«Это наша передовая бригада…»

Детские годы Любови Дворецкой выпали на военное лихолетье.

Об авторе: Марина Владимировна Безделева — учитель русского языка и литературы, немецкого языка Кайсинской основной школы, поселок Кайсы Усть-Ишимского района Омской области. Прихожанка и певчая кайсинского храма в честь святого праведного Симеона Верхотурского.

Прихожанку нашего храма Любовь Михайловну Дворецкую все зовут баба Люба. Теперь уже ей за восемьдесят и дочери забрали ее к себе в Омск, но и там она старается не пропускать службу в храме. А двенадцать лет назад она первой пришла в наш кайсинский сельский храм святого праведного Симеона Верхотурского, когда службы в нем только-только начинались, когда в нем даже печки не было. Первую зиму в неотапливаемом храме мы с ней вдвоем читали акафисты по воскресеньям, во все праздники и дни памяти особо почитаемых святых. На следующий год поставили маленькую железную «буржуйку», и мы носили для нее из дома по несколько поленьев в пакете. Она была моей соседкой, и мы так и ходили в храм вдвоем с пакетами дров в руках. Баба Люба сама накопала глины и замазала щели, откуда мог выходить дым.

Как она радовалась, что открыли храм! Я, говорит, много лет просила Бога об этом и надеялась, что когда-то и у нас будет свой храм. А однажды она увидела над тем местом, где сейчас стоит храм, столб огня, уходящий в небо, и очень удивилась: что бы это могло значить?

На первый престольный праздник мы позвали гостей. Пришли несколько женщин и ребятишек. Мы приготовили нехитрое деревенское угощение. А чтобы стол выглядел более праздничным, баба Люба не пожалела красивый сервиз, который им с дедушкой подарили дети на золотую свадьбу. После праздника, идя домой, она споткнулась и упала, и весь сервиз разлетелся вдребезги. «Ничего, — смеется, — слава Богу!»

Баба Люба очень добрый человек. Я никогда не слышала, чтобы она осуждала кого-то, говорила о ком-то плохо; всегда старалась смягчить, оправдать, поддержать, посочувствовать человеку. Она никогда не унывала, хотя жизнь ее была несладкой. И до сих пор сохраняет она какой-то молодой задор, рассказывая что-то, может заразительно смеяться. Кажется, она так и осталась маленькой, худенькой веселой девчонкой, до сих пор по-девчоночьи заплетает седые уже волосы в две длинные косички.

Родилась баба Люба 10 июня 1932 года в деревне Ново-Выигрышнево Аромашевского района Тюменской области. Когда началась Великая Отечественная война, ей было девять лет, но она помнит, как кто-то проехал по деревне на коне и крикнул: «Война!» Все побросали работу, кто что делал, и побежали в контору. Все плакали. Назавтра же всех молодых, «могутных», как говорит она, парней и мужиков лет до 50 забрали на фронт. Сажали на конские подводы и увозили на сборный пункт в район.

— Всех моих дядей забрали, — вспоминает баба Люба, — дядю Петра, дядю Ивана, крестного Егора, тятю забрали позднее, где-то на второй год, так как он был старше возрастом. Нас в семье было десять детей, но многие рано поумирали — врачей тогда в деревне не было. К началу войны нас осталось шестеро. Потом брата Павла взяли в армию, с 18 лет, уже в сорок третьем. Отца забрали в трудармию, и он служил в Омске на эвакуированном военном заводе, на котором выпускали что-то для фронта, не помню что. Сестер моих, что постарше, Настасью 18 лет и Анну 20 лет, в сорок втором взяли в ФЗО, увезли в какие-то города, они там учились и работали. А мы, дети, остались с мамой: я, сестренка Евгения шести лет и брат Иван, маленький совсем, 1939 года рождения.

Родители работали от темна до темна, а если ночь лунная, то и всю ночь снопы возили, чтоб потом молотить, складывали в большие скирды. И дети тоже с ними. Почти всё делали вручную. Хлеб жали и конными лобогрейками (сенокосилками), и серпами, женщины вязали снопы, в 13 лет и Люба уже вовсю вязала снопы. И на покос детей брали, и лен, коноплю посылали рвать в колхозе (конопляное масло ели, а льняное, говорили, нельзя есть, его отправляли куда-то). Ребятишки особенно любили убирать горох — можно поесть. Семечки конопляные щелкали. Картошку тоже в колхозе убирали, везде дети трудились вместе со взрослыми.

С 14 лет Люба стала работать на ферме, помогала поить телят, толкая им палец в рот. Телят кормили соломой, снятой с крыш, телята от нее дохли, а ей было их жалко, и она тайком таскала сено и соль от колхозных овечек и давала маленьким телятам.

— Приходила комиссия, ругали, в контору меня таскали, но ни один теленок не пропал — так я их спасла, а ведь грех был — воровала же. А летом на прицепе работала. К трактору был прицеплен плуг, чтоб пахать землю, а я — прицепщик, должна регулировать глубину вспашки рычагом, чтобы глубже или мельче была вспашка. Рычаг тяжелый, а силенок-то у меня мало, брюхом наляжешь на рычаг, ногами упрешься в раму. Глубину вспашки замерял глубомер (групповод), он ходил с линейкой. Должно быть 20-25 сантиметров, а если меньше — перепахивали, а с тебя высчитывали за то, что неправильно вспахали. У нас еще хоть трактором пахали, а в других деревнях на конях или быках. Вот однажды я не удержалась, «собачка» на плуге сорвалась, и сбросило меня так, что я, перелетев через трактор, оказалась прямо перед ним. Я и понять толком ничего не успела, испугался Коля-тракторист, мой погодок, ведь чуть не задавил меня. Ушиблась, конечно, но терпимо, Бог сохранил.

Трудно тогда приходилось, большой груз лег на женские и детские плечи. Помимо работы в колхозе, все женщины возили на саночках из леса дрова, что могли срубить и притащить.

— Раз мама пошла в лес за дровами, а навстречу волк, за ним еще два, и два маленьких, но она не испугалась, как шла, так и шла дальше. Она верующая была, молилась, и волки ее не тронули. А волки и возле деревни ходили, даже в окошко было видать. Нам мама говорила, что надо верить в Бога, когда-нибудь церкви снова откроют, пойдете тогда просить у Бога прощения за неверие. Вот теперь я и хожу в храм и прошу прощения за грехи наши.

Всё тогда забирали в колхоз, а для себя людям ничего не оставляли, детей кормить было нечем. Пекли лепешки с травой жабреем, потом опухали с него, ноги отнимались. Картошку для себя сажали, но на нее был большой план сдачи в колхоз. В 1940 году родители бабы Любы купили дом, вернее, выменяли за корову, поэтому огород еще не был разработан, «целик» (то есть целину) копали вручную и сеяли овощи — этим и жили. А хлеба для себя не сеяли — всё в колхоз, а колхоз давал за трудодень по 20 граммов отходов из-под веялки или овсяных. Картошку сдавали в колхоз на план свежую, а еще и сушеную: сначала варили, потом резали и сушили. Ее тоже отправляли на фронт. Еще надо было сдать два центнера мяса, 200-300 штук яиц, все шкуры с любой скотинки, а с одной овечки полторы шкуры (баба Люба до сих пор ни понять, ни тем более объяснить не может — как это, только удивляется). А если не заплатишь налог, то уводили со двора скотинку.

— У нас-то не было скотины, — говорит баба Люба, — мы бедно жили, да и налоги на нее были неподъемные. Жили очень трудно, одеть-обуть нечего, ходили босиком, холодные, голодные. А детей в семьях было помногу: семь, восемь, девять, а то и двенадцать, отцы на фронте, дети малые с матерями остались, бывало, и умирали от голода. Всё в доме абсолютно было самодельным: столы, лавки, вместо кроватей — полати, и на печке спали. Матрасы и подушки шили из самотканой мешковины и набивали травой, а одеяла — отрепьями от льна. И так-то было тяжело, а тут еще и война. Всё было для фронта, всё для Победы, как тогда говорили, поэтому хлеба не было, всё сразу увозили, оставляли только на семена. Бригадир обходил всех, стучал в окошко и говорил, кто куда сегодня пойдет, на какую работу. Мама еще до солнышка уходила на работу — и дотемна, приходила домой уже поздно ночью. Так что нами ей заниматься было некогда. Старухи тоже работали. Одну старуху посадят в каком-нибудь доме и снесут к ней самых маленьких ребятишек, она с ними водится. А детей, кто чуть постарше, взрослые брали с собой на работу, в колхозе даже на ребенка план давали.

Но вопреки всему люди не унывали, даже радостно жили. Услышат по радио, что взяли наши войска какой-то город — радость-то какая!

— На поле — с песнями, с поля — с песнями. Похоронка ли придет — заревут сперва и тут же песню грустную заведут.

Всем миром всё переживали, утешали друг друга, помогали друг другу, не судили друг друга, потому и переживалось всё сообща легче.

— Есть варить было нечего, — вспоминает бабушка, — варила я сама, маме некогда, крапиву варила — парила густо, как теперь поросятам парят, и просто так и ели, без соли (ее тоже не было). Парнишка соседский Шурка всё к нам бегал эту крапиву есть. У него отец на фронте был, а мать вскоре померла, жил он с бабушкой. Он бабушке и похвастался: «Бабушка, как я хорошо наелся!» Она к нам пришла и спрашивает: «Чем вы его кормите?» Мы ей показали крапиву, она и заплакала. Саранки (полевые лилии) копали и ели, щавель, сыроежки ели прямо сырыми, они сладкие казались. Летом на покосе подскребали за бабами, всё до травинки надо было убрать, это еще когда я поменьше была. На костре поджаривали грибы — тем и обедали. С нами был дед Селиверст (Сильвестр). Черви из гриба полезут от жара, он и говорит: «Нет, детки, это не червь, это грибное сало. Не тот червь, что мы едим, а тот червь, что нас ест».

Работала маленькая Люба и сеяльщицей: таскала мешки, загружала зерно в сеялку, стояла за сеялкой сзади, поправляла шланги, через которые сыпалось в землю зерно: надо было смотреть, чтоб равномерно сыпалось.

— В тот день, когда окончилась война, мы на быках боронили поле, и кто-то из ребятишек, такой же, как и мы, приехал и крикнул: «Война кончилась!» Мы побросали быков, прибежали в контору (она была в большом «кулацком» доме), забились на печку и как закричим: «Ура!» На нас заругались: «Зачем детей сюда впустили?!» А кто-то ответил: «Какие ж это дети? Это ж наша передовая бригада — с ними мы всю войну и работали».

Нас с этими быками даже сфотографировали. Кто и не доставал ростом до быка, пиджачишко из мешковины, шалью драной перевязаны — так нас и сняли, хотели фотографию отправить на фронт, да не разрешили: отцы, мол, на фронте ужаснутся. Так и висело это фото в конторе. Нас за работу похвалят, бригадир по голове погладит — мы и рады стараться: тоже помогаем фронту — всё для фронта, всё для Победы! Как передовое знамя давали нам красный переходящий вымпел, флажок (тряпочка красная на палочке) — радость! Парнишки (они на конях) к хомутам привязывали, а мы к рогам быков. Вот такая и была у нас трудовая армия — бабы, старики да ребятишки.

Но они выстояли, и помогла им выстоять, по мнению бабы Любы, вера в победу и большое стремление к жизни, вера в то, что после войны наступит новая, лучшая жизнь. А также помогли лучшие качества русской души, заложенные в них родителями, в свою очередь доставшиеся им от их предков: вера, сострадание, милосердие, взаимопомощь, выносливость и терпение, умение не унывать, не опускать руки ни при каких трудностях.

— Главное, — говорит она, — не было такой злобы, как теперь, все были едины, дружны. Крепко в войну досталось всем — и взрослым, и детям. И всё равно не роптал никто — можешь, не можешь, болен ли — айда на работу, ни выходных, ни праздников, ни отпусков. Послушание строгое было у наших родителей, и нас так воспитали — в послушании и трудолюбии, не баловали, а уж мы своих детей жалеть стали. И никакой награды, ни денег за свой труд родители наши не имели, трудились для Родины, для Победы. Только в наше время, не так давно, стали нам уже, их детям, детям войны, давать награды за труд в тылу.

У детей в наше время совсем другие заботы, они не знают голода, порой ленятся учиться, помогать по дому родителям, могут отдыхать, допоздна бегать на улице, играть с друзьями, смотреть телевизор, хулиганить даже, да мало ли еще чего. А тогда ребятишкам хлеб казался большим лакомством, ведь они его почти не видели. Страшно представить — даже хлеба они не ели досыта. Им и отдыхать было некогда, потому что трудились они совсем как большие, заменили ушедших на фронт отцов. Хочется, чтобы такое больше никогда не повторялось, чтобы дети не знали голода, могли спокойно учиться и играть, чтобы у детей никто не отнимал детство, чтобы в мире никогда больше не было войны. И чтобы люди ценили это.

Баба Люба прожила со своим мужем Иваном долгую жизнь, родила девятерых детей, двое из них погибли еще в детстве, а семерых вырастила. У нее четыре сына и три дочери. Дочери ее очень похожи на мать, такие же добрые, приветливые и гостеприимные. Трудно ей, конечно, было, но и радостно. Смеясь, рассказывает, как выходила вечером на улицу звать ребятишек домой и кричала: «Вовка, Ванька, Галька, Петька…» Односельчане так ее и прозвали «Вовка, Ванька, Галька, Петька».

Ее дом всегда был открыт для всех. Ребятишки постоянно приводили домой своих друзей, она кормила их наравне со своими. Став взрослыми, они тоже всегда могли приехать домой с друзьями и их семьями. Однажды в ее гостеприимном доме ночевал даже приехавший к нам на престольный праздник известный в Омске профессиональный церковный хор. Всех она старалась напоить-накормить, согреть и теплом своего дома, и теплом своей души.

Теперь у бабы Любы уже 16 внуков и 14 правнуков, и она помнит, когда у каждого день рождения, навестит, подарит подарочек или хотя бы по телефону поздравит. Мужа похоронила несколько лет назад, перед этим он долго болел, а она терпеливо ухаживала за ним, любила его, несмотря на его непростой характер. И молилась, и сейчас молится за всю свою большую семью и за всех нас. На то и имя ей — Любовь.

Русским бабушкам

Моей бабушке Марии Петровне Скрябиной (бабе Мане), а также бабе Любе, бабе Вале, бабе Поле, бабе Дусе, бабе Тасе и всем русским Православным бабушкам с восхищением, любовью и низким поклоном…

Бодр дух ее, хоть плоть недужна.
По разрушенной распутицей дороге
Старушонка с палочкой по лужам
В валенках идет — больные ноги.

Через все село шагать до храма
В темень, вьюгу, в зной иль под дождем.
— С Божьей помощью, — твердит упрямо, — 
С Ангелом Хранителем дойдем!

У крылечка палочку оставит.
Шутит: — Смирный конь мой, не сбежит.
На подсвечник свечечку поставит — 
Огонек свечи в руке дрожит.

И трепещет, как свеча, сердечко:
Страшно как на исповедь идти!
— Боже, не оставь Свою овечку!
Господи, мя грешную прости!

На колени пред иконой станет,
«Господи, помилуй» подпоет.
О страданиях Христа читая,
Старческой рукой слезу утрет.

— Завтра не приду, не ждите, — скажет, — 
Разлилась вода — не обойдешь.
Утром смотришь — у дверей на страже:
— Дома сидя, места не найдешь.

Обо всех молились в лихолетье:
— Господи, помилуй и спаси!
Слава Богу, что живут на свете
Праведные бабушки Руси!