‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

​Черный год России

Дневник Наталии Александровны Ивановой, посвященный трагическим событиям февраля 1917 года в Петрограде.

Дневник Наталии Александровны Ивановой, посвященный трагическим событиям февраля 1917 года в Петрограде.

16 февраля в московском храме Илии Пророка в Обыденском переулке прошел праздник ордена Святой Анны. На нем собрались кавалеры этого ордена для совместной молитвы и для братского общения. После Литургии и праздничного молебна в этот день я оказался за праздничным столом рядом с очень интересным собеседником. Алексей Михайлович Олферьев — кандидат медицинских наук, доцент, он принадлежит к древнему дворянскому роду. Родственниками его также были потомки Пензенского губернатора Александра Алексеевича Панчулидзева (управлял губернией с 1831 по 1859 годы). Алексей Михайлович Олферьев — член центрального совета Общества потомков участников Первой Мировой войны, и занимается вопросами увековечивания памяти о подвигах героев Первой Мировой войны. Он удостоен высоких наград Российского Императорского Дома.

И вот во время нашей беседы Алексей Михайлович сказал, что у него давно уже хранится документ значительной духовной и исторической ценности. Дневник его прабабушки Наталии Александровны Ивановой, посвященный трагическим событиям февральской смуты 1917 года. В этом дневнике с поразительной точностью, искренностью, с верным историческим пониманием сути происходящих событий дается своеобразная хроника тех роковых дней.

Я, конечно же, сразу заинтересовался этим Дневником. Вскоре Алексей Михайлович переслал текст Дневника для публикации в нашем издании. Причем Дневник этот уже содержал все нужные комментарии, с ним была проведена немалая и кропотливая исследовательская работа. Впечатление от чтения Дневника было такое: этот исторический документ дает правильное представление о страшных днях крушения Императорской России! Сколько в нем безценных крупиц исторических деталей и точных характеристик, открывающих перед нами смысл уже далеких от нас событий. Далеких-то, может, и далеких, но отрицательные последствия этих событий мы до сих пор еще на себе ощущаем!

Это простой и прямой взгляд на историю, которая совершалась «здесь и сейчас» — на соседней улице, рядом с твоим домом, в сердцах близких тебе людей. Но записать все это с такой точностью, с таким чувством — это большая заслуга перед потомками.

Тексты Дневников Н.А. Ивановой за 1905 и 1914 годы опубликованы в Антологии Пензенского края (Издательский проект И. Шишкина). А наиболее актуальный для нас сегодня Дневник 1917 года ранее нигде не публиковался. Особенно важно, что эта публикация началась в канун трагического юбилея — 100-летия февральского переворота 1917 года.

Мы благодарим Алексея Михайловича Олферьева за предоставление нашей редакции этого уникального исторического свидетельства.

Антон Жоголев.

1917 год. Революция в Петрограде

Дневник Наталии Александровны Ивановой, урожденной Корольковой (1854 — 1922), в первом браке Панчулидзевой.

24 февраля. Пятница (все даты даны по старому стилю). Петроград.

Автор Дневника — Наталия Александровна Панчулидзева, впоследствии Иванова. Фото начала 1890-х гг.

Утром пошла делать покупки. Трамы[1] не ходят по Невскому. По тротуарам большая толпа. По Невскому ездят казаки верховые с пиками, конная полиция и везде городовые и стражники. Но было все тихо, публика шла спокойно — извощиков попадалось мало. Дошла до Садовой и вошла в магазин покупать сига Павлику[2]. Выйдя из магазина, увидела, что по Садовой к Невскому от Инженерной улицы идет большая толпа народу. Все больше рабочие и мальчишки. Шли спокойно, кое-где раздавались возгласы: «Хлеба нет!», «Заставляют работать, а жрать нечего!» Несколько раз начинали что-то петь, но пение не удавалось. На Садовой стоял трамвай, готовый идти дальше. Толпа к нему подошла — велела публике из него выйти и сняла какие-то замки. Вместе с рабочими шли и женщины; студентов между ними не было видно. Когда толпа вышла на Невский, явились казаки, они сзади окружили толпу и ехали за ней молча и не разгоняя — верно, для того, чтобы охранять магазины и стекло-витрины. Я спросила одного рабочего, откуда и зачем идет толпа. Ответил вежливо, что идут с Выборгской стороны. Что все заводы забастовали, что идут просить хлеба, что все голодны, а хлеба нет — его спрятали купцы. Сказал, что на Выборгской стороне перебили стекла в хлебных и булочных. Вскоре с Невского толпа разошлась по разным направлениям — кажется, ее оттеснили казаки и стражники. Одни пошли по Садовой к Сенной, другие к Ник[олаевскому] вокзалу. Я, сделавши покупки, пошла домой на Конюшенную по Невскому. Все время по Невскому разъезжали казаки и стражники. Павлик из Лицея вместо вечера, как я его ждала, пришел в час дня. Сказал, что нельзя было идти и из Лицея их не выпускали ввиду бунта рабочих, что в Лицей поставлена стража — солдаты, что из окон они видели, как шли толпы рабочих, которым они из окон показывали кулаки. Его отпустили на два часа, и он приехал на автомобиле с Кудашевым. В три часа за ним приехал Кудашев, и они опять отправились в Лицей. Им велено всем ходить не в треуголках, а в фуражках, так как могут рабочие придираться к носящим треуголки. Одного лицеиста, кажется Ржеутского, уже потолкали порядочно в трамвае и стукнули раза два по шее. Вечером меня по телефону вызвал Ник[олай] Алек[сеевич] на Литейную. Настасья Мих[айловна][3] что-то все болеет. Трамы совсем не шли, извощиков не было — пришлось идти пешком. Дошла благополучно. На Невском много было на тротуарах публики, но все было спокойно. Просидела вечер у наших, приехал поздно брат Коля Олф[ерьев][4]. Я рассказала про виденную мною толпу рабочих. Они ничего об этом не слыхали. Ушла от них поздно, около 12-ти. На Литейном шли трамы — я доехала до Невского, а потом шла пешком — все было тихо.

25 февраля. Суббота.

Утром горничная Настя сказала, что приходил дворник и не велел выходить из домов, что будет забастовка и ворота велели закрыть. Я не поверила и пошла покупать провизию. Шла по Невскому; публики шло много. Трамов не было, постоянно проезжали конные казаки. Половина магазинов были закрыты. Гостиный Двор пуст. Там были открыты только магазины с книгами. Около Садовой народу было много — стояла толпа. Я слышала, как говорили, что около Аничкова дворца народ разгоняли казаки нагайками, но что толпа ничего не громит и не разбивает. Возвратилась домой часа в три — застала Павлика. Его опять кто-то привез из товарищей. Вечером сидели дома, никуда не выходили. По телефону немка сказала, что не может на урок придти, так как боится — у них начали в толпу стрелять. Она живет в конце Невского, против Николаевского. Пришел студент-репетитор. Сказал, что шел с толпой рабочих около Казанского собора. Толпа шла без криков и скандалов. Казаки ехали за ней и говорили: «Идите смирно — не тронем, а если будете грабить — будем колоть». Народ им стал кричать: «Ура!»

26 февраля. Воскресенье.

Весь день сидели дома и никуда не выходили. На улице было тихо. В пять часов Павлик ушел в Лицей, ушел раньше, потому что трамов не было и боялся, что и извощика не найдет. Я боялась за него, так как он надел треуголку — фуражку его я отдала чинить. Сама я по телефону сказала Наташе Ковальковой[5], что вечером приду к ним брать ванну и ночевать. Она отвечала, что не лучше ли отложить мой приход ввиду неспокойного настроения народа на улицах. Но я сказала, что не боюсь и приду. Тут же скоро мне телефонировал Дима Швецов[6], спрашивая о Павлике. Когда я сказала, что он ушел в Лицей, то Дима испуганно сказал: «Зачем вы его пустили, очень опасно, извощиков нет, начали стрелять из пулеметов в толпу на Лиговке», и что в толпе бросали бомбы в полицию, что убили городового и солдата и что будто бы лицеисты будут распущены по домам. Я страшно за Павлика испугалась и пеняла Диме, что он раньше мне этого не сказал. Но делать было нечего, Павлик уже ушел. От сильного волнения я не могла сидеть дома и пошла к Корольковым. Пошла через Певческий мост к Арке и по дороге спрашивала у многих, можно ли идти по Невскому. Мне отвечали, что нельзя, там стреляли залпами солдаты. Вышла на Морскую и на углу Невского остановилась. Там стояли городовые и частный пристав. Весь Невский был совершенно пуст — никого по нему не пускали, и только посредине стояли по три-четыре спешивавшиеся казаки, держа лошадей. По всему Невскому видны были эти патрули. Я подошла к частному приставу и спросила, где стреляют, возможно ли будет лицеисту пройти на Каменноостровский и есть ли опасность. Он ответил, что, вероятно, дойдет благополучно и что там не стреляют, а неспокойно около Никол[аевского] вокзала. Я пошла по Гороховой; шла хорошо; по этой улице ввиду невозможности идти по Невскому прохожих было очень много. На мосту Фонтанки стояла толпа. Все смотрели на Невский, откуда слышался звук пулемета и стрельба пачками. В народе говорили, что у Николаевского вокзала идет бой, рабочие вооружены и много раненых и убитых отвезли уже в Обуховскую больницу. Народ был озлоблен сильно, и часто слышалось: «Вот покажем, разнесем все, на фронте убивают — и здесь тоже». Дошла до Обводного канала, свернула вдоль его и пошла мимо Обуховской больницы на Царскосельский к Корольковым. У ворот больницы стояла порядочная толпа. Подвозили раненых, бабы плакали, одна злобно кричала и выла — у ней убит был муж. Мужчины ей кричали: «Подожди, не плачь — отомстим за тебя, покажем». По Загородному все время проходили патрули. Толпа волновалась — лица были злобны. Говорили, что убили много мальчиков шальными пулями. На Подольской было безлюдно, и я благополучно дошла до дома брата Саши[7]. Нашла Наташу и всю прислугу в волнении — они боялись за меня. От Павлика из Лицея по телефону дали знать, что он дошел благополучно и занимался с репетитором. Слава Богу, я успокоилась. Наташа была у Зиновьевых и слышала там офицера Кривцова, что бунт принимает серьезный вид, что есть полки, будто бы отказывающиеся от стрельбы в толпу, что Думу распустили и Государю послана телеграмма. У них все время слышны выстрелы. Делается страшно и жутко. Звонил по телефону брат Коля от Панчулидзевых. Спрашивал, где я. Сказали, что я пришла и видела толпу рабочих и слышала пулеметы. Он отвечал, что Ник[олай] Алек[сеевич] велел мне сказать, что он будет очень рад, если меня заберут в полицию, чтобы я не шаталась в такое время по улицам. Посмеялись мы с Наташей и легли спать.

27 февраля. Понедельник.

Утром прислуга сказала, что лучше мне домой не идти, а сидеть и ночевать у них. Стрельба идет по всему городу, везде толпа народа ходит, и магазины и лавки все закрывают. Отобедали вдвоем, а после обеда я все-таки решила идти домой — Наташа пошла меня провожать, все же лучше идти вдвоем. По дороге решили зайти в Обуховскую больницу посмотреть, что там делается. Наташа в костюме сестры милосердия всюду имеет возможность проходить. У ворот опять большая толпа, с озлоблением кричащая о массе убитых и раненых. Нас пропустили. К покойницкой добраться было трудно. Шли по очереди — тут было много женщин и даже детей совсем маленьких, лет семи-восьми. Были гимназисты и кадеты, по-видимому с матерями. И все это были любопытные — точно на выставку или в музей пришли. Попробовала заговорить с женщиной, отвечает злобно и грубо, какой-то, рабочий по виду, вмешался в разговор — тоже грубо и дерзко! Мы отошли в сторону. Наташа встретила знакомую сестру из своей Александровской общины, которая тут работает. Спросили, много ли привезли раненых и убитых. Отвечала, что не так уж много, но есть. Недавно привезли солдата, который убил своих же троих солдат за то, что они стреляли в рабочих. Он просил, чтобы ему не делали операции (он был ранен пулей), так как ему лучше сейчас умереть, нежели остаться жить — его расстреляют или повесят. Извощики привезли убитого мальчика лет восьми, трех курсисток и т.д. Все шальными пулями.

Семья Наталии Александровны Ивановой: (слева направо) ее старшая дочь Наталия Владимировна с первым мужем Андреем Андреевичем Оппелем, Наталия Александровна Иванова со вторым мужем Павлом Валентиновичем Ивановым, младшая дочь Надежда Владимировна с мужем Сергеем Павловичем Горсткиным. Вероятно, 1904 год.

Мы с Наташей пробрались в очередь и попали в мертвецкую. Боже, сколько их там навалено было. Друг на дружку были свалены мертвецы, и почти все голые, по три, по четыре вместе. У некоторых глаза были открыты. Мы сначала думали, что это все убитые, оказалось, что это умершие в больнице, и только некоторые были убиты. Они лежали в платье — одеты. Я видела мальчика, женщину и еще какого-то мужчину. Не народ, а просто публика шла длинной лентой между столами и скамейками с наваленными на них мертвецами и с любопытством их рассматривала — точно на какую выставку пришли смотреть. Толкались, извинялись, зажимали платками носы и плевали на пол. Тут же и дети шли в очередь. Так много было навалено мертвых тел, у некоторых зашиты были груди и животы после операций, и так равнодушно шла и глядела публика, что не получалось тяжелого впечатления и нервы не реагировали — спокойствие и даже равнодушие передавалось всем.

Из Обуховской мы с Наташей пошли по Гороховой и шли благополучно — изредка слышны были вдали выстрелы пачками и таканье пулеметов. Но разобрать, где стреляли, мы не могли. Наташа дорогой мне рассказала, что вчера на площади против Ник[олаевского] вокзала толпа схватила полицейского и посадила его на памятник Александру III верхом рядом с Императором. Казаки, увидя это, выхватили винтовки и с пиками наперевес бросились и стащили несчастного, крича народу: «Как смеете вы всякую дрянь сажать с Императором!» Она меня проводила до Садовой и вернулась, а я пошла одна.

Внук Н.А. Ивановой Павлик (Павел Сергеевич) Горсткин в форме лицеиста.

Дошла до Фонтанки, смотрю, что-то много народу, остановили карету и вернули обратно, не пропустили одиночку и что-то кричат. Я остановилась и спрашиваю, отчего не пускают. Думали, что это извощики, и поэтому остановили. Иду дальше, говорят, что по Морской идти нельзя, стреляют и цепь не пускает. Я испугалась, думаю, куда же деваться. Идут два офицера, один с шашкой. Спросила их, можно ли идти по Морской. Говорят, что нельзя, и не советуют. Там везде пулеметы, да и не пустят. Один говорит другому: «Почему вы не сняли шашку, ведь у вас ее толпа отберет? Они как увидят офицера или солдат с оружием, то отбирают». Тот отвечал, что он едет из отпуска и что шашка у него не отпущена, вот приехал домой и попал в такую кашу — на фронте у нас все спокойно. Дальше идти я побоялась, села у ворот какого-то дома и стала ждать. Думаю, лучше здесь посижу до ночи, вместо того чтобы под шальные пули идти. Ко мне подошла какая-то барыня, ей со мной оказалось по пути, и тоже стала ждать. В это время по Гороховой проскакали казаки с офицером, потом драгуны и еще какие-то солдаты, потом прошли пешие и стали ясно слышны выстрелы и залпы. Пулеметы где-то впереди затрещали, потом вдруг раздался пушечный выстрел, должно быть с крепости. Мы все сидим. Улица стала пустеть — народ ушел и кое-где редкие прохожие пробирались. Мы с дамой подумали — не сидеть же до ночи, перекрестились и пошли. Дошли до Морской. На углу кучка людей. Говорят: не ходите, стреляют. Посмотрели с угла вдоль улицы Морской, видим, невдалеке поперек улицы стоит цепь солдат с ружьями и никого не пускают к Арке. Стояли долго, не решаясь перейти улицу, — пулеметы где-то такуют. Потом видим, три-четыре человека с угла решились и пошли, и мы с дамой за ними поскорее бегом пустились — прошли благополучно через Морскую и вышли по Гороховой к Александровскому саду. Тут моя спутница пошла по Невскому в Главный Штаб, а я на Дворцовую площадь. Подойдя к Главному Штабу, спросила двух встречных военных, можно ли переходить площадь, мне надо к Певческому мосту. Говорят: «Идите скорее, теперь перестали стрелять, площадь от толпы очистили, идите скорее». Я пошла. Пришла благополучно.

Вдали все время за Дворцом слышны были гуд, и крики толпы, и залпы. Около Мин[истерства] Инос[транных] Дел остановилась и спросила стоящего швейцара, не опасно ли переходить Певческий мост, не стреляют ли вдоль Мойки. Отвечает тоже, что скорее идите, пока все тихо, торопитесь перейти. Спрашиваю, что тут было. Отвечает шофер, стоящий тут же: «Здесь только шумели, а вот на Литейной подожгли Окружной Суд и Арсенал, и там шел бой между солдатами. Преображенский полк передался бунтовщикам. Волынский дерется с Московским. Одни Семеновцы не изменили, да что они могут сделать? Разбили тюрьму Кресты и выпустили всех арестантов. На Литейной прямо бой был. Это все немцы сделали, это им на руку, только, пожалуй, ошибутся — как бы им хуже не было, народ не согласится на мир».

Я пошла дальше. Темнота кругом, кое-где фонари. Когда переходила Певческий мост, меня перегнали какие-то не то санитарки, не то сестры милосердия в кофтах, платках. На руках белые повязки с красным крестом. Я спросила: «Куда вы, сестры?» Ответили:
«На Литейную», — и прошли. Их было двенадцать или даже больше. У ворот своего дома (Мойка, 14) я остановилась и поговорила с кучкой лиц, стоящих у ворот. Разговор шел тоже о бое на Литейной и о переходе войск на сторону бунтовщиков. В это время мимо нас по набережной Мойки прошли солдаты, целая рота с офицерами, все без оружия. Это были Павловцы. Мне сказали, что они арестованы. Будто бы все они с офицерами отказались стрелять в народ. Они сказали, что присяге не изменят, Царю останутся верны, но в братьев стрелять не будут. Их разоружили и отпустили на честное слово в казармы. Дома наши хозяйки сидели в страхе. Меня уже четыре раза спрашивали по телефону от Наташи, она боялась, добралась ли я благополучно до дома.

Через несколько минут опять телефон. Позвали меня. Спрашивал брат Коля. Он был с утра в своем Министерстве и хотел уже ехать домой обедать, как Настасья Михайловна ему телефонировала, чтобы он не ездил, так как на Литейной, почти против Уделов, идет бой и стреляют из пулеметов. Он тогда решил ехать ночевать к Наташе Ковальковой, откуда и телефонировал мне. Он сообщил мне, что начальник войск Хабалов в ужасном положении, подтвердил переход полков к бунтовщикам. Сказал, что его министр подал в отставку, что остальные министры тоже ушли и что назначено уже временное правительство. Во главе Родзянко и выборные еще 12 думцев. Арсенал разгромлен. Щегловитов арестован. Из Колпино в Царское Село идет толпа народа. Кажется, наступает полный развал всего и чуть ли не «Екатерининское действо»! Дожили до хорошего. Да как скоро! Меня все это пора-зило ужасно. Думаю, что Коля имеет верные сведения от наших Панчулид[зевых] с Литейной, ведь Сергей Алек[сеевич][8] друг и на ты с Родзянко. После этих известий не могла от волнения сидеть дома — уговорила хозяйку идти на улицу посмотреть и послушать.

В воротах нам встретился сапожник из нашего дома. Он был очень возбужден. Мы спросили, откуда он. «Прямо с Охты; кричал ура новому правительству — во главе Родзянко — уже от Правительства и объявление есть у меня, подписал Родзянко — теперь все хорошо будет. Войска перешли на их сторону. Это они все устроили сверху, а где ж народу самому. Такие лица замешаны в этом, просто страшно сказать, все Великие Князья тут же. Это все задумано до убийства Распутина — с него начали».

Все это он нам говорил таинственно, отведя в сторону. Обещал показать завтра и объявление нового правительства. Пойду к нему утром. Вот вам как думает народ-то. Да и верно, как скоро провернули! Три дня шумели — и уже Временное правительство готово. Несчастный Государь! Что-то будет с ним? Что-то тяжело и трудно на душе. Сейчас опять телефонировал Коля — сообщил, что завтра приезжает из Ставки Государь, вызванный Родзянко. Зачем он едет? Лучше бы там, в Ставке, с войском оставался. Вышло так, как говорили, что революция готовлена сверху — недаром вся Царская фамилия собиралась в Киеве. Часов в 10 вечера мы с хозяйкой опять пошли на Конюшенную. Улицы были пусты, освещения не было, полная тишина, словно вымер весь город.

28 февраля. Вторник.

Вчера получила телеграмму о приезде мужа, но думала, что он не доедет до Петрограда, так как поезда, по слухам, не ходят. Горничная утром объявила, что солдаты грабят Экономическое общество[9] и что дворники не велят никому выходить из дома. На улицах слышны ружейные и пулеметные выстрелы. Телефон наш не действует. Пришел муж хозяйки и сказал, что почти все войска передались революционерам и что на Литейном идет сильный бой между верными Семеновцами и изменившими присяге Волынцами.

Брат Н.А. Ивановой Александр Александрович Корольков.

Я очень безпокоилась за Павлика и решила идти в Лицей его отыскать и взять до-мой, но в 12 часов была удивлена его приходом. Он пришел переодетым в частное платье своего товарища Унковского[10]. Рассказал, что около их Лицея все время стоит огромная толпа народа, что идет бой за крепость, которую осаждают революционеры. Толпа останавливает автомобили, что-то кричит и отнимает. На автомобилях ездят солдаты с ружьями. В Лицее открыли ворота и пускали народ, чтобы показать, что там нет оружия. Они видели, как приезжал к толпе Родзянко и говорил рабочим речь, и они слышали, как народ кричал «Ура!». Бросали в народ воззвания. Павлик дошел пешком, переодетый, по Троицкому мосту. Ранее по мосту не пускали, но сегодня пропустили — ввиду перехода солдат. Он говорил, что на крепости уже красный флаг и что у автомобилей, полных солдат, тоже красные флаги. Один рабочий ему сказал: «Товарищ, а ведь пушки-то наши!»

Инспектор[11] Лицея был очень расстроен — директор Шильдер[12] болен, на нем вся ответственность за воспитанников. Он им сказал: «Кто имеет возможность уйти к родным, пусть уходит — здесь опасно оставаться». Павлик ушел к Унковским, живущим почти напротив Лицея, переоделся и ушел с их матерью, которая и довела его почти до дома. Я рада была его приходу — успокоилась за него.

Брат Коля Олферьев телефонировал, что муж приехал и находится у наших на Литейной — он, конечно, не нашел извощиков и ввиду отдаленности Конюшенной решил идти на Литейную. Он спрашивал через Колю, как бы увидеться со мной. Болея за его больные ноги, я велела передать, что вечером сама приду на Литейную.

По нашему двору все время после обеда от трех до пяти часов бегали и сновали солдаты с ружьями, они искали пристава, будто бы скрывающегося в нашем доме. В это же время пришла полька, живущая у нас, у нашей хозяйки, и привела какую-то чету французов, мужа и жену, испугавшихся на улице Мойки выстрелов и искавших спасения. Пришлось их принять в нашу комнату, беседовать и успокаивать даму. Оправившись, они ушли, а я посоветовала нашей хозяйке не пускать без спроса в дом людей неизвестных. Теперь всего надо опасаться.

Часов в семь стали мы с Павликом собираться идти на Литейную. Он надел пальто сына хозяйки, широкое и длинное, и мою меховую шапочку. Совсем стал похож на хулигана, а я на голову повязала свой большой серый платок. Собрали подушки и проч[ее] в труску, а все более ценное, бумаги и деньги, я спрятала на груди. Взяли труску, перекрестились и пошли. Перешли Б[ольшую] Конюшенную, взяли переулком на М[алую] Конюшенную, потом вышли на Михай[ловскую] площадь и Садовую перешли по направлению Караванной, Цирка, Семеновского моста. Освещение улиц было очень скудное, почти темно было. Никого, кроме солдат, не встречали, изредка шли прохожие, тишина была полная. Ближе к Садовой все больше и больше попадалось солдат. На всех углах стояли караулы, человека по три с ружьями. По улицам то и дело проезжали автомобили с солдатами и белым дежурным флагом. Нас никто не останавливал, ни о чем не спрашивал. Мы шли торопясь и с трудом несли труску. Перешли Садовую и на площади у одного дома видели, как солдаты обыскивали какого-то человека в тулупе. Он стоял, двое его обыскивали, говоря: «Может быть, у него спрятан кинжал или револьвер». А трое солдат стояли против него, взявши ружья на прицел. Мы поскорее прошли мимо. Так мы дошли благополучно до моста. Стали слышны выстрелы и шум. Народу было больше, и солдат также. Когда проходили около дома, мне показалось, что что-то щелкнуло сзади меня, ударившись о стену. Вероятно, то была шальная пуля. Мы прибавили шагу и пошли по Моховой, боясь идти по Литейной и надеясь попасть в Уделы[13] через проходной двор. Но ворота мы нашли запертыми и часового около них. От ворот шел сильный винный запах. На мой вопрос, можно ли пройти, часовой ничего не отвечал и смотрел мутными глазами — он был пьян. Мы посмотрели в щелку ворот и видели массу битого стекла. На просьбу нас пропустить несколько голосов отвечало: «Нельзя, нельзя, проходите дальше, а то прогоним». Мы пошли на Пантелеймоновскую, а потом на Литейную. Тут попадалось много народу и солдат, и поминутно слышны были выстрелы, но, кажется, холостые. Идти было довольно жутко. У ворот Уделов стояла стража, и нас не хотели пускать. Но дворник, стоявший с солдатами, сказал, чтобы нас пропустили, что он знает, к кому мы идем, и что Панчулидзев наш чиновник. Солдаты спросили, ручается ли он за нас, — он ответил утвердительно, и нас пропустили.

Наших Панчулидзевых мы нашли в ужасном виде, в особенности Настасью Мих[айловну]. Они переживали весьма тяжелые минуты, стреляли целый день из пулеметов и ружей с улицы с Литейной, а также и с Моховой, где дом кн[язя] Голицына, у которого пулеметы стояли на крыше. Они все просидели почти весь день в темном коридоре среди своей квартиры. Днем у них во дворе ограбили квартиру их смотрителя, потом вошли солдаты в квартиру помощника начальника Уделов Снежкова[14]; застали их за обедом и сказали, чтобы они уходили из дома, потому что сейчас будут жечь дом Уделов. Те скорее ушли, а также и семья Сиверс[15] покинула свою квартиру. Наши остались и решили, если к ним войдут солдаты, то их пустить — пусть берут что хотят. А между тем Николай Алек[сеевич] телефонировал секретарю Думы о том, что хотят жечь Уделы и что в Уделах в подвалах много вина. К вечеру прислали охрану и велели бить и выливать все вино. С солдатами был и офицер. Винный запах, который мы слышали, был от того, что за воротами уничтожали вино — прямо лили на пол. Большое счастье вообще, что вина и водки нет — пьяных совсем не встречалось нигде.

Читали у наших второе воззвание Родзянко, а также и партий социалистов (оно у меня сохраняется). Мужа моего нашла в большом волнении — он очень боялся за нас и упрекал себя, что нас вызвал. Все удивлялись, как мы прошли, но мы уверяли, что тишина и порядок в городе образцовые. Разговор шел, конечно, о том, что ответит Государь на запрос Родзянко. Сказали, есть слух, что Государь принял все условия Думы и что завтра он прибудет в Зимний дворец. Что весь день один полк за другим переходил на сторону «народа».

Муж рассказал, как он добрался до Петрограда. Он ехал хорошо, и не было тесно. Слышал разговор, что в Петрограде большие безпорядки, но уже все успокаивается, и что образовалось новое Министерство из членов Думы. Но подъезжая к Петрограду, поезд остановился в некотором отдалении и в вагон вошли два «товарища», из рабочих. Обратились к двум офицерам, ехавшим с ними, и сказали, что они должны отдать все свое оружие солдатам, и заявили, что ни извозщиков, ни носильщиков, ни трамваев нет. Что горел вокзал, но пожар потушен. Муж был поражен и не знал, что делать.

Дни февральской революции. Войска у Государственной Думы.

Они вышли с его спутником Оренбургским вице-губернатором Пушкиным[16] и стали просить товарищей отнести их вещи. Товарищи отнесли вещи до вокзала, а там муж нанял трех мальчиков, рабочих-подростков, чтобы отнести вещи на Литейную, так как на Конюшенную (где наша квартира) они, то есть мальчики, не согласились идти — ссылаясь на отдаленность. Когда они шли, то все время раздавалась стрельба. Дорогой прохожие спрашивали, откуда они идут, и узнавши, говорили спрашивая: «А все ли благополучно в Москве и в Пензе?» И на ответ, что все благополучно, с недоверием удивлялись. Думали, вероятно, что везде уже начались волнения. По дороге какая-то особа, выскочившая из Эртелева переулка[17], стала раздавать воззвания народу. Один экземпляр получил муж, там говорилось о речах Родзянко и других солдатам и т.п. (экземпляр этот у меня сохраняется). Так как у мужа больные ноги, то ему приходилось несколько раз останавливаться и садиться на крыльца или тумбы. Проходившие барышни смеялись, но он говорил со злостью: «Хорошо вам смеяться, а мне, старику с больными ногами, тащиться пешком». В воротах Уделов стояли солдаты и толпа, но небольшая. Муж сказал, что идет к Панчулидзевым, и его тотчас пропустили, и одна женщина сказала: «Это двоюродный брат нашего генерала, мы его знаем». Его в квартире, прежде нежели впустить, опросили, и он заметил в голосе Наста[сьи] Мих[айловны] тревогу.

Мы все остались ночевать у Панчулидзевых и долго говорили о случившихся событиях.

1 марта. Среда.

Встали довольно поздно. Ночью все было тихо. Впрочем, говорила горничная, что ночью по коридорам главного здания стреляли солдаты. Утром телефонировала Николаю Алексеевичу жена Снежкова, что ее мужа вызвали в Думу, причем сказали посланные, что ему не грозит никакой опасности, но что от него надо получить сведения по Уделам.

В 11 часов мы вышли из Уделов и пошли на Конюшенную. Опять взяли трех мальчиков, чтобы нести наш багаж. На улицах было много народа, многие в красных повязках на рукавах, а студенты привязали к пуговицам красные лоскуты и платки. Много проезжало автомобилей, наполненных солдатами, сидевшими развалясь в них, с винтовками, направленными на публику наперевес. Нас никто не обижал и были вежливы до того, что когда, закуривая, муж уронил папироску, то солдат вежливо поднял ее и подал ему. Когда проходили по Михайловской площади около манежа, в окнах виднелись головы. Солдат, шедший мимо, закричал: «Не сидите у окон», — и погрозил револьвером. Подходя к Садовой, мы увидели Сибирские полки, идущие вдоль Садовой. У солдат были красные ленты и лоскуты, и народ кричал им «Ура!» и махал платками. Солдаты тоже отвечали: «Ура!» Потом прошли гардемарины, тоже с красными значками, и тоже им кричали «Ура!». Мне неприятно было смотреть на эти молодые лица, изменившие своему Государю. В стороне шел офицер в полушубке с погонами, с очень интеллигентным и самоуверенным лицом, без красного значка. Ему «товарищи» отпустили весьма веские ругательства. Он молча прошел.

Часа в четыре пришел из Министерства Земледелия к нам и сказал, что Риттих[18] куда-то скрылся, а его помощник Грудистов сидит в министерстве, дел никаких нет, а жалованье не выдали, потому что закрыто казначейство. Что все банки охраняются солдатами. Он[19] пошел ночевать к Наталии Ковальковой, так как она одна и боится. Наташа мне телефонировала, что у нее был обыск. Из их дома кто-то стрелял в окна. Вошли шесть солдат с ружьями и спросили, нет ли у Наташи оружия. Наташа давно все, что было, спрятала, но забыла один револьвер в письменном столе. Она не испугалась и предложила сделать обыск. Они нашли в столе револьвер и забрали его. Потом в шкафу нашли бутылки с наследственным Евреинским вином и сказали: «Вот что значит быть богатым, у них сколько вина». «Взять его надо», — говорит один, но другие сказали: «Оставить и не брать ничего». Они ушли, сказавши, чтобы она не пускала делать еще обыски, если солдаты будут без оружия, а только можно пускать в дом вооруженных.

Потом Наташа сообщила, что приехала из Царского [Села] дама какая-то, которая сказала, что дворец в Царском взят солдатами, Государыня арестована и послала телеграмму Родзянко, и что Государь, доехавши до станции Бологое, тоже остановлен и арестован. Наследник же сильно болен корью. Я тотчас же спросила по телефону Николая Алек[сеевича], правда ли все это. Он ответил, что Наследник болен, дворец взят, а Государь находится на станции Дно и что думцы поехали туда. Вопрос в том, что скажет Государь, согласится ли принять условия Думы или уедет в действующую армию и поведет ее на Петроград. Что здесь нет тяжелых орудий, и что Петроград будет в 24 часа разрушен до основания. Что армия будто бы стоит за него. Еще сказал, что Протопопов[20] явился в Думу и отдал себя в распоряжение Временного правительства. Его окружили стражей и повели к Родзянко, которому он хотел передать какие-то секретные сведения. Он арестован.

Погром винного магазина. Картина И.А. Владимирова, 1917 г., Петроград.

Пришел в шесть часов студент-репетитор и сказал, что в городе образцовый порядок и как умно ведет себя народ. Говорил, что Совет рабочих желает республику, что выпущенный Хрусталев-Носарь[21] принимает участие в Совете. Анархисты желают полную анархию, разделение земли и капиталов всем поровну — одним словом, по словам даже студента, — утопию. Говорил, что старое правительство, когда народ требовал хлеба, послало ему свинец.
Что в воскресенье почти подавлен был мятеж, и что только благодаря Волынцам, перешедшим на сторону народа, решен был вопрос в пользу мятежников. В это время, до измены Волынцев, Родзянко послал о мятеже в Петрограде телеграмму Государю, который в ответ прислал приказ распустить Думу. Дума не разошлась и устроила Временное правительство. Стали приходить войска во главе с Преображенцами и переходить на сторону Думы. Им депутаты говорили речи. Мы ему сказали, что, вероятно,
Государь согласится на Конституцию, на что он сказал, что это не удовлетворит народ. Он рассказывал, что когда солдаты стреляли в народ, то студенты бросались безоружные к ним и уговаривали их не стрелять в братьев. Войска частью слушались, а другие стреляли в студентов, которых погибло очень много. Вообще он говорил, что погибло всего около 2000 человек, главное, много перебито Семеновцев[22]. Много офицеров покончили самоубийством.

2 марта. Четверг.

Утром принесли известие, что в лавочках мелочных солдаты установили цену на продукты и очередь покупателям, что масло, например, продавалось по 80 копеек. Наша хозяйка слышала, как солдаты говорили народу: «Будет, повластвовали, не надо начальства, оружие им не отдавать, сами будем распоряжаться». По телефону узнали от Ник[олая] Алек[сеевича], что будто бы Штюрмер[23] умер в Думе разрывом сердца. Что их начальник, князь Кочубей[24], позван в Думу и оставлен там для сдачи сведений по Уделам и, можно сказать, вежливым образом арестован. Муж и Павлик ходили на Конюшенную покупать провизию — везде было тихо, солдат стало меньше, выстрелов не слышно.

После обеда телефонировала Наташа Ковалькова, что ей передал офицер, приехавший из Царского, что Наследник при смерти% 40 и кровоизлияние при кори. Что Государя отбили в Бологом железнодорожным батальоном, и что он уехал в армию к Рузскому, и что будто бы Двинск взят немцами. Мы пришли в ужас и хотели уезжать в Пензу, отпросивши Павлика у инспектора Повержо по телефону. Но после разговора с Наст[асьей] Мих[айловной] успокоились. Она сказала, что Наследник не опасно болен корью, % 32, но что будто бы умерла Вырубова от кори. Ну, это не важно, Бог с ней! Потом сообщила, что будто бы Государь подписал отречение — это сказал Милюков. Что присягать будут Наследнику, а регентом назначен Великий Князь Михаил Алек[сандрович], который второй день находится в Думе, и что, вероятно, завтра будет издан Манифест. Если все это будет так, то ловко провели «действо»! Родзянко и компания, конечно, не народ!

Сообщила еще, будто неправда, что Двинск взят, и что на фронте у нас хорошо. Но говорила, что в Берлине бунт и Вильгельм свергнут! Но это все слухи, ни газет, ни известий нет. В министерства посланы комиссары для направления дел — между прочим, граф Капнист[25] и Ефремов[26], и другие. По губерниям посланы телеграммы губернаторам, что Временное правительство управляет Россией.

3 марта. Пятница.

Муж и Павлик утром пошли по улицам — порядок был везде, и шума не было. Но магазины закрыты, трамы не ходят и извощиков еще нет. Прочли два воззвания, вывешенные на улице, где была речь Милюкова и других. Вернулась дочь нашей хозяйки и поздравила нас с республикой. Мы спросили, что это значит. Она сказала, что Государь отрекся от престола за себя и сына и передает власть брату Михаилу Алек[сандровичу], который тоже отрекся и передал власть народу — вот до чего дошло! Мы были поражены и удручены. Вероятно, будет Манифест об этом завтра или послезавтра.

В три часа пришел к нам наш пенз[енский] вице-губернатор Толстой[27] и с волнением рассказывал о себе. Он, так же как и муж, приехал из Пензы, ничего не зная и не ведая, что творится в Петрограде. Остановился в гостинице Дагмара, что на Садовой. Видел собравшуюся толпу — пошел смотреть и попал под пулеметы. Пришлось спасаться под воротами. Все это было в понедельник. Он удивился, зачем было стрелять в народ, который мирно шел толпой по улице, и этим возмущался. Вчера Толстой выходил из гостиницы, увидел офицера, который что-то расспрашивал. Толстой спросил, может ли он уходить из гостиницы. Тот ответил, что может, и спросил, нет ли у него оружия. Толстой сказал: я мог бы скрыть, но я человек корректный и должен сказать, что у меня есть браунинг и мне не хотелось бы его потерять. Тогда офицер сказал, что револьвер ему потом отдадут, и посоветовал присоединить к револьверу визитную карточку. Прочитав карточку, он обратился к Толстому и сказал: «А я именно послан за вами, чтобы привезти вас в Думу». Но раньше повезли его к коменданту, который сам отвез его в Думу. Первого встретил он нашего протоиерея Лентовского[28], и довольно долго ему пришлось толкаться и ходить по залам. Потом его повели к столу, где сидел наш Пенз[енский] член Думы Унковский[29] и еще кто-то. Унковский его узнал, стал об нем давать самые лучшие отзывы как о бывшем общественном деятеле. Ему был предложен вопрос, признает ли и подчиняется ли он новому правительству. На это Толстой отвечал, что он поневоле должен подчиниться и признать новую власть. При этом разговоре присутствовал какой-то субъект видом рабочего-товарища, который, очень безцеремонно облокотясь на стол, внимательно слушал разговор. Унковский после разговора выдал Толстому билет на право выхода из Думы, то есть что он не арестован, и, прощаясь с ним, сказал: «Видели этого субъекта? Это от рабочих контроль, они следят страшно за нами и, видимо, не доверяют — будьте осторожны».

Я сказала Толстому: «Ну что же, теперь скорее надевайте красную ленту, вы должны быть очень рады — ведь вы из левых». На это он взволнованно отвечал: «Нет, красного я не надену, и радоваться нам нечего. Я тридцать три года служу и, вероятно, останусь без должности и пенсии, да еще и землю, пожалуй, отберут. Рабочие только и говорят солдатам о том, что земля за их службу должна им принадлежать. Я в таком состоянии, что готов пулю себе в голову пустить». Но я думаю, что все это одна рисовка с его стороны и что он в тайне души своей надеется при новой власти получить новое и более важное назначение — недаром он всегда слыл за либерала. От градоначальника он имеет билет на право выезда из Петрограда и советовал мужу запастись таким же на всякий случай, а также явиться во врачебное Управление.

Относительно отречения Государя он сказал утвердительно. Он слышал, что Государя перехватили в Бологом, что его отбил железнодорожный батальон и он уехал в Псков. Государь будто бы просил защиты у Рузского[30], но тот посоветовал искать помощи у Думы. О Наследнике есть слух, что он болен и при смерти, даже что чуть ли не умер.

Вечером Павлик ушел к товарищу Церебровскому[31], а к нам зашла m-lle Адат, его учительница француженка. Она очень волнуется и негодует, говорит, что это не кончено и что много еще будет пролито крови. Толстой тоже говорил, что боится погромов в провинции. M-lle Адат рассказывала, что на улицах снимают с магазинов орлы (поставщики Двора) и вензеля и бросают всё в воду каналов. Что на дворцах вывешены красные флаги, и что часовые от дворцов уведены. Много стекол в окнах перебито пулями. По слухам (она слышала у Швецовых), Наследник перевезен в Петроград и где-то его скрывают в надежном месте и что слух о его болезни нарочно сильно преувеличен. Боятся, что его изведут, и поэтому спрятали, пустив слух о его смертельной болезни. Швецовы волнуются, потому что солдаты Гренадерского полка, которым командует Швецов[32], одни из первых перешли на сторону народа, то есть не народа, а революционеров. Старых солдат уже нет, или убиты, или ранены, а эти всего три месяца в строю, и все больше из рабочих. Неудивительно, что переходят, забыв свою присягу.

Вернулся Павлик и принес неприятную весть, будто бы Берлин в руках народа и Вильгельм убит. Говорит, что читал это в окне редакции «Вечернее время». Думаю, что это вздор: не такие дураки немцы, чтобы во время войны портить свои дела бунтом — сделают это, победивши нас. Это только русские способны на подобные глупости. Нашли время бунтовать!

Товарищи ему передавали, что в Лицее очень много перебито окон пулями и он подвергся сильному обстрелу как «гнездо дворянства». Немногие оставшиеся там воспитанники переведены в Малый Лицей, на Монетной[33]. Директор Шильдер болен. Запросили воспитанников об их желании присоединиться к новому правительству, и когда собрали голоса, то ни одного не было за новую власть. Так Лицей и остался не присоединенным — вероятно, его закроют. Есть слух, что попечитель Лицея Коковцев[34] тоже арестован. В квартире его (Павлика) товарища, Церебровского, был обыск — искали оружие, и солдаты вошли в гостиную, где увидели очень много портретов Государя и Царской Семьи. «Однако здесь живут черносотенные, — сказали они. — Да, как их много везде». Проходя по Невскому, Павлик видел на стене объявление: «Божией милостью мы, народ, избавлены от поганой династии Романовых!» — Вот какой народ, какая ему цена! Три года тому назад этот же народ на Дворцовой площади стоял перед Государем на коленях, плакал и кричал «Ура!» и пел Гимн, а теперь плакаты с ругательством. Плох такой народ! Ну, впрочем, это устроил не сам народ — это не революция народная, это переворот, устроенный Думой, опирается на солдат, призванных только что в столицу и не более трех месяцев обучавшихся, и на офицеров, которые тоже без года неделю служат и набраны из зауряд-прапорщиков. Вечером муж говорил по телефону с братом его Сергеем Вал[ентиновичем] Ивановым[35] — он сенатор и служил раньше в контроле.

4 марта. Суббота.

Утром не нашли ни белого хлеба, ни молока. Посмотрим, как дело с продовольствием устроено будет новым правительством. Крестьяне окрестностей Петрограда не везут ничего в город — боятся!

Достали № 8 известий от 3-го марта. Ни биржевых ведомостей. Первое, что стоит, — это отречение Государя.

Посылали дворника к Унковским за платьем Павла. Наша хозяйка с ним разговорилась и спросила, что он думает о новом правительстве. Он отвечал, что неизвестно, что будет. Пожалуй, будет строже. Прежде уж знали, что есть у нас Царь, а теперь не знаем, кто властвовать будет.

Говорила с двумя польками, живущими также у нашей хозяйки. Обе возмущены, говорят, что точно то же, такой же переворот был в Польше перед ее концом. Тоже была сделана «Речь Посполитая», но это довело Польшу до раздела. «Мы, поляки, очень удручены теперь, — говорила она, — а раньше подъем духа у нас был очень велик». От нее слышала я о ее встрече с офицером на улице, который шел с шашкой, но без красного значка. К нему подошли солдаты и требовали отдачи оружия. Офицер очень хладнокровно им сказал: «Вы солдаты-революционеры, и я офицер-революционер, а потому так же свободен, как и вы, и имею право делать как хочу, и красной ленты не носить, и оружия не отдавать». Тогда они сказали, что отведут его в участок. «Что же, пойдемте, я готов», — отвечал он и пошел с ними. Один их добрый знакомый моряк приходит в ужас, получая приказы от нового правительства. Он говорит, что невозможно поддержать дисциплину в войске, если при столкновении офицера с солдатами надо обращаться для разбора к суду, состоящему из солдата, рабочего и мирового судьи.

После обеда муж пошел на свидание с братом в Думу (городскую), а я с Павликом и братом Колей, пришедшим к нам, ушли к Панчулидзевым. Коля говорил, что уже есть печатные известия об отречении Великого Князя Михаила Алек[сандровича] и подробности отречения Государя. Коля показался мне сильно удрученным, просто убитым всем происшедшим. Он теперь остается в крайне неопределенном положении, а главное, боится за семейство, оставленное в имении в Уфим[ской] губ[ернии]. Шли благополучно, толпы не было, все было тихо. Почти все были с красными значками, бантами и повязками. Даже маленькие дети были с крас[ными] значками. У Панчулидзевых при входе в ворота солдат не хотел пускать Павлика и спросил его: «Куда идешь, молодец?» Павлик был одет в странный костюм: моя шапка и пальто сына хозяйки. Он отвечал: «К Панчулидзеву». — «К генералу?» — «Да», — ответил Павел. — «А разве таких генерал принимает?» — спросил солдат. Павел ответил: «Конечно, чай мы все равны теперь!» — «Ну иди».

У Панчулидзевых прочитали в известиях отречение Великого Князя Михаила Алек[сандровича] и подробности отречения Государя. Застали мы там Настю Давыдовну[36], которая, спасаясь от революции, сбежала из своей квартиры и живет у них, и еще Фредера, друга их дома. Он рассказывал, что у него был обыск. Ночью в 11-12 часов в квартире раздался звонок, и человек 10-12 взошли в комнату. Стали искать оружие — у него ничего не оказалось. Он показал им свое свидетельство, что работает на оборону, — они извинились и ушли. Спросили его: «Вы немец?» Но он отвечал, что поляк. После их ухода у него оказались украденными золотые часы с ночного стола, из шкафа, который он забыл запереть после обыска, бумажник с 30 руб[лями] и коробка с булавками для галстука и золотые запонки. Еще он рассказал, что обокрали Правление их Торгового Дома и унесли 4000 денег.

Долго и много говорили об отречении Государя и о той возможности сохранить престол, если бы слушался советов семьи Великого Князя Ник[олая] Ник[олаевича]. Дал бы вовремя конституцию, и, конечно, народ носил бы его на руках, и престол сохранил бы сыну своему. Еще 4 декабря ждали объявления конституции. Николай Алекс[еевич] рассказал, что он лично на бегах в беседке говорил с Великим Князем Мих[аилом] Алек[сандровичем] и сказал ему, говоря о Распутине: «Что же Вы, Ваше Высочество, не скажете Государю о всеобщем недовольстве и не предупредите его?» Великий Князь отвечал: «Что же я могу сделать? Он не послушает меня, если даже мать не может иметь на него влияния. Он и ее не слушает».

Отречение Великого Князя Михаила Алекс[андровича] прекрасно написано, но в условном смысле, он согласен принять Престол только в том случае, если будет избран волею народа в Учредительном Собрании. Есть слух, что Вел[икий] Князь Кирилл Владимир[ович] сильно добивается занять Престол. А другие думают про Дмитрия Павловича. Про последнего говорят, что он очень неглупый человек. Он пишет мемуары и будто бы сказал, что десятая доля только того, что я пишу про историю Распутина, попала в газеты. По слухам, к Вели[кому] Князю М[ихаилу] А[лександровичу] новое правительство явилось в полном составе, прося его принять Престол. Он сказал им такую чудную, прочувственную речь, что Гучков и Шинкарев плакали. Говорят, что речь составлена была (спросить кто???)[37].

Между членами нового правительства 2 марта в Думе было большое разногласие. Дело дошло до того, что войска чуть было не вступили в бой. Одни войска были за республику, другие за конституционный монархизм. Положение было спасено Керенским, вступившим в министры и помирившим этим крайне левых с другими партиями. Оттого и речь его, обращенная к левым рабочим, носит характер успокаивающий.

Кстати, о понятии рабочих о правлении, я сегодня от Ник[олая] Алек[сеевича] слышала следующий рассказ. Дочь Палеолога[38] (конюшенное ведомство) поехала в Думу проведать отца, задержанного там. Ее отвезли в Думу в автомобиле с рабочими и солдатами. Дорогой она разговорилась с рабочими и спросила их, чего же они хотят. «Мы хотим республику и Царя, мы Царя любим. Мы не хотим министров, а чтобы только была республика и Царь». Вот вам и понятие о правлении вообще. Это напоминает мне 1905 год, когда в Саратове крючники и толпа, ходившая по улицам с красным флагом, услыхавши, что в храмах больше не будут называть Государя «самодержавнейший», бросилась в храмы, говоря: «Вот послушаем, если не будут петь «самодержавнейший», то разнесем все и перебьем господ». Опять как бы не повторилась та же история в провинции. Ведь Петроград город не русский. Что-то скажет Русь?

Уделы охраняются солдатами, так как были случаи, что хулиганы прыгали через решетку сада с улицы во двор. А так как из тюрем вместе с политическими были выпущены на свободу воры и грабители, мера эта как предосторожность не мешает. Я думала идти от Панчулидзевых в церковь Уделов ко всенощной, но оказалось, что всенощной не было. Окна перебиты в церкви пулями, и службы не было.

От Ник[олая] Алек[сеевича] я узнала, что в Киеве ни Мария Федоровна[39], ни Ксения Александровна[40] не были арестованы, и что обе почти первые прислали в Думу телеграммы о признании Временного правительства. Что членам Царской Семьи давно все было известно, и они ждали уже переворот. Вот и верно, что этот переворот был приготовлен сверху — высшими сферами.

Слышала там же новость, что Вел[икий] К[нязь] Ник[олай] Ник[олаевич] назначен Главнокомандующим и уже уехал на фронт, признав волю нового правительства. В Думу же он прислал телеграмму такого содержания при первых волнениях рабочих: «Послал верноподданную телеграмму Государю, умоляя его ради спасения России согласиться и исполнить желание представителей народа». Говорят, что Государь и, главное, Государыня были сильно недовольны им, и будто бы было уже намечено отправить его генерал-губернатором в Сибирь. Теперь, конечно, скажут, что это он, который устроил весь этот переворот. Ожидается приезд принца Ольденбургского[41], и уже дан приказ о пропуске его поезда в Петроград. Интересно, как отнесется он к перемене правления. Он стойкий и прямой человек. Будет ли он арестован, и если нет, то останется ли он с теми же полномочиями, что были даны ему Государем?

Говорят, что в провинцию уже посланы приказы о принятии власти представителями Земских Управ, а про губернаторов ничего не сказано. Эта новость весьма опечалила нашего Толстого, которого сегодня посетил мой муж. Сидит сумрачный и голову повесил. В квартире Панчулидзевых со всех столов убраны и спрятаны портреты Государя и других лиц Царской Семьи — говорят, что сделали это на всякий случай, чтобы «гусей не дразнить» и предохранить портреты от порчи. Снежков возвратился, пробыв часа два в Думе, и Кочубей тоже. Последний, прочитав об отречении Государя, снял вензеля с погон и приказал швейцару Уделов носить простую ливрею вместо красной с орлами. Как все это скоро и просто делается — и не кажется, не верится, что умирает старая Россия, просуществовавшая 333 года[42]. Да и люди-то относятся к этому что-то очень легко — целая трагедия, а думают о ливреях! От отмены крепостного права до конца самодержавной монархии прошло только 55 лет. Непонятно, почему Государь не хотел идти по примеру других монархов и дать конституцию России. Думают, что он ненормален — не повлиял ли на него удар, полученный им по голове в Японии. Или Господь закрыл ему очи мысленные.

Настя Давыдовна пошла ко всенощной в Суворовскую церковь и много видела плачущих там во время службы, в особенности плакали, когда пели «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое! — Победы Отечеству нашему на супротивников даруя и т.д.». Переменили уже слова молитвы. Также не пели при окончании всенощной «Благочестивейший и т.д.» — просто пропустили все и пели вместо этого «Господи, помилуй». Позади Насти стояли какие-то богомолки. Одна из них, плача, сказала вслух: «Господи, как на Христа, поднялись и вооружились все на бедного нашего Государя». Вдруг, говорит Настя, слышу за собой потасовку — оглянулась, смотрю, богомолки схватились врукопашную. Священник оглядывается. Я их схватила за руки и скорее растащила, говорю: «Что вы, перестаньте, грех!» Оказалось, что другая богомолка была революционерка, которая стала бранить Государя, а главное — Государыню, называя ее «распутной» и т.д. «Я за них давно уже перестала молиться, даже на духу батюшке каялась в этом!» Настя очень боится за отца (Давида Алекс[андровича][43]). Он так предан был Государю, что переворот, совершившийся теперь, вряд ли перенесет. Здоровье его и так пошатнулось. За брата Александра[44] тоже боится — как устроится он с новым правительством.

Пришла от всенощной также и Александра Ивановна, старая преданная экономка Панчулидзева, помнящая наш старый дом и прежнюю жизнь, — воспитанница покойной Марьи Ивановны, компаньонка покойной Елизаветы Филип[повны] Вигель[45]. Пришла злая, в волнении, говорит — ушла из церкви, не могла молиться. Была у Св. Пантелеймона. Вся церковь наполнена народом, всё девками да студентами с красными лоскутами и бантами. Говорит: «Красные банты себе и в косы-то посадили, не глядели бы мои глаза. Стали петь — пропустили молитву за Царя. Так стало мне противно, что ушла из церкви. И хорошо сделал батюшка наш Царь, что отрекся и сына своего не дал — не стоят эти скоты, чтобы наш ими правил. Иду по улице, вижу, наш старичок дворник чистит снег. Я ему говорю — что, дедушка, все трудишься? — а солдат стоит рядом, подбоченился, да и говорит — а мы вот не будем трудиться, а все иметь будем! — Ну что же, служивый, дай Бог тебе получить, — говорю, — а сама поскорее ушла, так стало все противно». Передаю дословно ее рассказ.

Муж вернулся от своего брата часов около девяти и передал следующее:

(Далее в Дневнике несколько пустых страниц.)

Окончание

К биографии автора Дневника Н.А. Ивановой.

Владимир Алексеевич Панчулидзев (24.02.1848 — 05.01.1890), первый муж автора Дневника. Поручик в отставке, коллежский секретарь. Участвовал в войне с турками на Кавказе, почетный мировой судья Петровского уезда Саратовской губернии. Женат на Наталии Александровне, урожденной Корольковой (20.04.1854 — 08.10.1922), дочери помещика Ардатовского уезда Симбирской губернии, ротмистра в отставке Александра Васильевича Королькова и Надежды Михайловны, урожденной Метальниковой.

Павел Валентинович Иванов (1853 — 1926), второй муж автора Дневника. Наталия Александровна вторым браком была замужем за помещиком Кузнецкого уезда Саратовской губернии, действительным статским советником, известным пензенским врачом Павлом Валентиновичем Ивановым, который одним из первых получил звание Героя труда РСФСР. Первым браком он был женат на вдове, Наталии Сергеевне Мунт, урожденной Карачаровой, одна из дочерей которой, Ольга Михайловна, была замужем за режиссером В.Э. Мейерхольдом. Его родной племянник, Валентин Дмитриевич Иванов, был известным советским писателем, автором таких произведений, как «Желтый металл», «Русь изначальная», «Русь Великая», «Повести древних лет». Наталия Александровна унаследовала от первого мужа село Круглое Саратовской губернии, а позднее унаследовала вместе с братьями имение Евреиновых Петровское-Лобаново, которое находилось рядом со станцией Химки под Москвой.


[1] Трамваи («трамы» — петербургский жаргон, так же как «мотор» — такси, «зеленная» лавка, «булка» — пшеничный хлеб, а ржаной — «хлеб», и т.д.).

[2] Горсткин Павел Сергеевич (1900 — 1969), внук автора, поступивший в Александровский Лицей на 78 курс.

[3] Панчулидзев Николай Алексеевич (1856 — 1921), камергер, служил в Удельном ведомстве и был старостой домовой церкви Св. Спиридона Тримифунтского, брат первого мужа автора. Проживал на Литейном пр., д. 37. Его жена Анастасия Михайловна (1862 — 1921) расстреляна большевиками, дочь известного композитора духовной музыки Анастасии Яковлевны Марченко.

[4] Олферьев Николай Петрович (1875 — 1968), сводный брат автора, чиновник Министерства земледелия.

[5] Ковалькова Наталия Александровна, дочь А.А. Королькова и Л.Н. Обуховой, племянница автора. Ее муж, капитан Николай Николаевич Ковальков, был на фронте в 1-м стрелковом ЕИВ полку; она во время войны работала сестрой милосердия Александровской сестринской общины, часто выезжала на фронт.

[6] Швецов Дмитрий Андреевич (1902 — 1983), в 1917 году — ученик 6-го класса Лицея. Вольноопределяющийся ЛГ Конного полка. Вместе с родителями эмигрировал из России, Секретарь лицейского объединения в США. Женат на Александре Николаевне Ламздорф-Галаган (1913 — 2001).

[7] Корольков Александр Александрович, родной брат автора, окончил Николаевское кавалерийское училище, выпущен в 1879 году корнетом в ЛГ Кирасирский ЕИВ Полк (желтые, или Царскосельские), женат на Лидии Николаевне Обуховой. Проживал в Петербурге на Гагаринской ул., д. 30.

[8] Панчулидзев Сергей Алексеевич (1854 — 1917), брат первого мужа автора, известный автор истории Кавалергардов, начальник Архива Государственного Совета, управляющий делами Совета объединен-
ного Дворянства, женат на Надежде Борисовне Полторацкой.

[9] Императорское Вольное Экономическое Общество (1765 — 1918), основное здание которого располагалось на Московском проспекте, 33.

[10] Вероятно, сын Георгия Сергеевича Унковского (1875 —?), помещика Наровчатского уезда Пензенской губернии, депутата Государственной Думы и Комиссара Временного правительства в Пензенской губернии.

[11] Повержо Александр Александрович, лицеист 47 курса (выпуск 1891 года), д.ст.с., камергер, последний инспектор Лицея, в эмиграции в Варшаве, под его руководством в Берлине выпускались «памятные книжки лицеистов» в 1929 г.

[12] Шильдер Владимир Александрович (1855 — 1925), генерал от инфантерии, командир Семеновского полка, директор Пажеского корпуса, а с 1910 года — директор Александровского лицея, умер в тюрьме во время следствия по делу лицеистов.

[13] Главное управление Удельного ведомства Министерства Императорского Двора с 1857 года располагалось в бывшем доме И.В. Пашкова на Литейном пр., 39. Дом известен и по стихотворению Некрасова «По торжественным дням…».

[14] Снежков Григорий Григорьевич (1855 — 1941), штабс-ротмистр
ЛГ Гусарского полка, участник русско-турецкой войны 1877-78 гг., д.ст.с., участник «чайной» экспедиции 1895 года в Китай и Индию, специалист по субтропическим растениям, один из создателей чайных и цитрусовых плантаций в районе Батуми в начале XX века. Участник Белого движения, умер в Софии, Болгария.

[15] Сиверс Эспер Александрович, сын художника-мозаиниста Александра Фердинандовича Сиверса, проживал на Моховой ул., д. 27. Был женат на англичанке Анне Васильевне Гар, у них было две дочери и два сына, один из которых, Эдуард (1900(1898) — 1979), стал известным иеросхимонахом Сампсоном.

[16] Пушкин Лев Анатольевич (1870 — 1920), внук Льва Сергеевича Пушкина и последний хозяин Болдина. Окончил Николаевское кавалеристское училище, служил в ЛГ Гродненском гусарском полку.
С 1914 года вице-губернатор, а с 1915 года и.о. управляющего Оренбургской губернией. Близкий друг А.П. Горсткина и А.П. Олферьева (брата автора). В марте 1917 года был жестоко избит толпой в Петрограде и, несмотря на лечение, скончался в январе 1920 года во Владивостокском морском госпитале.

[17] Эртелев переулок (по имени генерала Ф.Ф. Эртели), ныне ул. Чехова. В доме № 13 находилась типография газеты «Новое время».

[18] Риттих Александр Александрович (1868 — 1930), последний министр земледелия (с января 1917 года), д.ст.с., сенатор. Окончил в 1888 году Александровский Лицей с золотой медалью. До 1905 года сотрудник МВД, основная деятельность в котором была связана с переселением
населения на Дальний Восток. С 1905 года — директор департамента землеустройства и земледелия, с 1915 года — товарищ министра земледелия. В январе 1917 года ввел в стране продовольственную разверстку. В 1919 году эмигрировал в Англию, где был директором Русского банка в Лондоне.

[19] Олферьев Николай Петрович.

[20] Протопопов Александр Дмитриевич (1868 — 1918), д.ст.с., Предводитель дворянства Симбирской губернии, депутат Государственной Думы, последний министр внутренних дел. Арестован Временным правительством и расстрелян в октябре 1918 года в Москве.

[21] Носарь Георгий Степанович (1877 — 1919), он же Хрусталев Петр Алексеевич, он же Юрий Переяславский. Сын ссыльного народовольца, учился в Петербургском университете, присяжный поверенный в Харькове. Член «Союза освобождения», первый председатель Совета рабочих депутатов Петербурга в 1905 году. Участник V съезда РСДРП, после чего порвал с социал-демократами, считал Л.Д. Троцкого врагом нации и шпионом. В 1914 году вернулся в Россию и был осужден, освобожден в феврале 1917-го. Расстрелян по приговору Переяславского Ревкома в 1919 году.

[22] В дни февральского переворота погибло 300 человек мятежников и 1200 ранено. Семеновский полк поддержал мятеж 27 февраля. Погибло 170 полицейских и 150 ранено, 100 офицеров Флотского экипажа в Кронштадте. Выпущено из тюрем 14784 уголовника.

[23] Штюрмер Борис Владимирович (1848 — 1917), окончил Петербургский университет, кандидат права, д.ст.с., Обер-камергер Двора, Председатель Совета министров, Министр внутренних дел и Министр иностранных дел до ноября 1916 года. Организатор Отечественного союза и Постоянного совета российского дворянства. Крайне правый «русофил», добился признания союзниками требований России, что, в конце концов, привело к его отставке по требованию прозападной оппозиции. В феврале 1917 года арестован и в августе 1917 года умер в тюрьме.

[24] Князь Кочубей Виктор Сергеевич (1860 — 1923), последний владелец имения «Диканька», генерал-лейтенант, генерал-адъютант, с 1908 года и.о. начальника Главного управления Уделов Министерства Императорского Двора. Женат на Елене Константиновне Белосельской-Белозерской. Под его руководством крымские вина достигли элитных свойств. Похоронен в Висбадене.

[25] Граф Капнист Дмитрий Павлович (1879 — 1926), тит.с., юрист по образованию, член IV Государственной Думы, член Союза 17 октября. Комиссар Временного правительства в МВД и комиссар по делам печати. После 1918 года в эмиграции во Франции. Женат на Ольге Федоровне Бантыш (1895 — 1946).

[26] Ефремов Иван Николаевич (1866 — 1945), крупный помещик Войска Донского, учился на физико-математическом факультете Московского Университета. Почетный мировой судья Донецкого округа. Депутат I, III и IV Государственной Думы, Комиссар Временного правительства, с июля 1917 года — министр юстиции. Восстановил смертную казнь и цензуру в армии. В сентябре 1917 года назначен послом в Швейцарию, где и жил до своей смерти, не признавая власть большевиков. Женат на Зинаиде Степановне Иловайской.

[27] Толстой Алексей Александрович (1862 — 1918), д.ст.с., почетный мировой судья Сызранского уезда Симбирской губернии, Пензенский вице-губернатор (1910 — 1917), женат на двоюродной сестре автора Валуевой Вере Михайловне (1866 — 1918). Оба расстреляны большевиками.

[28] Лентовский Владимир Иванович (1857 — 1923), сын Краснослободского священника, окончил Пензенскую Духовную семинарию и Казанскую Духовную Академию, кандидат богословия. Протоиерей в Пензенском кафедральном соборе (1910 — 1917), член IV Государственной Думы.
В 1921 году пострижен в иеромонахи с именем Борис и назначен Епископом Пензенским и Саранским. После арестов 1918 и 1922 гг. в апреле 1923 года участвовал в работе обновленческого поместного собора.
Умер в сентябре 1923 года.

[29] Унковский Георгий Сергеевич (1875 —?), владелец имения «Казбек», Предводитель дворянства, почетный мировой судья и председатель земской управы Наровчатского уезда, ст.с., член «Союза 17 октября», член IV Государственной Думы, в апреле 1917 года комиссар в Пензенской губернии.

[30] Рузский Николай Владимирович (1854 — 1918), генерал-адъютант, генерал от инфантерии, участник Русско-турецкой, Русско-японской и Великой войн. За завоевание Галиции награжден орденом Св. Георгия 2 степени. Главком Северо-Западного (1915) и Северного фронтов (1916). Активный участник февральского переворота, лично принудил Государя подписать отречение. Зарезан большевиком Атарбековым в Ессентуках.

[31] Вероятно, сын полковника Церебровского, который в 1919 году был заместителем заведующего гражданскими и военными делами в Финляндии Северо-Западной армии генерала Родзянко А.П.

[32] Швецов Андрей Александрович (1868 — 1934), генерал-майор с 1916 года. Окончил 1 Московский кадетский корпус и 3 Александровское военное училище. Служил до 1914 года в ЛГ Семеновском полку. С ноября 1914 года — командир Изборского пехотного полка, с 1916 года — командир ЛГ Гренадерского полка. Эмигрировал в Югославию, председатель полкового объединения ЛГ Гренадерского полка, умер в Монте-Карло. Женат на Марии Михайловне Запольской, имели троих детей.

[33] Здание подготовительных классов Александровского Лицея на Большой Монетной улице, 12, построено в 1877-78 гг.

[34] Коковцев Владимир Николаевич (1853 — 1943), д.т.с., сенатор, граф с 1914 года. После окончания Александровского Лицея в 1872 году служил по Министерству юстиции, с 1890 года — в Государственной канцелярии, соратник С.Ю. Витте. В 1904-1905 и 1906-1914 гг. — министр финансов, 1911-1914 гг. — Председатель Совета министров, Член Государственного совета. Из-за отрицательного отношения к Распутину вынужден уйти в отставку. С 1917 года — попечитель Александровского Лицея. В 1918 году эмигрировал во Францию. Женат на Анне Федоровне Оом (1860 — 1950), внучке главной воспитательницы Сиротского дома А.Ф. Оом (Фурман). Дочь Ольга Владимировна, внук Патрик де Флиге.

[35] Иванов Сергей Валентинович (1852 — 1925), окончил юридический факультет Казанского университета, работал в земстве, был мировым судьей, в контрольной палате. В 1899 году назначен генерал-контролером департамента гражданской отчетности, с 1905 года — товарищ государственного контролера. Д.ст.с., с 1906 года — сенатор. Был сторонником отмены смертной казни, что вынудило его выйти в отставку в 1908 году. С 1913 года — Председатель Петербургской городской думы. Жил на Александровской ул., 25. После революции переехал в Финляндию, похоронен в Куоккале. Его внучка Ольга Юрьевна Карандакова, урожденная Бутлерова (1903 — 1983), известная оперная певица во Франции.

[36] Панчулидзева Анастасия Давыдовна (1878 — 1962), племянница автора, преподавательница французской литературы в Мариинском и Патриотическом институтах. Жила на Очаковской, д. 3. После революции приняла постриг и оставалась монахиней в миру, преподавала французский язык в Московском педагогическом институте.

[37] Текст отречения Великого Князя был подготовлен Б.Э. Нольде, В.Д. Набоковым и В.В. Шульгиным.

[38] Палеолог Александр Христофорович, генерал-майор, придворный конюшенный чиновник. Жена Екатерина Григорьевна. Проживал на
Б. Конюшенной, д. 2.

[39] Романова Мария Федоровна (1847 — 1928), жена Императора Александра III, вдовствующая Императрица.

[40] Романова Ксения Александровна (1875 — 1960), Великая Княгиня, сестра Императора Николая II, замужем за Великим Князем Александром Михайловичем Романовым. С 1919 года в эмиграции в Англии.

[41] Ольденбургский Александр Петрович (1844 — 1932), член Императорского Дома, генерал от инфантерии. Создатель Института экспериментальной медицины, детской больницы и бальнеологического курорта в Гаграх. С началом Великой войны возглавлял санитарную и эвакуационную службу как в армии, так и в тылу. Женат на Светлейшей княжне Евгении Максимилиановне Романовской, герцогине Лейхтенбергской де Богарнэ (1845 — 1925). Их сын Петр (1868 — 1924) первым браком был женат на сестре Императора Николая II Ольге.

[42] Царствование Династии Романовых длилось 303 года.

[43] Панчулидзев Давид Александрович (1850 — 1924?), ст.с., земский начальник и мировой судья, хозяин поместья «Давидовка» Пензенской губернии, в котором хранился до 1917 года архив семьи Панчулидзевых, женат на Марии Дмитриевне Юматовой. После революции принял сан священника.

[44] Панчулидзев Александр Давыдович (1883 — 1929). Эриванский вице-губернатор, помощник начальника гражданской канцелярии Наместника ЕИВ на Кавказе. В 1918-1919 гг. Полтавский губернатор (в администрации Добровольческой армии Деникина).

[45] Вероятно, Вигель Елизавета Филипповна (1772 — 1867), девица, дочь пензенского губернатора Ф.Л. Вигеля, «дама, известная всей Пензе своей оригинальной набожностью и выездами в церковь в старинной карете», похоронена на кладбище Троицкого женского монастыря Пензы, отпевал Епископ Антоний.

1958
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
7
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru