​Четки монахини Анфусы

Из семейных преданий.

Об авторе. Мария Георгиевна Сараджишвили родилась в Тбилиси в 1969 году. Получила образование в Санкт-Петербурге, по специальности инженер-технолог. Живет в Тбилиси, Грузия, работает репетитором по русскому и английскому языкам. С 2005 года пишет рассказы на духовные темы. Мы публикуем новый рассказ грузинской Православной писательницы.

Мой дед Георгий Иванович Дмитриев родился и умер в те же годы, когда родился и умер писатель Михаил Шолохов. Ничего общего между ними не было, только эпоха и похожее социальное положение в начале жизненного пути.

Дед умирал медленно и на все мои оптимистические прогнозы вроде «ты еще сто лет проживешь» реагировал спокойно:

— Я уже свое отходил.

Даже на одре болезни он постоянно что-то читал. У кровати лежал самоучитель японского.

— Зачем тебе это? Ты и так знаешь кучу языков, — спрашивала я. — Английский, латынь, греческий, грузинский.

— Когда человек не занимает свои мозги, он деградирует.

Временами его тянуло на разговоры, и он рассказывал разное. Благо вспомнить было что. Например, о том, как родители, спасаясь от голода, пятилетним ребенком привезли его с Волги в Грузию. Удивительно, что больше он никогда на Волге не был, а рассказывать о той жизни мог безконечно. Сказки, песни (особенно запомнилось «Ночью нас никто не встретит...»), подробности быта... Многое давно стерлось из памяти, но кое-что все же запомнилось. Что-то в его рассказах казалось нелогичным, но дед настаивал, что именно так все и было.

— Родителей моих сосватали, как и всех деревенских в то время. Первый раз они увидели друг друга на смотринах и понравились друг другу, а второй раз на венчании.

— Ужас какой-то, — возмущалась я, — как можно было соглашаться!

— И нормально прожили всю жизнь. Нас четверых родили. Раньше никто не разводился.

В рассказах об учебе в гимназии было много интересных подробностей — так сказать, штрихов эпохи:

— Отец мой Иван Иванович был полный Георгиевский кавалер. Четыре креста получил за храбрость. Поэтому мы, его дети, в гимназии учились безплатно. Он вернулся с Первой мировой без единой царапинки. Участвовал в Брусиловском прорыве, бывал в таких мясорубках, где из полка оставался он один. Причем до ухода на фронт особо верующим не был. Так, веровал, как все в то время... Когда стал рассказывать дома о явных чудесах, которые видел на войне, маменька, Александра Ионовна, распорола его гимнастерку и показала ему зашитый туда 90-й псалом — «Живый в помощи Вышняго». После этого мой отец не пропускал ни одной службы. Впереди ставил меня с братом. Попробуй шелохнись — побьёт...

…Из советского школьного учебника истории мои представления о жизни до революции были такие. Детский труд на фабриках, голодающий рабочий класс, который только и делал, что боролся с «самодержавием» за свои права, а мерзкие капиталисты давили в крови недовольство народных масс и запивали все это шампанским. И вот Ленин сделал революцию, а то сидели б мы в этом кошмаре по сей день.

— Дед, а как вы жили при Царе Николае? Полный мрак, да?

— Да ну, что ты, нормально жили. Спокойно. Все было очень дешево. Корова несколько рублей стоила, хлеб, мясо — копейки. А здесь, на Кавказе, и того дешевле, полное изобилие. Вот мы были простые крестьяне. Когда сюда приехали, трех коров держали. Молока было — залейся. Мой отец служил наборщиком в типографии. Его жалованья на все хватало.

— Зачем тогда революцию устроили?

Дед морщился:

— Да глупость одна эта революция. Хотя тоже смотря с какой стороны поглядеть. В жизни настолько все непредсказуемо, что трудно четко отделить хорошее от плохого. Иногда ты что-то очень хочешь, а выясняется со временем, что тебе это во вред.

Вот помню я такой характерный случай. Бабушка твоя рассказывала. У твоего прадеда-купца было несколько братьев. Один из них серьезно занимался политикой, пытался осчастливить все человечество. Ездил в Европу, встречался с деятелями РСДРП, деньги им жертвовал и т.д. Вся семья смотрела сквозь пальцы на его увлечение. Даже финансировали ему эти поездки. Лишь бы не путался под ногами и не мешал коммерции.

А остальные его братья — капиталисты, хоть и пережили после революции разорение, нищету, ненавидели советскую власть всеми фибрами своей души, но умерли в своих постелях от старости. А тот…

Когда Красная Армия входила в город, все обыватели попрятались по домам от греха подальше, а этот чудак с цветами пошел их встречать. Крайний конник не разобрался, зачем к нему человек направляется, и рубанул его шашкой насмерть. Таких случайных жертв во время любой войны бывает немало.

— А что ты еще про революцию помнишь?

— Мне было 15 лет, когда сюда, в Грузию, в 1921-м вошла Красная Армия. На Головинском проспекте через каждые 100 метров стоял комиссар с красным бантом и говорил речь.

— И какой была реакция людей? Они же «по просьбе трудящихся» сюда явились.

— Не было никаких просьб трудящихся. Люди просто слушали и ждали, что принесет новая власть. Тогда самые шустрые стали в партию записываться.Если б не этот переворот, я бы, наверное, на твоей бабушке не женился. Тебя бы тогда точно не было на свете.

— Дед, а как ты познакомился с бабушкой?

— Она училась в одном классе гимназии с моей младшей сестрой Ксенией. Часто бывала у нас дома. Я ее провожал по вечерам. Так и подружились. Потом мы в один институт поступили. Стал я за Оленькой ухаживать. Она с подругами на съемной квартире жила. Приехала мать ее проведать и сразу меня застукала. Говорит ей по-армянски (я уже к тому времени кое-что понимал по-ихнему, а потом во время войны в Ереване читать и писать по-армянски научился):

— Этот длинный что здесь всё крутится? Смотри не вздумай за русского замуж выйти. Твой отец этого не переживет.

— Что ты, мама, он просто чертежи здесь забыл, — отвечала Оленька.

Ее семья тогда в Батуми жила. Они туда от турецкой резни в 1915 году бежали из Артвина. Только твой прадед на новом месте отстроился, пришли Советы и его три дома национализировали. А его семье две крохотные комнатушки оставили. Потрясение, конечно, сильное. У него большое дело было. Пшеницу во Францию продавал. Деньги мешком мерил — прибыльный ли год.

— Дед, ты шутишь.

— Ну, я сам не видел, конечно, но говорю, что мне рассказывали... Вот жизнь непредсказуемая. До своего разорения они даже на армян-женихов смотрели с большим разбором. Я бы им ни в каком дурном сне в качестве зятя не привиделся. Но человек предполагает, а Бог располагает.

— И как же встретили друг друга не желавшие породниться стороны? — мне стало смешно, когда представила таких разных людей вместе.

— Представь себе, хорошо. Хотя отец Оли умер, не дожив до нашей свадьбы в 1930 году. Слишком много испытаний выпало на его долю.

И вот твоя прабабушка Сатеник приехала из Батуми знакомиться с моими родителями. Привезла им пахлаву, которую армяне традиционно на свадьбу пекут. О, что это была за роскошь! Сорок листов, раскатанных до толщины волоса, так что через каждый слой просвечивало солнце. И все пересыпанные орехами с сахаром и изюмом. Такое испечь — особое искусство требуется.

А тут как раз пост. Мои русские родители замялись. Как поступить? Нарушить или отказом обидеть сватью? Моя теща сообразила, в чем дело, и говорит на ломаном русском:

— Угощайтесь, я с такой душой пекла, ваш грех на себя возьму.

Так и наладили они отношения. За всю жизнь не было между ними никаких трений, несмотря на различие в культурах и привычках.

Еще учти, что твоя бабушка после всех этих гонений, турецкой резни, революции была ярая атеистка, и она не понимала церковности моих родителей. Считала это проявлением отсталости, но вслух не высказывала. Главное, не навязывала и мне свое понимание мира.

Потом родилось у нас трое детей. Старшего Оленька назвала в честь моего брата — Лёней, а младшим я дал армянские имена тестя и тещи. Всех троих моя маменька тайно крестила в русской церкви Александра Невского в Тбилиси, чтоб не создавать мне, партийному, лишних проблем.

Я всегда сторонился политики. Если бы тогда, в 1920-е годы, сдуру вступил в партию, то в 1937-м меня бы точно расстреляли, как многих моих друзей. А если бы уцелел, то был бы сейчас старейшим коммунистом Грузии. Жизнь сложная штука... Кто знает, может, меня по молитвам матери не тронули тогда. Весь 1937 год я ждал ареста, даже чемоданчик с теплыми вещами стоял наготове. Забирали настолько массово, что люди обреченно ждали по ночам, когда за ними придут.

Моя мать постоянно читала Псалтырь. (Книга такая толстая. Помнишь, в сундуке лежит? Ты еще пыталась читать и ничего не поняла.) Она была полуграмотная, а по-церковнославянски читала без ошибок, фактически наизусть... Потом, когда война началась, аресты поутихли. Но все равно было очень сложно.

Как-то в сороковые годы, когда мы жили в коммуналке, твои дяди — они тогда были школьниками — порвали в общем туалете портрет Сталина. Эти обрывки нашла соседка и устроила нам скандал.

— Вот я сообщу куда следует об этой порванной газете.

Еле мы ее умаслили, чтоб она не настучала. Бедная твоя бабушка всю ночь не спала, пока все улеглось.

Из-за случившегося мы могли оказаться, мягко говоря, очень далеко друг от друга.

Да, так вот... К войне мы вначале были не готовы. В армии на вооружении были винтовки Мосина.

— Что это такое?

— Затвор рукой надо было передергивать после каждого выстрела. Мой отец с такой винтовкой в Германскую воевал. У немцев в то время было новейшее автоматическое оружие, и пришлось спешно налаживать оборонные заводы. Перевели меня в Ереван на такой завод главным инженером. Я дневал и ночевал на работе. По-другому просто не выходило. Пришлось выучить армянский, чтобы общаться с рабочими. Они в основном были из деревень и русского не знали.

(…У деда было всего две медали. Одна «За доблестный труд» и другая какая-то с профилем Ленина. Он их никогда не носил, стеснялся. Просто хранил в ящике. Всегда отмечал 9 Мая, но о войне не любил рассказывать. А тут вдруг разговорился.)

— Меня до сих пор мучает чувство вины. Как-то, осматривая партию снарядов, приготовленную для отправки на фронт, я обнаружил бракованный снаряд. Тут же разыскал укладчика, приказал немедленно снять с него бронь. Он так просил пожалеть его. Говорил, что это не повторится... С войны он не вернулся.

— Почему же сразу снять бронь? Из-за одной ошибки!

— Если бы я проглядел, тот бракованный снаряд мог разорваться в пушке, и погибли бы наши бойцы. А спрос с кого? С меня как с главного. Сразу бы к стенке поставили. Тебе трудно представить то время...

Как ни обходил я стороной коммунистов, а в 1945-м вызвали меня в партком и надавили: «Что это вы, товарищ Дмитриев, до сих пор безпартийный? Пишите заявление». Пытался я увильнуть: недостоин, мол, такой чести. Да куда там. Пришлось написать.

Церковную службу я всегда очень любил, а после этого вступления в партию мне к церкви на пушечный выстрел нельзя было подходить.

В 1945-м за несколько дней до Победы мой отец умер. Запиши себе куда-нибудь — 30 апреля. Молился, и так на коленях и отошел. Всё грехи свои замаливал, что вторую семью имел. Маменька моя, Александра Ионовна, вскоре постриг приняла.

— Дед, а почему твоя мама постриг приняла? Тем более что тогда такие строгости были.

— Моя сестра Ксения погибла в аварии после войны. Это ее и подтолкнуло. Считала, что мы, ее дети и внуки, не живем как надо. Решила полностью посвятить себя молитве.

Не забудь: монахиня Анфуса. В день она два раза в церковь Александра Невского ходила. Дом наш в Нахаловке церкви отписала. В 1968 году она скончалась. Сподобил ее Господь благочестивой кончины. Причастилась и в тот же день умерла, ничем не болея. Ее монашеский хор отпевал: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный...» Впечатление неизгладимое! На похоронах мои сотрудники были, заслушались. Один, помню, спросил меня: «Сколько надо заплатить, чтобы меня так же похоронили? Я бы сейчас стал деньги откладывать». С тех пор я такого ангельского пения не слышал. Сейчас мое время пришло, а из вас даже никто «Отче наш» наизусть не знает...

Это было главной болью деда. Но желание его все же исполнилось. Мама, несмотря на возражения родственников, все же привела священника, и деда отпели. Тогда, в 1983-м, это было немного рискованно. Но в воздухе уже витал дух перемен...

Потом, через десять лет, придя к вере, я вспомнила рассказы деда о моей прабабке-монахине и, оказавшись в сложной ситуации, попросила ее о помощи. В ту же ночь увидела во сне невысокую женщину в черном с четками в руке. Смысл сказанного улетучился, а чувство утешения осталось.

— Какого цвета были четки у матушки Анфусы? — уточнила я у мамы. — Коричневого, да?

— Да, — мама несказанно удивилась. — Но ты не можешь этого знать, ты родилась после ее смерти, а четки положили ей в гроб.

Для меня это было еще одним доказательством вечной жизни.

Мария Сараджишвили