​Звездины

Рассказ основан на реальных событиях. 

Поздним вечером в дверь наконец постучали. Николай давно уже ждал их прихода, готовился к нему, чтобы не перепугать Наташу.

— Я открою, лежи… — шепнул жене, притихшей у новорожденного Антошки. Ребенок посапывал во сне, раскрывал широкий рот и поводил заостренным носиком. Как будто видел что-то тревожное.

До второго стука Николай успел подскочить к выходу, чуть приоткрыл дверь и строго шепнул:

— Не шумите. Ребенок спит. Я щас выйду.

Накинул на майку спецовку и вышел в обшарпанный общежитский коридор. Так и есть, в клубах табачного дыма у двери стояли двое. Легкая кавалерия, как в техникуме их все называли. Татарин Салихов был сухим, жилистым парнем с симметричным, правильным и вроде бы даже симпатичным лицом типичного комсомольца. Но почему-то лицо его показалось Николаю сейчас неприятным. Брови срослись над переносицей — верный признак идейности. Он, наверное, у зеркала репетировал часами — брови сводил в линию «по велению партии и правительства». У второго, Сашки Карапузова, лицо было простое и глуповатое, нос картошкой. Губы толстые, выпяченные, словно бы предназначенные для выпивки и пьяных поцелуев. Губошлеп, — подумал про него Николай. Ему бы ходить по деревням с гармошкой да веселить девок. А туда же, в идейные.

Недавно «кавалеристы» разоблачили и выжили из техникума Колькина друга — Андрея Панина. Откуда-то выведали, что его отец владел мельницей и крупорушкой в уезде. За то, что скрыл это, по решению общего собрания исключили из техникума. Но это еще полбеды. Если бы спешно не уехал в город, его бы арестовали. Дознаватель в штатском ходил по этажам общежития и расспрашивал об Андрее. Заглянул и к Кольке.

— Вы, говорят, дружили, — не то спросил, не то предположил средних лет подтянутый мужчина. Серый костюм шел ему ровно как корове седло. А глаза мертвые, словно из-под аккуратно постриженного чуба «полубокс» смотрела сама смерть.

— К экзаменам вместе готовились иногда, — неопределенно ответил Николай. И вроде бы не отказался от друга, а вместе с тем и не подтвердил ничего. — В одной группе учились.

— Он со многими порядками… в техникуме… был не согласен? — спросил дознаватель, оглядывая комнату для семейных, в которой после свадьбы жили Николай с Наташей.

— Нет, вроде бы. Я такого не слышал. Вы у других поспрашивайте…

— Ладно, проверим. Вы-то, я думаю, тоже со многими тут порядками не согласны… С вахтером, говорят, поругались недавно.

Повисла пауза. Оправдываться? Значит, признать, что вот она, налетела нелегкая. Отмолчаться? Да разве под этим взглядом отмолчишься?

— Ну так как? Что говорил он тебе про политинформацию? — дознаватель легко перескакивал с вы на ты, в зависимости от характера вопроса.

Но все же перевел тему! Чуточку полегчало.

— Да ничего, вроде бы, особенного не высказывал. Мы с ним о другом говорили. О второй пятилетке, профессии ветеринара. О высоком долге перед Родиной работников аграрной промышленности…

Смерть ухмыльнулся, даже не скрывая пренебрежения.

— О высоком долге? А сам-то ты из каких будешь? То-то холеный какой.

— В техникуме… посмотрите. В анкете все подробно написано. Я ни в чем не соврал.

— Ладно. Пока что можешь быть свободным, — сказал непрошеный гость и двинулся к выходу, еще раз окидывая взглядом комнату.

— Вам государство все условия для учебы предоставило, даже вот выделило отдельную комнату, как семейным. А ты? Что же ты своего дружка покрываешь? Или вы с ним заодно?

И с этим ушел, как тихо, неожиданно удаляется смерч, чтобы затягивать в свою воронку кого-то другого. Николай нервно закурил прямо в комнате. Раньше он себе такого не позволял. Но то, что в этот раз его не закрутило, выпустило — волновало и радовало.

В анкете все было безупречно выписано. Сын крестьянки и разнорабочего. Правда, слово «крестьянка» там не фигурировало, оно тоже оказалось под негласным запретом. Написано было: «сельхозработница» и — «батрачка». Социально близкий, и все такое. О том, что у отца когда-то была небольшая ювелирная мастерская в Самаре на Панской с двумя нанятыми работниками, а по сути дела членами семьи, — молчок. Уж не прознала ли чего об этом легкая кавалерия?

А с вахтером он и правда поругался вразнос. На свадьбу к нему приехала родня из Самары. Брат с женой, да Бабушка-Старенькая. Ее так звали в семье. Она с мужем, дедом Николая, когда-то содержала почтовый извоз. И потому держала себя независимо, словно барыня. Всегда крестилась на церкви. В семье была еще одна бабушка, помоложе, папина мама. Она не считалась Старенькой. А Бабушка-Старенькая всегда говорила, что не умрет, покуда на свадьбе любимого внука не погуляет. Вот и приехала, как обещала. Благо, не так уж и далеко.

А гостей не захотели пускать в общежитие. Требовали пропусков и грозили милицией. Бабушка-Старенькая демонстративно села на стул в прихожей и спокойно достала длинные четки. Всем своим видом показывала, что ей, старухе, «религиозные пережитки» простительны. Её надо было скорее уводить с глаз долой.

Колька не сдержался. Сначала спорил с дежурным, потом схватил полупьяного вахтера за воротник и строго предупредил: «Еще одно слово, контра, и я тебя прямо тут в расход пущу!» — и даже полез в карман как будто за маузером…

Подействовало. Потом Николай передал ему вниз на вахту полбутылки в знак примирения. Но полбутылки, видно, не хватило. Донос на Кольку тот все-таки накатал и пустил по начальству.

Ну, чё надо-то? — спросил Николай. Те двое в ответ усмехнулись.

— С новорожденным тебя!

А Карапузов добавил:

— С папаши теперь должок. Проставиться не забудь.

— Ладно, проставлюсь потом. Чего хотели-то?

Дальше объяснял Салихов. У них в техникуме, да что там в техникуме, во всем околотке готовится важное мероприятие. На площади перед техникумом в ближайшее воскресенье, утром, собирают новорожденных. Сначала секретарь партъячейки прочтет лекцию о правильном воспитании детей, потом комсомольцы из кружка «Красные черти» устроят небольшое представление-пантомиму о вреде поповского Крещения. А потом… потом собственно и пройдет обряд звездин. Под звуки духового оркестра секретарь обойдет новорожденных и приложит каждому к губам красную звезду. И каждому ребенку до двух лет от роду на грудь повесит маленькую звездочку.

«Как Ирод в Вифлееме!» — пронеслось в голове у Кольки.

Вдруг вспомнил, как Бабушка-Старенькая в детстве читала ему, больному, положив на воспаленный лоб большую, влажноватую от древности, в кожаном переплете книгу: «Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался, и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов» (Мф, 2, 16).

— …А мы, считай, станем красными кумовьями твоего Антохи, — заулыбался Карапузов, возвращая его из далеких теплых воспоминаний в прокуренный общежитский коридор, где у дверей стояли мусорные ведра, валялись заношенные тапки и веники.

— Так ведь сейчас еще только сентябрь, — попробовал сопротивляться отец ребенка. — И октябрины должны быть не сейчас, а в октябре.

— То октябрины, а то — звездины! Чуешь разницу? — нетерпеливо объяснил Сашка Карапузов. — Октябрить только перед седьмым ноября и можно. Под день революции. А звездить — в любое время дня и ночи. Сечешь?

— А если, это, кашлять будет?

— Кто? — строго спросил Салихов.

— Ну, ясно кто. Не я же. Ребенок. Антошка.

— Ну, эта, ты там постарайся, чтобы не кашлял. А то в учебной части тебя не поймут. На экзаменах припомнят, — разъяснил Салихов. — Наше дело маленькое. Только предупредить. А там (он показал рукой в сторону техникума) на это смотрят очень даже серьезно. Так что не вертись, не отлынивай. У тебя же нет религиозных предрассудков?

— Да вроде бы… нет, — выдохнул не очень уверенно и сразу почувствовал, как сначала голову в висках, а потом и грудь обхватили невидимые тиски. Сдавило. Больно. Дышать тяжело. И давят, давят…

— Так что в воскресенье ждем, — примирительно завершал «оглашение» Салихов. — К девяти утра, не опаздывайте. Наташке тоже надо там быть. Всё как положено. Только вместо попа секретарь будет. А вместо креста — звезда. Вашему малышу тоже маленькую звездочку на грудь повесят. Смотрите, снимать ее не рекомендовано. За этим будут в больнице следить и в яслях. Если не увидят на ребенке звездочки, сразу доложат куда следует. И друзья-товарищи тоже будут на эту звезду поглядывать. Коллективу, знаешь ли, не безразлично, на каких принципах воспитывают наших малюток.

— Это-то еще зачем? — попробовал хоть здесь возмутиться Николай.

— Ты это у нашего вожака спроси. А мы только посланцы, легкая кавалерия. Не забудь проставиться после праздника! Всей комсомольской ячейкой к тебе завалимся.
И вот еще… Вы хоть уже имя и придумали, а все ж ты подумай еще. Не настаиваем, конечно. А вот все же разнарядка такая имеется. Я ее своими глазами видел. Рекомендовать сознательным родителям сознательные имена новорожденным давать. Только лишь рекомендовать. И тем не менее. Ты ж сознательный. А имя сыну дал какое-то поповское.

— Что это за сознательные такие имена?

— Ну, то есть, революционные: Октябрина, Сталина…

— У меня мальчик, между прочим.

Карапузов заржал и перебил своего напарника:

— И для мальчишек таких имен хоть пруд пруди. Владилен, Марлен, Октябрен, Набекрень, Кому-не-лень… — ха-ха-ха! Выбирай любое.

Салихов сделал вид, что не расслышал  шуточки Сашки. Пожали Николаю руку и ушли. В списке у них значилось еще несколько красных семей. Обход совершали вечером, почти ночью. Чтобы все как штык были дома.

Николай закрыл за ними дверь и улегся на койку. Наташа лежала с открытыми глазами, встревоженная, почувствовала неладное. Лицо круглое, белое, мордовское. Сейчас — испуганное. И глаза красные от близких уже слез.

«Хорошо хоть дверь отстоял, — думал-вспоминал Николай. — А то ведь и дверь бы с петель сняли».

Две недели назад комсомольцы на грузовике приехали в общежитие ликвидировать двери. Все учащиеся техникума, даже и местные, должны были жить непременно в общежитии, чтобы было легче учить их политграмоте и сгонять на лекции о международном положении. А еще у учащихся техникума не должно быть никаких секретов от товарищей. И пусть воспитатели, пусть преподаватели и политинформаторы, пусть легкая кавалерия всегда держат на виду своих подопечных… Двери — предрассудок буржуазного общества! Но вот сумел Николай убедить комсомольцев, что ему, человеку уже семейному, хотя и молодому, без двери ну никак нельзя обойтись. В техникуме же женатых немного. И какой пример он покажет молодым? У них ведь с женой не только политинформации и совместные конференции бывают. Отстоял! И еще несколько дверей оставили. А кое-где и сняли, где от неожиданности сопротивление было оказано незначительное. Те повесили одеяла в дверных проемах, чтобы хоть как-то прикрыть.

…А Наташа молча смотрела на препирательство мужа с нагрянувшими комсомольцами. Кусала в кровь губу. Но ничего не сказала тогда. Будто ее это совсем не касается. Умница.

Теперь вот, закрыв за ними дверь, он решил обо всем хорошенько подумать.

Но тут на соседней койке зашевелилась Наташа. Стала что-то поправлять у ребенка и потом тихонько спросила:

— Приходили… из-за звездин?

— Откуда знаешь? — без любопытства, механически спросил он.

— Нетрудно догадаться. В техникуме на доске объявлений красочный плакат уже неделю висит. Там еще счастливый ребенок нарисован, и у него на груди звездочка. И подпись: «Ребенок — собственность всего коллектива! Счастливое детство — наша общая задача».

— Как ты к этому? — осторожно спросил он.

— А ты?

— Я тебя первый спросил.

— Но ты же муж. И твой голос первый.

— Несознательно рассуждаешь, гражданка Жаловлёва. Теперь все предрассудки отменены и женщина во всем, кроме физиологических отправлений, одинаковая с мужчиной. Так нам лектор недавно сказал. Ты, наверное, тоже слышала.

— Я — плохо отношусь, если честно. Но как ты скажешь. Просто Антошку жаль…

И все-таки заплакала.

Потом уснули. Два раза просыпался из-за Антошки. А в третий раз…

Увидел во сне Бабушку-Старенькую. Она как-то строго и не моргая даже смотрела на него большими и мутноватыми, в красных прожилках, глазами. Потом покачала головой, словно не разрешая ему чего-то. И молча перекрестила длинными изработанными пальцами.

Проснулся. Понял почти что сразу, что она хотела ему сказать. Конечно, нельзя… Нельзя звездиться. Крестить надо!

Утром перед занятиями пошел к комсомольскому вожаку.

Секретарь встретил его в кабинете с холодной полуулыбкой, словно еще не решил, какая степень открытости и радушия уместна будет во время встречи. В кабинете он был не один. У Николая сердце оборвалось: сидел тот, в штатском, в сером своем пиджаке чуть мятом. Тот его сразу узнал. В глазах что-то вспыхнуло нехорошее, какая-то черная искра. Хотя и кивнул только строго. Ничего не сказал. Будто и не виделись вовсе.

— Вот, старшие товарищи наставляют, подсказывают… Он здесь побудет. Не возражаешь?

Николай смутился, кивнул. Тоже поздоровался. «Вот ведь напасть!» — подумал про себя. Хотел даже придумать какой-то пустячный повод и удалиться поскорее за дверь. Но что-то остановило.

Скуластенький вертлявый секретарь с лицом, покрытым мелкими, едва заметными трещинками-морщинками, жестом указал на стул. Смерть со вниманием смотрел на него, предвкушая что-то стоящее.

— Вы уж простите… я по личному…

— В комсомоле все на ты! — бодрячком перебил его секретарь. — Чего там у тебя стряслось, комсомолец Жаловлёв?

Николай путано, сбиваясь и ерзая, стал объяснять, что ребенок родился с паховой грыжей. Что ему нельзя на люди. А на такие мероприятия, как эти готовящиеся общеуездные звездины — в особенности. Подхватит какую-нибудь инфекцию… И погоду обещают дождливую. К тому же именно в воскресенье ему, Николаю, надо ехать в город и он никак не может присутствовать на мероприятии. И потому звездить своего сына сейчас он бы все-таки не хотел… Просит отложить до другого раза.

— А в другой раз чего придумаешь? — строго, уже без всякой улыбки обратился к нему секретарь. — Ты уже не первый у меня здесь с такой просьбой. Да, товарищ Асмолов? Они все как один куда-то в воскресенье намылились…

Товарищ Асмолов понимающе улыбнулся. И постучал пустым мундштуком об стол. Дескать, всё так и есть, понимаю, мол, где собака зарыта.

— Нет, мне ведь правда надо… — тщетно пытался возразить Жаловлёв. Но его и слушать не стали.

— Знаешь что, будущий ветеринар? Ты должен хорошо знать, что человек такая скотина, которая в одиночку нежизнеспособна. Стадное, понимаешь ли, животное. Только у нас не стадо, а — коллектив. Человеческое общежитие! Вот и ты в нашем коллективе прописан. Черным по белому… Понимаешь? А мы один за всех и все за одного. Погибай — а товарища выручай. Так ведь? Твой ребенок — он и наш тоже. Всего коллектива. Всей комсомольской ячейки. Будущий комсомолец! В этот день мы как раз и примем твоего сына в кандидаты, в будущие комсомольцы. Как вырастет — пополнит наши ряды. А ты торжественно поклянешься у красного знамени, что будешь растить сына в любви к товарищу Ленину, товарищу Сталину…

— Но ведь… — голос Николая дрогнул. И он сам подивился тому, какая в нем появилась скулящая, визгливая интонация. Как у свиньи, которую вот-вот зарежут.

— …Мы, конечно, уважаем права родителей, — спокойно, с расстановочкой, рисуясь своей рассудительностью перед человеком в штатском, продолжил как по писаному секретарь. — Но есть и права коллектива. И мы не можем эти наши общие права кому-то одному делегировать. Согласие биологических родителей простая формальность. В целом даже не очень и обязательная. Я всем в таких случаях говорю: хорошо, если вы сознательные и со всем согласны. А не согласны, неважно. Мы и без вашего согласия всех комсомольских детей озвездим. Решением коллектива! Вот оно, — вожак взял со стола листок, заполненный отпечатанным на машинке текстом: — Все расписались! Единогласно. Кстати, и ты тоже… Вот, смотри. — И он протянул ему листок. Впрочем, не давая его в руки.

— Так ведь, товарищ Асмолов? Сначала сами же всем скопом двумя руками голосуют «за»… А как только их самих коснется… Сразу то «живот болит», то — в город ехать нужно…

На занятия Жаловлёв не пошел. Как вышел на ватных ногах от секретаря комсомольской ячейки техникума, решил прогуляться по поселку, хоть воздуха глотнуть. А то так вдруг сдавило. Вроде еще молодой, а уже жар внутри, там, где сердце. Сначала дошел до здания «Новый быт», где раньше располагалась баня. Потом хотел спуститься к реке, но увидел на откосе, среди низеньких деревянных домов, голубой куполочек храма. Он как-то раньше не замечал его. Не обращал внимания. А тут вдруг обратил. Решил подойти ближе. Пугливо огляделся по сторонам. Вроде бы никто за ним не следил. Улица была совсем пустынная. Храм был небольшой, деревянный, покрашенный в голубой цвет, и чувствовалось, что старинный. Сбоку от ворот бросалась в глаза довольно большая недавно вывешенная табличка с надписью, выведенной неровными буквами красной краской: «Очаг мракобесия. Вход воспрещен». Вот оно как теперь… Постучал. Но в ответ не раздалось ни звука. Затем кашлянул. Потом негромко прикрикнул: «Есть кто-нибудь?» Кто-то вроде бы шевельнулся в сторожке, но сразу затих. Странно. Храм должен быть открытым, а тут ни души. Как будто все вымерли.

Решил пройтись вдоль забора, а сам не отводил глаз от сторожки. В окне вдруг мелькнуло чье-то лицо… Или ему показалось? Не может такого быть! Вроде бы это были глаза Андрея Панина… Откуда он здесь? Он же в город сбежал. Там прячется. Нет, конечно же, показалось…

Когда уже уходил от храма, немолодая женщина вся в черном все-таки пугливо выглянула из дверей церкви, недружелюбно крикнула ему вслед:

— Чего хотел-то?

— Ну, хотел… Узнать хотел, когда у вас крестят.

— В воскресенье приходи. После обедни к батюшке подойдешь. Тогда и договоритесь.

Утром в воскресенье Антошка с сосредоточенным вниманием, пристально посматривал на родителей. Он как будто видел за их плечами чего-то такое, чего пока что не видели они. И словно о чем-то их молчаливо просил. Не плакал даже. А только усердно вгрызался в пустышку и пытливо всматривался во что-то незримое, пока еще не проявленное, у них за спинами. Наверное, младенческим ясновидящим взором прозревал все свое и их будущее как на ладони. Наташа почти не разговаривала с мужем. Как ни в чем не бывало чистила картошку. Ласково разговаривала с сыном, гукала, ворковала, когда кормила грудью. А Николай всё ждал… И все-таки надеялся, что вдруг да и не придут. Несколько раз выглядывал в окно, откуда открывался вид на здание с надписью «Новый быт». Пожарная лестница проходила в полуметре от их окна. До земли с третьего этажа было метров двенадцать. «Опасно, с ребенком опасно... — всякий раз говорил он себе. — Случись что… никогда себе не прощу».

Наташа ни о чем не спрашивала. «Нет, ну все-таки какая она у меня умница!» — думал о жене. А Наташа, прикрыв глаза, кормила грудью дитя, и только веки ее почему-то слегка подрагивали.

В дверь постучали так же резко и неожиданно, как и в первый раз. Нагрянули! Наташа вздрогнула, инстинктивно закрывая собой дитя. Антошка пискнул, но почему-то не заревел.

— Крикни им, чтобы ждали, — шепнул муж.

— Подождите минуту! Ребенка грудью кормлю! — крикнула тем, что стояли за дверью, Наташа. Голос ее звучал естественно и спокойно. Ну разве что чуточку раздраженно из-за неожиданности визита. А сама не сводила с мужа своих карих больших, красивых и сейчас таких вопрошающих глаз. Глаза у нее блестели. Они вот так же блестели, Наташины глаза, когда Бабушка-Старенькая вошла к ним в комнату со старинной фамильной иконой Святителя Николая. И сказала: «Благословляю молодых на радость и на беду — на все, что Бог вам пошлет, мои родные…» Так же блестели тогда ее глаза… Вот так же блестели!

«Что делать будем?» — взглядом, молча спрашивала она. А он уже точно знал, что ей на это ответить.

Так же молча показал рукой на лестницу за окном — и указательным пальцем у губ: «цыц»! Жестом приказал скорее одеваться. Наташа накинула на себя коричневую кофту, с вечера лежавшую наготове, впрыгнула в длинную юбку, ребенка укутала во что успела, — в дверь опять стучали.

— Быстрее давайте! Все уже собрались! Одни вы остались… — это Карапузов. Показалось, он уже выпил с утра. Хорошо, если один. А то кавалеристы по одному обычно не ходят… Наташа, стараясь не шуметь, открыла окно и протиснулась в раму. Нащупала ногами лестницу, укрепилась. Николай протянул ей в одну, правую руку не издающего ни звука, в эти минуты такого внимательного Антошку. Он словно старался запомнить каждую деталь. Даже вертел головой с любопытством.

«Генералом будет, — с неожиданной теплой иронией подумал о сыне. — Или пожарным». А Наташе сказал:

— Жди меня внизу. Нет, лучше бегите к церкви. Я тут все улажу — и сразу к вам.

Она только молча на него посмотрела. Словно бы спрашивала: увидимся?

Он улыбнулся, кивнул. «Сына береги…» — но это было и так понятно.

Перекрестил их вслед.

Он поставил на стол заранее припасенную початую бутылку водки и встал наизготовку сбоку от двери.

И словно совсем непринужденно, баритоном пропел:

— Ухо-дили доброволь-цы
На гражданскую войну…

— Входите же, ведь открыто… — крикнул он, отодвигая засов. За дверью сначала нетерпеливо заерзали. Потом дверь с шумом распахнулась внутрь, и в комнату ворвался Сашка Карапузов.

— О, бутылёк припасли!.. Уже разговляетесь?! — радостно воскликнул он, устремляясь сразу к столу. — Щас хряпну малость — и на движение…

Он даже вначале не удивился, что в комнате никого нет, так его поманила початая бутылка прямо на самом краешке стола…

Когда он подскочил к столу и уже протянул руку к бутылке, Николай выскочил из засады и сильным ударом в спину опрокинул его губастой мордой прямо на стол. Бутылка с грохотом упала на пол и, сильно гремя, покатилась по полу. Карапузов даже охнул, скорее от неожиданности, чем от боли. А Жаловлёв еще несколько раз выверенно, сильно ударил его обоими кулаками в туловище и по бритому затылку — и выскочил за дверь. Минут пять у него теперь было в запасе. Не больше. Бутылкой по голове бить не стал.

Немолодой священник с красными от безсонниц глазами и со словно бы чуть зеленой выцветшей длинной бородой, доходившей почти до наперсного креста, вышел к ним на амвон. Широкой мужицкой ладонью он держал большой крест. Немногочисленные прихожане торопливо прикладывались ко кресту, и некоторые из них что-то на ходу говорили батюшке. Он отвечал одной-двумя фразами, старался говорить тихо. Одни отходили, подходили следующие. Когда очередь дошла до Николая, Антошка уже успел извертеться на руках у стоящей поодаль Наташи.

— Это вы сына привели крестить? — спросил священник. И ласково добавил: — Какой он у вас егозливый.

Потом пристально, испытующе посмотрел сначала на него, потом на его жену с ребенком. Казалось, он понял все сразу, в одно касание — взглядом. И объяснять было уже ничего не нужно.

— Подойдите в крестильную через десять минут… Наверное, без крестного?

Николай пожал плечами. Какой уж тут крестный, подумал он. Разве что этих… красных кумовей… пригласить… Но ответил как можно спокойнее:

— Да, вот о крестном мы как-то не подумали…

— Ладно, придумаем что-нибудь, — сказал батюшка и хотел уже идти в алтарь.

И вдруг от небольшой кучки еще остававшихся в храме прихожан отделилась одна мужская фигура и направилась к ним.

— Как это без крестного?! А я на что?

Это был Андрей Панин. Николай даже отпрянул от неожиданности. Словно такого и быть не могло. А между тем это был именно он. Друг его ситный!

Хотелось обнять его, шепнуть на ухо: «я тебя не сдал!» — но сдержался. Сказал как можно суше:

— Я ведь почти что видел тебя в окне. Глазам своим не поверил только.

…Пока в крестильном помещении алтарник наливал воду в крещальную купель, Андрей рассказал другу, что у него в доме ждала его засада. Но предупредили соседи. А родители, оказалось, давно арестованы. Вот и пришлось ему возвращаться. Так как идти было некуда, пошел он сюда, в храм. Здесь и спрятал его настоятель. Поселил в сторожке под честное слово, что выходить из домика будет только ночами. «И никому ни слова, ни одной живой душе…»

— Сегодня в Москву уйду, — наскоро объяснил свои планы Андрей. — Там затеряться легче.

Он бережно взял в свои сильные руки Антона и провел ладонью по его жидким темным волосикам.

— Умненький какой! — только и сказал крестный. — Ты уж, пожалуйста, только не плачь. Договорились?

Когда Андрей вместо заснувшего на его руках после всех утренних приключений Антония дунул и плюнул на сатану, когда небольшой хор из двух старушек слаженно пропел «Елицы во Христа крестистеся…» и когда, наконец, на крохотном беленьком тельце Антошки засеребрился маленький крестик, Николай подошел с вопросами к отцу Михаилу.

— Скажите, батюшка, вот мы сейчас крестили моего Антона, да?

— Конечно. В жизнь вечную, во Христа его облекли. Запомни этот день. Путевка в жизнь выписана. А уж вот дойдет или нет, только от него будет зависеть. Ну и от вас, родителей, тоже.

Священник говорил спокойно, привычно, и чувствовалось, что эти же самые слова он повторяет часто в этой крестильной. И все же с какой-то испытующей тревогой смотрел он сейчас на этого молодого мужчину. Словно бы спрашивал его глазами: ну, говори же, наконец, чего там у тебя стряслось такое…

А Николай все отводил взгляд и не решался.

— Скажите, батюшка, а есть такая сила… у них… чтобы снять с ребенка это крещение?

— Крестик сорвать могут… огольцы… если Бог попустит. А крещение — нет. Его уже не смыть никакими чарами. Никакими звездинами не отнять, — произнес это слово и испытующе, строго посмотрел на Николая. — Ничем и никогда! Теперь он будет жить и умрет Православным христианином. Что бы там ни случилось в дальнейшем. Какие бы испытания нам всем ни выпали…

— Это хорошо... а то я вот подумал, — как-то скованно, с осторожностью проговорил Николай, словно шел без страховки по натянутому канату. — Сейчас сын мой маленький. Он даже не запомнит меня... если вдруг что-то случится. А крещение все равно останется.

— Можешь не сомневаться.

— Когда он вырастет, когда научат его писать — первое, что его заставят написать, ну, там, после «мама мыла раму», конечно, — это будет его отречение от отца. Ведь так?

— Может статься… — осторожно ответил отец Михаил, уже нервно поглаживая свою полинялую бороду с зеленцой по краям. Разговор все больше принимал «контрреволюционный» характер. К тому же на них уже с безпокойством поглядывали. А одна старуха под видом мытья полов норовила подойти к ним как можно ближе, смешно выпячивая вперед полуглухое, но все еще
вострое правое ухо.

— Ну так хоть одно дело я сделал для сына своего навсегда! — сказал мужчина и твердо перекрестился.

Наташа в цветастом мордовском платочке и длинной юбке походила на молодую монахиню. Блеск в глазах не пропал, но появилось в них и что-то еще другое, особенное. Как будто бездонное. «Как ей платочек идет», — успел отметить, передавая ей в руки ребенка.

Потом обратился к Андрею:

— Тут у нас дальше свои дела. Ты поскорее иди. Выйди через другую дверь, и огородами. Меня ждут там уже, наверное.

Тот всё понял без лишних слов. Только пожал ему руку: держись, друг.

— Если сможешь — сына моего не оставь! — успел сказать ему вслед. — За Наташей тоже приглядывай.

Николай вышел из церкви первым. Следом за ним вышла Наташа с притихшим, но уже проснувшимся Антоном на руках.

Возле ворот стояла полукольцом вперед чертова дюжина комсомольцев. В центре с недоброй ухмылочкой поджидал его Сашка Карапузов с перебинтованной головой. Рядом, чуть сзади, переминался с ноги на ногу Салихов, и следом остальные. Смерть в сером пиджаке маячил чуть в сторонке. Но все равно было понятно, что он тут всем заправляет.

Николай безпечно и как бы даже с облегчением улыбнулся встречающим. Засучил для драки широкие рукава белой праздничной рубахи.

— Никак поздравить меня пришли, а, друзья-комсомольцы?!

Перекрестился широко и истово — и только потом слегка оттолкнул от себя Наташу с ребенком: «Идите. Ничего».

— Она тут ни при чем совсем! Баба-дура!.. Что с неё взять? — крикнул встречающим. — Она-то как раз была за звездины… Это я захотел ребенка крестить. Я один за всё и ответчик…

Комсомольцы молча двинулись на него с деревянными застывшими ухмылками на лицах. Только у губошлепа было хоть какое-то выражение на лице. Остальные были словно закоченевшие.

— Шибко не увлекайтесь, орлы! Мне он калекой не нужен... — успел крикнуть иродам некто в сером.

… Наташа крепко вцепилась двумя руками в ребенка и молча, беззвучно плакала.

Антон Жоголев.

Рис. Александры Чефелевой.