшно взволнован — просто плакал — и не мог говорить — все боится, что его на военную службу возьмут. Очень нервен. Даже неловко видеть — полковник и вдруг плачет! Слышала от Таточки Обуховой, что в Сеяновке[36] мужики велят их старосте Семену, его жене и прачке Настасье бросать службу и уходить от Обуховых. А люди эти живут у них более 20 лет и уходить не хотят. Мужики грозят с ними расправиться по-своему, если они не уйдут.
У Араповых тоже принудили старика кучера Федора Ивановича и лакея Васю уйти, грозят не дать им земли и выгнать их из изб, если останутся служить у Араповых. Все это называется свободой, новой справедливой жизнью — хуже крепостного права выходит!

[1] Панчулидзевы Давид Александрович и его жена Мария Дмитриевна.

[2] Панчулидзев Александр Давыдович, сын Д.А. Панчулидзева.

[3] Панчулидзев Алексей Давыдович (1887 — 1920), земский начальник Сызранского уезда, капитан артиллерии. Женат на Лидии Сергеевне Киндяковой (†1920), имел сына Александра (1913 — 1920). Погиб в бою под Каховкой, жена с сыном расстреляны большевиками.

[4] Устинов Николай Михайлович (1886 — 1974), последний владелец Грабовского имения Устиновых, женат с января 1917 г. на Марии Владимировне княжне Шаховской (1897 — 1955). Их первый сын родился в ноябре 1917 г. В 1918 г. Устиновы жили в Грабовке, где их укрывали местные крестьяне. В 1919 г. они эмигрировали во Францию. После смерти жены Николай Михайлович переехал в США к сыну.

[5] Рютчи Владимир Петрович (? — 1941), потомок выходцев из Швейцарии, земский начальник в Карсунском уезде, помещик сел Чуфарово и Малое Шуватово. Женат на Софье Васильевне Сабуровой (1881 — 1941). Умерли от голода в блокадном Ленинграде.

[6] Арапов Александр Александрович (1832 — 1919).

[7] Петров Иван Яковлевич (1893 — 1919), по профессии техник-строитель, с 1915 г. — солдат 160 пехотного запасного полка, руководил строительством бараков в Алатырском гарнизоне, большевик, организовал в 1917 г. восстание солдат. С 1918 г. — сотрудник ЧК, в 1919 г. — комиссар 308 стрелкового полка, погиб под Орском.

[8] Юматов Александр Дмитриевич (1853 —?), д.ст.с., помещик и общественный деятель Саратовской и Пензенской губерний, председатель (с 1906 г.) губернской земской управы, активный помощник губернатора П.А. Столыпина. Жена — Лидия Михайловна.

[9] Юматов Дмитрий Александрович, сын А.Д. Юматова, последний владелец Александро-Юматовки, ныне Огаревки.

[10] Ознобишин Владимир Нилович (1855 — после 1917), д.ст.с., камергер Высочайшего Двора, Саратовский Предводитель дворянства с 1905 по 1917 гг., почетный член Русского народного союза им. Михаила Архангела и Саратовской ученой Архивной комиссии, женат на Елизавете Алексеевне Кельнер.

[11] Большая Екатериновка — большое владельческое село, созданное Воронцовыми и населенное выходцами из Малороссии, волостной центр в 30 км от Аткарска.

[12] Трип — «шерстяной бархат».

[13] Лентяевка, деревня Березовской волости Аткарского уезда Саратовской губернии, земли в которой принадлежали автору.

[14] Круглое, село Петровского уезда Саратовской губернии, имение в котором досталось автору по наследству от ее первой свекрови, Наталии Павловны Панчулидзевой, урожденной Вигель.

[15] Кожина Надежда Николаевна, супруга Михаила Яковлевича Кожина, земского начальника Петровского уезда Саратовской губернии.

[16] Любовцев Платон Николаевич, помещик с. Порзово, широко известный прогрессивный общественный деятель в Саратове, гласный Петровского уездного земского собрания Саратовской губернии, председатель Петровской уездной земской управы, по мнению П.А. Столыпина, «выдающийся по патриотизму и энергии деятель». Жена Ольга Васильевна. Их сын, Николай Платонович, инженер, погиб в декабре 1905 г. на баррикадах в Москве.

[17] Аникин Степан Васильевич (1868 — 1919), из мордовских крестьян, получил образование в Саратове, работал учителем и заведовал училищем в селе Новые Бурасы, активный пропагандист, член ЦК партии социалистов-революционеров, журналист, писатель. Член трудовой группы в Государственной Думе I созыва. В 1917 г. — член Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, заведующий отделом образования в Саратовской городской управе, Председатель Нижневолжского кооперативного союза, в 1918 г. — в составе Саратовского совета депутатов. Умер на родине в д. Камаевке.

[18] Вероятно, село Топорниных: Топорнино-Никольское, где в 1869 году было открыто частное народное училище, а позднее — частная школа Л.П. Граббе.

[19] Двухэтажная гостиница в Петровске, хозяйка которой — Соршер Раиса Моисеевна.

[20] Сергей — бывший кучер автора дневника, после событий 1905 года присматривал за остатками усадьбы в Круглом.

[21] Семенов Николай Иванович (1860 — 1920), активной политической деятельностью начал заниматься в
студенческие годы в Петербурге, в 1906 г. выбран депутатом от Трудовой группы в Государственную Думу I созыва, подписал Выборгское воззвание. В 1917 г. Саратовский комиссар Временного правительства, активный член КД партии. Умер от тифа в больнице, т.к. санитары, узнав его, запретили врачам его лечить и выбросили из палаты.

[22] Юматова Зинаида Дмитриевна, попечительница саратовского приюта для детей арестантов (с 1900 г.), одна из директрис Дамского попечительного комитета о тюрьмах, сестра трех братьев Юматовых — видных саратовских общественных деятелей.

[23] Грабово, или Грабовка, поместье, в 1823 году приобретенное Устиновыми, которые построили в нем церковь (уничтожена в лихолетье) и дворец (ныне в нем психиатрический диспансер) и создали образцовое сельскохозяйственное предприятие, последним владельцем был Николай Михайлович Устинов (1886 — 1974), женатый на Марии Владимировне Шаховской (1897 — 1955). В 1918 г. местные крестьяне помогли бежать супругам Устиновым с годовалым сыном от преследований местного комиссара. Умерли в эмиграции.

[24] Шор — семья музыкантов. Глава семьи, Лев Соломонович (1858 — 1922), окончил Петербургскую консерваторию и в 1882 г. приступил к педагогической деятельности в Пензе, создатель и директор музыкальных классов в Пензе, блестящий пианист и педагог. В 1906 г. усилиями его супруги Е.П. Шор была открыта женская частная гимназия в Пензе. Давал концерты в Пензе и его младший брат Давид (1867 — 1941).

[25] Оленина Юлия Федоровна, дочь Федора Алексеевича Боборыкина, получила в наследство поместье на р. Пелетьме недалеко от Знаменской Пестровки Иссинского уезда.

[26] Карповы — семейство пензенских купцов 2-й гильдии, потомков Андрея Федоровича, владельцы лесопильных заводов. Иван Андреевич (1852 — 1910) — крупный предприниматель, купец 1-й гильдии и меценат, основатель 7-го городского училища, Андрей Андреевич (1861 — 1931) открыл и содержал в 1914 г. госпиталь для раненых, Алексей Андреевич (1865 — 1933) был почетным гражданином Пензы.

[27] Вероятно, Фокин Иван Андреевич, владелец колбасного цеха.

[28] Федорович Флориан Флорианович (1876 — 1928), эсер, в 1902 г. выслан из Петербурга в Пензу, возглавлял осенью 1905 г. объединенный ревком. За агитацию и пропаганду выслан в Нарын, затем осужден; в 1917 г. — пензенский губернский комиссар, в 1918 г. член Комуча, член ЦК партии социалистов-революционеров (эсеров). Умер в Оренбургской тюрьме. Сын Флориана Феликсовича Федоровича (1841 — 1920), д.ст.с., управляющего Пензенской Палатой государственных имуществ, создавшего Пензенское общество любителей естествознания — предтечу краеведческого музея Пензы.

[29] Вероятно, Ашанин Михаил Николаевич — врач, руководитель Пензенской «заразной» больницей, общественный деятель, член бюро отделения конституционно-демократической партии в Пензе.

[30] Лавка потребительской кооперации. В 1831 г. был организован первый в России потребительский кооператив «Большая артель» в Забайкалье.

[31] Активность дочери автора, Надежды Владимировны, увенчалась успехом, и она смогла уговорить сотню солдат помочь местному прокурору освободить незаконно арестованного мужа.

[32] Ермолаевы — помещики Петровского уезда, до 1905 года активно поддерживали революционное движение, однако после того, как их поместья сожгли, изменили свои взгляды. Молодое поколение Ермолаевых — Константин Михайлович (1884 — 1919), член РСДРП, и Вера Михайловна (1893 — 1937), художница круга Малевича.

[33] В 1917 году волнениями были охвачены дислоцированные в Пензе запасные полки: 98, 99, 137, 140 и Приморский драгунский полк.

[34] Село Архангельское, Трофимовщина тож, Бессоновского уезда Пензенской губернии основано помещиком Наумовым в XVII веке. Сохранилась церковь во имя Казанской иконы Божией Матери, построенная по инициативе помещика Я.В. Сабурова в 1852 г.

[35] Род князей Максутовых (Максютовых) имел многочисленные имения в Пензенской губернии, в том числе и в Чембарском уезде, где были близкими соседями Арсеньевых и Столыпиных.

[36] Деревня Федоровка, Сеяновка тож, на реке Сеяновке (Яновке), впадающей в р. Шелдаис около села Шелдаис Наровчатского уезда Пензенской губернии (ныне Спасского р-на Пензенской обл.), в начале XIX века принадлежала одному из князей Максутовых, деревня не сохранилась.