​Сороковой день

Капельки вечности.

Еще не готов я писать о своей недавно умершей теще. Слишком все еще близко и горячо. Когда-нибудь, может, и напишу. А пока ограничусь самыми необходимыми сведениями о ней, чтобы лишь было понятно то, о чем хочу рассказать.

Альбина Георгиевна (в крещении Алевтина) была одинокой и не очень счастливой женщиной. Так уж вышло. Быть женой первого поэта сначала Саранска, потом Куйбышева, а потом и вовсе одного из лучших поэтов России — совсем не просто. Тем более быть лишь первой, но не последней его женой. Все тяготы, муки непризнанности и тернии поэтической молодости мужа достались именно ей. А почести, слава, турпоездки и гарнитуры — уже тем, кто был после нее. Расставание с мужем ее надломило. Ее так и звали всю жизнь — «бывшая жена Сиротина». Но осталась ее дочь Людмила. Остался серьезный повод хоть как-то выстоять и продолжить жить.

Когда Людмила стала носить мою фамилию, для тещи это было и радостно, и трудно, и больно одновременно. Еще одно испытание. Смирялась. Потом не смирялась. Потом скрепя сердце смирялась опять. Сложно было всем нам. И ей — в первую очередь. К тому же и я не был примерным зятем. А она… да, она иногда искала утешения в том, в чем ищут его многие русские люди. Надеюсь, вы догадались, о чем идет речь, и не станете там уж сильно ее осуждать. А в такой ситуации особую роль играет подруга. Та, что вовремя сбегает в магазин. Найдет нужные слова. Или, наоборот, промолчит. В зависимости от ситуации. Такая подруга нашлась и у моей тещи. Вот о ней-то, о Валентине (фамилию сознательно не привожу) — и пойдет речь.

Вечер еще не перешел в ночь. И у меня еще куча работы. Столько полос не вычитано, а завтра сдаем очередной номер. Строки пляшут перед глазами, буквы сливаются, наезжают одна на другую. Но я стреляный воробей. Пройдусь по комнате. Прошепчу молитву — и дальше вычитывать. Пока не закончу. Самое приятное оставляю всегда на десерт: это вычитывать имена тех, кто оказал редакции помощь. Совмещаю приятное с полезным. Не просто читаю ваши имена, но и о каждом молюсь. Многие имена уже мне давно знакомы. Кто-то меня окликает в радостном изумлении. Кто-то молча кивнет. Кто-то лишь улыбнется — и в сторонку. Спасибо вам, дорогие! Начинается список всегда с Самары. Тут почти все помощники мне лично известны. Или уже вчитался в их имена. Читаю знакомые: Нина и в. Димитрий, Лидия Якоби, Виктор Ивкин, Нонна Лукьянчук… Но вот кто-то новый: Валентина Б. Кто же это такая? Я знал одну Валентину Б., Вальку Б., — как по-дружески звала ее иногда теща. Немолодую бойкую женщину. Развеселую. Когда они с тещей жили у нас на даче (в будние дни, когда меня там не было) — соседи потом иногда говорили, что им с ними не было скучно. Словно концерт по заявкам — с нашего двора звучали русские народные песни. Трогательные, пронзительные, за душу берущие песни…

Неужели это она? Да быть того не может!

Спросил у Людмилы. Жена подтвердила: конечно, она. Прислала нам помощь! Переживает за редакцию. А мама добавила: она ведь теперь читательница «Благовеста». Иногда ей звонит, про какие-то спрашивает церковные новости. Вот так дела! Валентина вошла, пропечаталась-таки в нашей газете! Я убежден, что каждый хороший человек обязательно как-то найдет дорогу в «Благовест». Не сейчас, так после. Но обязательно найдет. Многие находят ее спустя годы и десятилетия после упокоения. И тем не менее как-то находят. И вот в этом номере к нам сюда пришла Валентина. Отсюда вывод — человек она хороший.

Но я ведь и не о ней лишь только хочу рассказать. Есть в этой истории один самый неприметный персонаж. Почти и вовсе не замечаемый. Но он, тем не менее, и есть главный герой.

Его звали Алик. Он был не то таджик, не то туркмен — я правда не знаю. Маленький, довольно юркий, и при этом какой-то потерянный. Откуда он взялся? Люда мне объяснила, что он будто бы приемный сын Валентины. У нее есть и родные дети — я познакомился на похоронах моей тещи с ее сыном, приятным и вполне успешным человеком. Естественно, никак она Алика формально не усыновляла, а просто стала звать сыном, а он ее — мамой-Валей. Он был лет около тридцати пяти, вряд ли меньше. Но вот усыновила же. Где-то в Самаре затерялись его бывшая жена и ребенок. Жена была русская. Он с ними давно не жил. Сам он был мусульманин. И даже в юности ездил учиться куда-то на Ближний Восток. Но было это давно, если и правда было, — и ни к каким террористическим организациям (успокойтесь!) он отношения, конечно же, не имел. Он звал ее мамой-Валей. А значит, и Россию считал уже родиной.

Когда Альбина Георгиевна умирала в больнице, Валентина очень помогла Людмиле ухаживать за ней. Они по очереди дежурили у ее койки ночами. И Алик тогда много сделал для Людмилы и для меня. Приносил какие-то вещи, бегал за лекарствами. А потом даже вместе с Людмилой (я-то прохлаждался на работе) перевозил мою несчастную тещу из больницы домой — чтобы в тот же день вечером везти ее обратно. Ситуация резко ухудшилась. Но с домом своим она все-таки попрощалась. Навестила и своих котов.

Людмила была Алику благодарна. И просила меня как-то дать ему понять, что мы ценим его участие. Я же был сух и неразговорчив. Но познакомились. Улыбнулись друг другу.

А потом были похороны. Алик опять суетился и всем помогал. Всем хотел быть полезным. Только в храме он отступил на задний план. Сказал, что другой веры и потому не пойдет туда с нами. Останется ждать на церковном дворе. Отец Сергий честь по чести отпел рабу Божию Алевтину. Услужливые похоронщики вбили в крышку гвозди. На этом можно забыть и про Валентину, и про ее неприкаянного сына.

Забыл, но ненадолго. Напомнили о себе еще до сорокового дня.

Мела метель. Я поздним вечером на машине ехал с работы домой как раз мимо тещиного дома. По привычке взглянул на ее окно. В нем… горел свет! Это еще что за дела такие? Бал призраков, не иначе?

Набрал Людмилу. Она недоумевала. Ключ был у соседки. Но сейчас поздний вечер. А она не такая, чтобы там вечерять. И вот я пошел к своей покойной теще в гости. Готовый к всяким там неожиданностям.

А неожиданностей не оказалось. Просто Валентина и ее приемный сын Алик наводили в доме порядок перед сороковинами. Мыли полы, вытирали пыль. Прибирали за осиротевшими котами. Ну и самую малость при этом выпивали на кухне.

Мне это не понравилось (что выпивали). И я довольно резко попросил их отсюда удалиться. Они очень обиделись на меня. Не за то, что резко, а за то, что не оценил их вклада. Они ведь и правда трудились не покладая рук. Вон сколько всего сделали! Одинокая пенсионерская квартирка и правда выглядела несколько прибраннее. А я, этакий чистоплюй, посчитал все происходящее банальными посиделками. Они отдали мне ключи. Оделись и вышли на улицу. Встали у подъезда, как вкопанные. Я еще подумал: и правда — как мать и сын. Валентина вытирала слезы. Алик что-то возбужденно восклицал. Все-таки восточный человек. Мне стало жаль их. Столько грусти было в их силуэтах! Они и правда любили мою покойную тещу. И я подумал, что, наверное, был неправ. Позвонил Людмиле. Она на том конце взмолилась, чтобы я как-то смягчил ситуацию. Ведь это самые близкие люди ее покойной мамы. А еще нет даже и сорокового дня! Я подошел. Как мог, извинился. Валентина что-то буркнула недовольно. Видно, не очень-то и простила, хотя и смягчилась все-таки. А Алик даже позволил себе меня упрекнуть. Причем сделал это в неожиданно деликатной форме.

— Вы ведь на такой важной работе! Вы редактор такой газеты! Вы же такой верующий человек! Вы не должны были вести себя с нами вот так.

Знаете, я с ним согласился. Извинился еще раз и поскорее скрылся в февральском снегопаде. Мне показалось, что теща с укором смотрит на меня из своего окна…

— Тетя Валя теперь для меня — как память о матери! — всплеснув руками, крикнула мне этим вечером Людмила. — Не смей говорить о ней плохо.

Я и тут согласился. Ладно, не буду.

Сороковины прошли тихо, без приключений.

И я надежно забыл о Вале и ее непутевом сыне. Наверное, и они забыли обо мне.

И вот спустя год или даже полтора Людмила о них напомнила.

— Ты помнишь Алика? Тети Валина сына?

— Ну, помню. Вот только не надо мне о нем напоминать…

Сказал — и чуть не прикусил себе язык. Помалкивал бы себе в тряпочку…

— Он недавно умер, — сообщила Людмила. — Только теперь он не Алик, а Олег. Пожалуйста, не забудь о нем молиться. У него скоро сороковины.

Валентину, конечно, мучило, что сын ее другой веры. Но она, скорее всего, об этом молчала. Или говорила очень и очень редко. И деликатно при этом. Просто есть вещи, которые мы не можем изменить. Их может изменить только Бог. Но это мучило и Алика, как оказалось. Однажды он ей сказал, что давно живет среди русских. И когда умрет, хочет быть со Христом — а потом когда-нибудь и с мамой-Валей на том свете.

Не знаю уж, в какой нашей церкви его крестили. Не знаю, проходил ли он перед этим катехизаторские курсы (как сейчас это принято). Думаю, что не проходил. Но знаю, что он выбрал — быть со Христом. И стал рабом Божиим Олегом.

Родственники этого не приняли. Обругали его. Разорвали с ним отношения. Вскоре он заболел. И полгода болел очень сильно. А потом и умер на руках у своей приемной матери. Думаю, он очистился от всего, что мешает Встрече. Даже и несколько претерпел гонения, когда не стал скрывать от родни своей веры.

Не всегда молюсь за него. Но иногда поминаю. Маленького такого мужчину, непонятно откуда пришедшего к нам в снегопад. Помню его на том ветру. Обиженного. Возбужденного. Но почему-то уже тогда не чужого.

Мы часто судим о людях, которых не знаем совсем. А лучше бы не судить. Лучше просто извиниться и молча уйти за стену из снега.

…В тот вечер я словно бы вызвал этот звонок. Давно не звонила, а тут на ночь глядя вдруг позвонила она, Валентина. Спросила у меня (через Людмилу), в каком самарском храме сейчас находится частица мощей Блаженной Матроны Московской. Простите меня, Валентина, я правда не знаю.

Антон Жоголев.