Вечная память...

О Валентине Распутине и русском слове.

Храм Христа Спасителя торжественен и величав всегда, в любое время суток, в любое время года. И сейчас, 18 марта 2015 года, когда отпевают писателя, когда провожает его в жизнь вечную Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл в сослужении духовенства, такие знакомые слова вдруг приобретают особенный смысл, открывают свое заповедное, истинное значение:

Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему Валентину и сотвори ему вечную память...

И хор так повторяет «вечную память», что ты даже у себя дома, сидя по немощи своей у телевизора, а не находясь в эти минуты там, в нашем великом главном Храме, неожиданно понимаешь, что значат эти безсмертные слова, падающие прямо в сердце.

Да, именно так: вечная память.

У Валентина Распутина красота и тайна русской земли, русской души выражена нежным, заповедным русским языком, какой есть в его книгах. Трепетное сыновье чувство, как у сибиряка, сказано сдержанно, порой сурово. Но от этой сдержанности гораздо выше художественность, пронзительность его слова. Слова, которое трогает как человека с академическим образованием, так и крестьянина. Как русского, так и всякого иного читателя с добрым сердцем из других стран и народов.

Валентина Григорьевича первый раз я увидел в издательстве «Современник», в тесной редакторской комнатке. Там сидели и стояли писатели, пожилые и молодые, и они резко спорили о моей рукописи, которая всё никак не могла выйти в этом столичном издательстве. Главный редактор, поэт, был за меня, а помоложе, заведующий отделом прозы, тоже поэт — против. Его помощник, мой редактор, занял позицию «и нашим, и вашим». Потом я узнал, что мой противник метил на кресло главного, но проиграл.

Спор достиг высшей точки, поэты перешли на крик, как вдруг дверь отворилась и в комнату вошел высокий черноволосый человек с черными, слегка раскосыми глазами, скуластый, с сибирским чуть приплюснутым носом.

Спор сразу же прекратился, редакторы встали. Вернее, не встали, а вскочили. Встал и я.

— Простите, что помешал, — сказал вошедший. — Мне только вам передать, — и он протянул главному редактору несколько листков.

— Спасибо, Валентин, — быстро ответил главный. — Вот, спорим по рукописи писателя из Самары.

И он представил нас друг другу.

— Желаю вам удачи, — сказал он мне. — А раз спор идет, значит, есть о чем говорить по вашей рукописи.

И они ушли с главным, о чем-то говоря уже в коридоре.

Я запомнил тот случай потому, что при появлении Валентина Распутина споры тут же прекращались и все вставали... Мне не раз и не два об этом говорили писатели из разных городов и разного уровня. Да и второй раз, когда я вновь увидел его, уже в редакции журнала «Москва», где публиковалась моя повесть, точно так же писатели встали, когда он вошел. Он узнал меня, сказал несколько теплых слов о моей прозе. Так же быстро ушел, а главная редакторша, моя сокурсница по университету, сказала мне, что Валентин редко кого хвалит и вообще больше молчит, чем говорит.

Да, вот и Анатолий Заболоцкий, оператор фильмов Василия Шукшина, близко знавший Распутина, написал, что «с ним хорошо было молчать».

Это сибирская черта — говорить редко, но метко. Не разменивать слова по любому случаю, лишь бы «обозначиться». Даже когда его постигало личное горе — не бил себя в грудь, не показывал страдания. Так было, когда в 2006 году разбился самолет, в котором летела любимая его дочь Мария Валентиновна.

Мой старший друг, рекомендовавший меня в Союз писателей, фронтовик Анатолий Соболев, тоже сибиряк, друживший с Валентином Распутиным, говорил, что негодяи жестоко избили писателя в подъезде его дома в Иркутске. Это было в то время, когда ломалась наша страна. Распутин поднял свой голос против либералов, сущность которых мы поняли лишь спустя годы. Представляю, какой шум на весь мир подняли бы те же писатели-либералы, случись с кем-то из них нечто подобное, как с Распутиным. А Валентин Григорьевич перенес свою боль спокойно, мужественно. Никуда не пошел жаловаться. И сказал в своей книге публицистики внятно, так, что его голос услышали все, что такое подлинный патриотизм, что такое русский характер:

«Национальная униженность — это ведь не только предательство национальных интересов в политике и экономике, и не только поношение русского имени с экранов телевидения и со страниц журналов и газет, но и вся обстановка, в том числе бытовая, в которой властвует, с одной стороны, презрение, с другой, уже с нашей, — забвение. Это и издевательство над народными обычаями, и осквернение святынь, и чужие фасоны ума и одежды, и вывески, объявления на чужом языке, и вытеснение отечественного искусства западным ширпотребом самого низкого пошиба, и оголтелая (вот уж к месту слово!) порнография, и чужие нравы, чужие манеры, чужие подметки — все чужое, будто ничего у нас своего не было».

И еще, не менее сильно:

«Родина — это прежде все-го духовная земля, в которой соединяются прошлое и будущее твоего народа, а уж потом «территория». Слишком многое в этом звуке... Есть у человека Родина — он любит и защищает все доброе и слабое на свете, нет — все ненавидит и все готов разрушить. Это нравственная и духовная скрепляющая, смысл жизни, от рожденья и до смерти согревающее нас тепло. Я верю: и там, за порогом жизни, согревающее. Безконечно, пока есть Родина. Вне ее эта связь прерывается, память слабеет, родство теряется».

Приведу еще одну выдержку из его пронзительных слов о Родине, любимой России, которой он отдал всего себя, выступая против «поворота северных рек», защищая родной Байкал:

«Кажется, нет никаких оснований для веры, но я верю, что Запад Россию не получит. Всех патриотов в гроб не загнать, их становится все больше. А если бы и загнали — гробы поднялись бы стоймя и двинулись на защиту своей земли. Такого еще не бывало, но может быть».

Эта вера в духовную силу России укрепилась в нем, когда он принял Святое Крещение в 1978 году. Крестил писателя старец отец Исаакий, многоскитавшийся за рубежом послереволюции, а потом вернувшийся в Россию, живший в Ельце. Там он и крестил Валентина Григорьевича. Как я обрадовался, узнав об этом на кинофестивале, где было показано в одном из документальных фильмов, что Валентин Распутин и еще двое известных писателей крестились. Все-таки в его главных книгах вера Православная была стихийна, под спудом. Особенно в «Прощании с Матерой». Там есть потрясающий эпизод, когда прежде чем затопить деревню, рабочие пытаются повалить могучий кедр. Тащат его трактором, стальные тросы рвутся. Пытаются пилить «болгаркой» — зубья у электропилы ломаются. Тогда взбешенные рабочие поджигают кедр. И он горит и всё не сгорает. Даже не горит — полыхает.

Как факел.

Как живой богатырь.

Как вся наша Россия.

И все-таки он остался жив, этот могучий кедр, — в памяти народной, который никогда не забудет свою Матеру, свои истоки.

В этом удивительном эпизоде все-таки было нечто пантеистическое — то есть гимн самой природе, но пока еще без Бога. Его присутствие дано было лишь на стихийном, подсознательном уровне.

И вот Валентин Григорьевич, уже в зрелом возрасте, становится Православным и ясно высказывает, четко формулируя свои воззрения на мир. В частности, на «русскую идею», о которой много говорили в последние годы:

«Объявлять конкурс на национальную идею — все равно что объявлять конкурс на мать родную. Это абсурд, который может прийти в голову только сознательным путаникам, взявшимся наводить тень на плетень. Вообще «верховные» поиски объединительной идеи шиты белыми нитками и имеют целью не что иное, как сохранение своей власти, приведение к присяге ей всей России. Этого никогда не будет. Сегодня заканчивается расслоение России не только на богатых и бедных, но и на окончательно принявших теперешний вертеп и окончательно его не принявших. Национальную идею искать не надо, она лежит на виду. Это — правительство наших, а не чужих национальных интересов, восстановление и защита традиционных ценностей, изгнание в шею всех, кто развращает и дурачит народ, опора на русское имя, которое таит в себе огромную, сейчас отвергаемую силу, одинаковое государственное тягло для всех субъектов Федерации. Это — покончить с обезьяньим подражательством чужому образу жизни, остановить нашествие иноземной уродливой «культуры», создать порядок, который бы шел по направлению нашего исторического и духовного строения, а не коверкал его».

Все понимали, что Валентина Распутина можно было назвать живым классиком. Да только так никто вслух не говорил. У нас принято хвалить и говорить самые высокие слова о человеке, особенно писателе, лишь когда он уходит из жизни. Но теперь-то уже и критикам самым рьяным понятно, что ушел из жизни писатель, утверждавший своим творчеством всемирность русской литературы.

Да, именно всемирность, о которой говорил Достоевский на открытии памятника Пушкину. Потому что исконная, русская, она вся христианская в лучших своих образцах.

Вот всего лишь один пример — один из первых, сразу ставший широко известным, рассказ Распутина «Уроки французского». Уроки доброты, жертвенности учительницы, которая делает все, чтобы незаметно помочь деревенскому мальчишке не пропасть, не голодать.

Почему же это учительница французского, а не русского? Да в том-то и дело, что она, приобщая деревенских детей к мировой культуре, своими поступками учит их Христовым заповедям — всем жертвовать, чтобы спасти ближнего.

Реальная учительница, прототип литературного персонажа, впоследствии поездила по белу свету и уже французских детей учила русскому языку…

Это лишь маленький пример большой литературы, которая получила признание во всем мире.

У поэта Дмитрия Кедрина есть замечательное стихотворение о восточных поэтах:

У поэтов есть такой обычай,

В круг сойдясь, оплевывать друг друга.

И только когда знаменитый Саади начинает читать свои стихи, раздоры умолкают, и кофейня, замерев, слушает слово, которое, «как ароматические травы», «пахло медом и плодами».

Да, и русские поэты во взаимном оплевании не отстают от персидских. Достаточно вспомнить, как травили Бориса Пастернака, Александра Солженицына.

Но вот особенность — когда поэтов наших постигает горе, даже с усмешкой относящиеся друг к другу в благополучное время писатели вдруг протягивают руки и обнимаются, как братья. Вспоминают о Христе Спасителе, опять-таки чаще на генном уровне, нежели сознательно.

И вытирают нежданные слезы.

Перефразируя Кедрина, можно сказать:

У поэтов русских в горе есть обычай:

В круг сойдясь, стать грудью друг за друга.

Сегодня именно такой день, когда все мы, русские писатели, сошлись в один круг и обнялись.

О Валентине Распутине написаны замечательные книги, да и сам он достаточно полно сказал о себе в публицистике своей.

Я пишу о нем эти строки 18 марта. В день, когда русский космонавт Алексей Леонов впервые в истории человечества вышел в открытый космос.

В открытый космос выходит сейчас и душа писателя, так любившего свою Родину, свою Россию.

Его сердце перестало биться 14 марта.

Это День Русской Православной книги — праздника, установленного по инициативе Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла.

Напомню, что год 2015-й объявлен Годом Литературы по инициативе Президента нашей страны Владимира Владимировича Путина.

Он высоко почитал писателя, не один раз подолгу беседовал с ним. И потому пришел проститься с ним.

А Святейший Патриарх Кирилл служит сейчас панихиду по автору «Пожара» и «Уроков французского» и произносит безсмертные слова прощальных молитв.

Душа писателя Земли Русской, уходя в безбрежность, остается с нами.

Потому что память народа — это память сердца.

Это Вечная Память.

Алексей Солоницын, писатель,

18-26 марта 2015 года