Пасхальная радость

Рассказ.

Это началось с ним еще в Великую Пятницу. Выходя из автобуса, привычно маханул на спину рюкзак, а он вдруг обо что-то мягко ударился. Оглянулся — старуха в черном платке потирает плечо. Игнат сокрушенно поклонился:

— Простите Христа ради, нечаянно!

Она только молча улыбнулась в ответ.

К Плащанице шли кротко и тихо. Многие женщины отирали слезы.

— Ну-ка, девки, стойте! Мужчин пропустим, — загородила собой очередь Кузьминична. — Давай, Игнаша, иди. Ты куличик-то купил? На улице продают, — заботливо зашептала на ухо.

«Вот тебе и похороны Бога... Всё мирское, всё про мир. Даже у Плащаницы. Господи, куда деться? Ну, достали эти бабы!»

В душе бушевало черное пламя. Опять всё казалось нелепым, ненужным. А главное — безсмысленным.

* * *

Ночевал на вокзале. Да какое там ночевал... С полночи выгнали. Шатался по городу — все подъезды в броне. Лишний. Всюду лишний...

Голодная суббота.

— Игнаша, приходи в трапезную разговляться, — это опять Кузьминична. Ножки в чёботах, очёчки, востренький любопытный носок.

— Куда ж я попрусь? Я ж тут не работаю.

— Ну, сёдни не работашь, завтра, Бог даст, заработашь. Приходи, грю. Я тебя приглашаю.

Заутреня кончилась. Потоптался на холоде в ботиночках, почесал кудлатую бороду. Куда деваться — пошел.

В трапезной шумно, весело. Громко и радостно спели Пасхальные тропари. Воссели за длинный праздничный стол. Батюшки сияли, как орденоносцы. Ели. Пили. У Игната с голодухи скололо живот.

Он был здесь как на чужом празднике, как на свадьбе, где его невеста выходила за другого. Он тяжко хмелел от густого черного кагора и не чувствовал удовольствия от еды, еще вчера запретной. Он сидел, опустив глаза, старался как мог подпевать и всё силился представить это огненное кольцо вокруг храма и радостно-громовое «Воистину Воскресе!». Силился вспомнить то чувство, с которым подходил к Чаше в Четверток, и как тогда молил, безсчетно повторяя в душе: «Господи, помилуй!» Пытался представить украсное убранство праздничной церкви, колыханье пламени жарко оплавляющихся свечей и ангельские лица сморившихся ребятишек, вповалку спящих в углу возле канунника. Но в памяти всё всплывало залитое краской и слезами злобное Любкино лицо, когда она выталкивала его из квартиры, да молчаливая улыбка старушки, которую огрел рюкзаком. «Собрался, дурак, ушел — одна нищенская сума за плечами. Сорок три года, и всё сначала? Работы нет, жить негде. Семья сплыла... Да и была ли? Ни согласия, ни детей...»

Вот уже батюшки и местные певчие разошлись, и в трапезной остались лишь несколько человек, дожидающихся рассвета, чтоб уехать домой. Пили чай с брусничным пирогом. Смеялись. Пели.

Из своего угла, с края лавки Игнат тайно-завистливо поглядывал на них. Певчий Лёва, костистый, рыжебородый, в вышитой петухами белой косоворотке. «Ну-ну, а’ля рюсс, значит... Свои, значит, тут моды и правила... А мне-то что!» Тот в красках рассказывал, как ездили за вербой и промочили ноги в болоте. «И чего они всё смеются?.. Глаза бы не глядели», — думал, и казалось ему, будто они дразнили его, и чернота вскипала в сердце и душила его. Близняшки Паша-Даша дружно доедали салат. Повариха Оксана пошла заварить новый чай с мятой.

И еще была тут одна. Она вся светилась. Радость бурлила в ней, плескалась в серых глазах, взмывала кверху ее руки, которыми она порывалась дирижировать. Эта Агаша с клироса — высокая крепкая казачка со смелым взглядом из-под соболиных бровей, она вся играла. Играло лицо с матовой смуглой кожей, играли плечи под белой тонкой шалью, притопывала маленькая нога.

Она громко запевала и быстро подхватывала, и всё будто торопилась, и всё была как бы впереди, всё первой, казалось, вот-вот скинет свою шаль, подхватит длинный подол и пустится в пляс. И белый шарфик сползал с головы, обнажая персиково разрумяненные щеки и примятые завитки русых волос.

— Что, хороша девка? — чуть задела его плечом Кузьминична. — Хороша... — Она то и дело подкладывала ему в тарелку еду. — Ешь, сынок, ешь, исхудал за пост-то, — ласково приговаривала она.

Напротив них две молодухи в одинаковых красных платках, чуть раскачиваясь и строго сведя брови, тянули: «Степь да степь кругом...»

Кузьминична вышла на кухню. И вдруг рядом с Игнатом оказалась Агафья. Озарив его безсознательно-радостной улыбкой, развернула конфету, откусила кусочек. Почувствовав жар, текущий от нее, неожиданно для себя спросил:

— Вы, наверное, Гурченко любите?

— Почему? Нет, наоборот, не люблю. А почему вы спрашиваете?

— Да уж очень похожи, та тоже всё норовила из себя выскочить.

— А разве я такая?

— Точь-в-точь. Сама-то не чувствуешь?

— А вот и чай, — повариха Оксана поставила на стол поднос с чашками. — С мятой, как заказывали... Агафья как-то странно махнула на Игната кистями шали, молча отодвинулась от него. Взяла чашку.

— Ух, какой горячий! — сказала весело.

Но это была уже другая весёлость. Словно автоматически включился тумблер: «игра».

Словно соль враз опреснела.

Словно песню лишили голоса.

Словно в бензин плеснули воды.

Агаша всё так же подпевала. Но уже не начинала первая. Она еще поводила руками, но они как-то быстро подрубленно опадали. Она тише говорила, больше слушала, а улыбка, сначала деланная, потом редкая, и вот уже совсем сошла с ее губ. Агаша подсела к Марье Кузьминичне, и они о чем-то тихо переговаривались. В пылу остывающего веселья никто не заметил происшедшей с ней перемены. И только Игнат смотрел теперь на сорванный им «цветочек аленький» и с безжалостной ясностью понимал, что он сделал. Сам лишенный пасхальной радости, он отнял ее у этой женщины. Но, сломив цветок, украв радость, не получил ее. Она ускользнула от них обоих. И видя, как всё больше сникала Агафья, которая, очевидно, стыдилась, чувствовала себя неправой, нелепо забывшейся, отчаянно жалел о том, что он сделал. И, сознавая — ничего уже нельзя поправить, — ощущал себя в это пасхальное утро чудовищем.

* * *

Только на следующий год в Прощеное воскресенье Игнат подошел к Агафье в храме, тихо сказал:

— Прости меня, сестра.

Она преломила свои соболиные брови, недоуменно улыбнулась:

— За что?

— Это Бог знает, — буркнул в ответ, отошел поспешно.

Вышел из церкви. Что-то случилось с глазами. Смотрел вокруг, ничего не узнавая, как будто впервые увидел, что мир-то цветной! Ему хотелось подпрыгнуть, выкинуть лихое коленце, обнимать этих старушек на лавочке, улыбаться детям, кормить с руки голубей. Не зная, куда деть свои неуклюжие руки, смеющиеся глаза, сердце, прыгающее в груди, он мгновенно взобрался на колокольню — посмотреть, какие еще надо приготовить доски для ремонта, потом заглянул в приходскую теплицу — оттаял ли снег в углу... И всё вокруг будто ждало его внимания, его рабочих рук, счастливого взгляда...

* * *

На Покров трудник Игнат и певчая Агафья обвенчались.

Людмила Листова, г. Иркутск.

Рис. Александры Чефелевой.

Пасхальные стихи

Весна лучистая придет
И озарит благою вестью
И в душу светлую вольет
Сиянье слов — Христос Воскресе!

И дивно купола церквей
Наполнятся пасхальным звоном,
И стаи белых голубей
Слетят на сердце с колоколен.

Кадильным дымом облака
По небу будут расстилаться,
И на душе огни лампад
Нетленным духом разгораться.

Для мысли станет как завет,
Для чувства станет как прозренье
Небесной тайны вечный свет — 
Немеркнущее Воскресенье.

* * *

День весенний в начале
Весь исполнен тепла.
Солнце ярко лучами
Золотит купола.

Добрым чувством согретый,
Светит вновь для меня
День Пасхального Света,
Свет Пасхального дня.

Вновь душа постигает,
Что Господь наш воскрес,
Вновь лучится, сияет
По-над куполом крест.

И летит птичья стая
Рядом с дивным крестом,
Как душа, что желает
Быть воскресшей с Христом.

Сергей Козлов, г. Уссурийск.