«Я спросил у ясеня…»

Из книги лирики «Ветви».

На эти деревья прежде не обращал внимания. Ну растут себе и растут где ни попадя: на обочинах улиц, во дворах, на пустырях — словом, где им дадут хоть чуть-чуть места в городских каменных лабиринтах.

Кажется, никто их специально не сажает, они разрастаются сами, и стоит только перестать ухаживать за каким-нибудь газоном во дворе или на улице, как они тут как тут: смотришь, уже поднялся росток там, где раньше было пустое место.

На одной из тихих улочек, которых так мало осталось в нашем городе, я обратил внимание, что могучие деревья стволами в обхват — это те же вездесущие жизнелюбивые деревца, с которыми борются наши «общественники», расчищая во дворах свои газоны.

Не без удивления я узнал, что эти деревья, приспособившиеся сами по себе расти в городах, зовутся поэтически красивым именем — ясень.

В этом слове слышится и «сень», и «ясный», и родное имя — «Есенин». Пожал плечами, потому что ничего этого наяву не увидел.

Но вот, болезнью запертый в своей комнате на четвертом этаже «хрущевки», поневоле стал наблюдать за деревом, которое растет прямо напротив моего балкона, посреди двора.

Этому ясеню примерно лет шестьдесят, как и дому, в котором я живу. Ствол у него крепок, но вот некоторые ветви, которые особенно разрослись по бокам, иссохли. Те из них, которые тянулись подняться выше, над крышей дома, чтобы подставить листья солнцу, ярко зеленели.

В одну из ночей жаркого лета налетела внезапная буря. Ураганный ветер терзал деревья, как рассвирепевший силач, одуревший от жары, который треплет свою жертву. Так же внезапно, как одурел, силач пришел в себя и затих. Удивленное утро смотрело на безобразия, которые натворил силач. Несколько деревьев рухнули на землю, а одно упало на крышу автомобиля, сплющив ее. Тут и там валялись ветви, сучья, земля густо усыпалась листвой. Жительницы нашего дома принялись звонить, причитать, браниться, обвинять домоуправленческий
«аппарат», который ничего не делает, только платежные квитанции вовремя присылает.

На следующий день приехало сразу несколько машин. Одна с подъемной стрелой, наверху которой находилась люлька. Работники в оранжевых жилетах, в кепках-бейсболках с непроницаемыми выражениями лиц принялись за дело.

Вторая машина, особенно привлекшая внимание наших активисток, и вовсе оказалась невиданной. «Оранжевые жилеты» закладывали в раструб машины распиленные чурбаки стволов, ветви, и она сжевывала все, с разбойным визгом измалывая в опилки все, что давали ей на истребление.

Работа шла сноровисто.

В люльке орудовал с бензопилой один из рабочих, который обкорнал все ветки старого ясеня — и сухие, и еще живые, зеленые. Люлька поднялась чуть выше моего балкона. «Оранжевый жилет» присматривался, что бы отпилить еще.

— Послушайте, — окликнул я, — тут не надо ничего трогать. А вон там, повыше, видите сухую ветку? Вот ее и надо спилить.

Рабочий посмотрел на меня, как на ненормального.

— Все вопросы к нему, — и он указал на пузатого начальника в белых брюках, в разлетайке с какими-то иностранными надписями, с папкой в руках, как у телеведущего ток-шоу, в которой он что-то помечал.

«Оранжевый жилет» спилил вполне приличную живую ветвь, а до сухой так и не дотронулся — люльку надо было поднимать выше, но он дал команду опускать ее вниз.

Бензопилы продолжали визжать, и до толстого начальника докричаться было невозможно. Он протянул свой блокнот-папку к старшей по дому, она расписалась в его ответственных бумагах.

И машины поехали наводить порядок в следующий двор.

В наступившей тишине я разглядывал старый ясень.

Теперь он был весь голый. И безпомощно, как человек, у которого на пляже украли одежду, смотрел на меня. Зеленая крона напоминала теперь голову с поредевшей прической, а ствол его, скособоченный, походил на тело инвалида, которому приходится изгибаться, опираясь на больничную трость, чтобы не упасть. К тому же высохшая ветвь, как безжизненная рука, так и осталась висеть справа от ствола.

Больше я старался не смотреть в окно.

Но весной неожиданно заметил, что на стволе кое-где образовались зеленые веточки. Тоненькие, робкие, они все же, как птенцы, выглянули к свету.

Летом заметил, что веточки подросли, и листочки у них стали как подростки — хрупкие, но уже уверенные в себе. А к осени, вернувшись домой после лечения, я с удивлением обнаружил, что ясень мой ожил. В тех местах, где были спилены ветви, они выросли снова, укрывшись молодой листвой. И даже та сухая ветвь, которая осталась висеть, как сломанная рука, теперь не производила тяжелого впечатления. Как-то не задерживался на ней взгляд, переходил к новым побегам, к новой листве.

Не замедлила наступить осень. Листва на старом ясене стала желтеть, золотиться по краям. В тех местах, где ветви выросли более уверенно, где листья плотнее облепили их, там старый ясень особенно похорошел. Но и там, где ветви росли редко, зеленая листва липы, которая росла за ясенем, ближе к гаражам, скрадывала старость ясеня, прикрывала его усталый ствол.

В послеобеденное время, ближе к вечеру, солнце оказывалось за спиной у ясеня, било в него лучами, и листья окрашивались мягким светом и становились сквозными, нежно-палевыми.

И мне стало понятно, почему это дерево названо так красиво — ясень.

Да, он ясный именно осенью. Листья светятся, чуть колышутся под легким ветром, а то и вовсе замирают, прежде чем оторваться от ветвей и тихо лечь на землю.

Конечно, старый ясень не был бы так хорош, если бы не зеленая листва липы. На нем все меньше оставалось листьев, все больше их отрывал ветер, а у липы листья все зеленели. И казалось, будто эти зеленые листья принадлежат самому ясеню, особенно на закате дня, когда солнце все еще подсвечивает его.

И будто он никак не хочет расстаться с так долго зеленеющей липой.

Ночью выпал ранний и внезапный снег. От неожиданности я слабо вскрикнул. Но пригляделся, и снег на палевой листве показался даже красивым.

А через два дня он и вовсе растаял. Умытые листья посвежели, опять матово засветились под тихим солнцем.

Вышел из дома — пора в храм, на службу.

Подъехала церковная машина.

— С праздником вас! — приветствовала меня регент, которую сажают в машину первой, меня — вторым.

— Как будто и не было снега! Нет, зиме приходить еще рановато! — сказала регент уже в машине.

— И все же, — отозвался я, продолжая думать о ясене.

Неужто он рассказал о моей жизни? И про сломанную, и про засохшие и спиленные вместе с ними живые ветви? Ведь в моей болезни пришлось пережить все это…

Неужто палевые листья, сплошь усеявшие землю, — мои ушедшие дни?

Мои мысли прервал шофер:

— Да вы не грустите. Скоро весна!

И белозубо засмеялся.

Алексей Солоницын,
г. Самара.

Рис. Ильи Одинцова.