Приемный покой

Капельки вечности.

1.

Рано ли, поздно ли, но все равно непременно уляжется каждый из нас на казенную койку. И хорошо еще, если, как я, попадешь ты в Клинику медуниверситета, по-старому — в Клиническую больницу. Тут и порядка больше, и чистоты. Иногда, правда, приходится глотать «абсурдина»: это когда к тебе в палату ввалится веселая такая гурьба студенток во главе с седовласым профессором. И начинаются расспросы про что да как. У тебя боли, у тебя жизнь и смерть. А для «племени молодого, незнакомого» эти твои болячки не более чем учебный материал. Смиряйся! Даже шути сквозь слезы.

Но давайте уже обо всем по порядку.

Тем более что я вовсе не о себе собрался писать.

2.

В приемном отделении кровь я сдавал вежливой медсестре узбекской национальности.

При этом сорокалетняя маленькая медсестра русской национальности смотрела на меня с сочувствием и вниманием. Я это видел.

Когда тебе сочувствуют — сразу поймешь.

Потом пришла она с результатом анализов, тихонько шепнула:

— Все хорошо, почти в норме. Только холестерин немножко… Вы льняное масло попейте!

Потом сообщила, как «военную тайну», что у меня, оказывается, кровь группы 4+. Я не знал, радоваться этому или горевать. Татьяна (а зовут ее так) объяснила:

— Говорят, эта группа крови особая, христианская. Я читала, что до Христа у людей было только три группы крови. А эта, четвертая, появилась уже после прихода в мир Спасителя. «Четыре плюс» у одного из десяти человек лишь только. А если «минус», то и того меньше.

Помолчала, глядя куда-то в сторону, и сказала, вдруг вспыхнув:

— У меня тоже группа 4+!… Я вас знаю, Антон Евгеньевич. Читаю газету «Благовест» и иногда журнал…

Не ведаю, так ли это с кровью на самом деле. Но хотя бы представить, что у тебя та же группа крови, что и у той, святой крови, пролитой за нас на Кресте!…

Так я познакомился с медсестрой Татьяной. И это знакомство мне помогло. В больнице нельзя ведь без строгостей. И потому попасть к больному не всегда просто. А Татьяна тут как тут — проводила ко мне в палату и жену, и дочь, и даже сотрудников. Никто ведь из-за моей болезни газетной работы не отменял. В общем, медсестра оказалась для меня «человеком на своем месте». А через неделю, когда уже запахло выпиской, я попросил ее зайти ненадолго и хоть чуточку рассказать о себе. Не сам до этого додумался (к стыду своему), а дочь подсказала:

— Папа, а эта медсестра все-таки необычная. Ты напиши о ней.

Хорошо, дочь, я попробую…

3.

И вот Татьяна нашла минутку. Я хоть ее рассмотрел наконец.

Глаза — серые, чуть удлиненные по краям. Лицо вроде бы обычное. Но что-то особое все же в нем есть. Невысокая, серенькая такая «мышка»… Если не приглядываться. А приглядишься, откроется чудная душа. И фантастический мир! И свет вдруг тихонько из ее серых глаз засветит.

— Я ведь тоже филолог, — так вот неожиданно начала разговор.

… Она училась на филологическом, в университете. Дошла до диплома (по повести Ивана Шмелева «Человек из ресторана»). Но в ночь перед защитой заболел зуб. И не просто заболел! Еще немного, и гной пошел бы в голову. Пришлось ехать на «скорой» в больницу. Операция была под общим наркозом. С этого все и началось…

После наркоза она вынырнула словно бы уже в другой мир! Изменившийся до неузнаваемости… Страшный мир! Словно с ее души вдруг сняли все защитные покровы. И она беззащитной своей, ранимой душой почувствовала «мир как он есть». Где сильные пожирают слабых, где боль и слезы, злоба и нищета… Оставалось одно: закрыться! Опустить жалюзи. И притаиться где-то в укромном уголке.

Из дома почти не выходила. Стало вдруг страшно чего-то. О дипломе и думать забыла: не до жиру, быть бы живу.

Больно было для нее и то, что теперь она не могла читать. Прочтет две строчки, и всё. Дальше просто не понимает…

Длилось это больше года. Жила она тогда с мамой и папой. Брат к тому времени женился и уехал из родительского дома.

Исцеление пришло неожиданно: и тоже, как и болезнь, было связано с ее любимым писателем. Пошла она зачем-то к полке с книгами — а с самого верха (и прямо ей на голову!) упал толстенный том того же Шмелева. Больно! Наверное, шишка будет, решила она. Но книгу открыла. Это было «Лето Господне», стала читать. Строчку, абзац, страницу, главку. И остановиться не может! Так и прочла ее всю, от корки до корки. Эта книга примирила ее с жизнью. Шок стал проходить. Подобное лечится подобным, это еще Гиппократ писал (кстати, на ее зеленом халатике больничном выписано мелкими буквами это имя: «Hippokrat», наверное, не случайно). Вот и ее душа излечилась художественным словом.

4.

Нужно было жить, помогать родителям. Пошла в центр «Семья», стала ухаживать за больными и немощными. Один ее пациент был известный в городе зубной техник. Он и порекомендовал ее в медицинское училище на эту дефицитную в ту пору специальность.

Закончила училище одной из лучших. Устроилась на работу в клинику, где лазером лечат зубы. Проработала пару лет, и клинику закрыли. Устроилась к частнику, но там ее тоже ждала неудача. Вышла из отпуска, а на ее месте работает уже кто-то другой. Это бы еще полбеды, а вот что бывший начальник выкинул на помойку все ее фантомы, это была уже беда настоящая.

— Все зубы ведь разные, — говорит она увлеченно, как о произведениях искусства. — Нет двух одинаковых зубов. Каждый в чем-то особенный…

Она как своё «портфолио» изготовила из гипса множество «фантомов» — гипсовых зубов. Подходила к этому как художник. Душу вкладывала в нелегкий труд. Зато с этими «фантомами» ее взяли бы в любую клинику. Теперь вот они валялись на помойке. Разбросанные, расколотые.

Собирала на помойке свою коллекцию и плакала. Не понимала: за что же так?!

Ох уж эти фантомы! Когда они разбиваются вдребезги, как простые черепки.

А тут придвинулась к Тане новая боль. Уже не фантомная.

5.

Больше всего на свете она любила своего отца. Нет, маму она тоже, конечно, любит. Но мама другая. Она — боец! А у Тани характер нежный, созерцательный. И потому о самом сокровенном говорила она лишь с папой. О первых шагах своих в храм, о первой исповеди, о Причастии — только ему. Он ее поддерживал. И в храм, хоть и не часто, но все-таки приходил.

— Крестили меня в 12 лет, — рассказывает Татьяна. — Бабушка в церковь привела. И вот сразу после крещения она сказала: Бог с неба всё видит, каждый твой шаг. И так она это сумела сказать, что я сразу поверила.

Была у ее отца, Владимира Федоровича, в жизни одна необычная встреча. Срочную службу он проходил на Северном флоте, под Мурманском, простым матросом. Но за четыре года — а так долго тогда, в конце 1950-х, служили на море — успел он в совершенстве освоить рацию. И стал служить на офицерской должности радиста на корабле.

В то время к ним на Север прибыл служить сразу после Саратовского летного училища молодой лейтенант Юра. Он хоть и летчик-истребитель, а на их корабле по делам службы часто бывал. И всегда заходил в рубку радиста. Они с Владимиром были почти ровесниками и сразу друг другу приглянулись. Юрий — душа нараспашку! А как улыбнется, — если и имел ты на него какой зуб, сразу всё оптом и в розницу ему простишь. Такой уж он человек! Еще их сблизило с молодым лейтенантом то, что оба любили музыку. И в морском клубе в поселке Новое Луостари (теперь зовется Корзуново) они вместе играли на танцах в ансамбле. Юра дудел на трубе, а Володя бренчал на гитаре. Говорят, получалось недурно. Даже офицеры из соседних поселков приходили в клуб их послушать.

Однажды отмечали какой-то праздник. И Юра, уже под хмельком, вызвался сгонять на мотоцикле в соседний поселок за пивом. Его отговаривали: «куда ты помчишь на ночь глядя»… А он — «нет, поеду», и все. Крутанул мотор, крикнул: «Поехали!» — и умчался в ночь. Вернулся через пару часов. Без пива и весь в копоти. Объяснил: ночью не разглядел дороги и въехал прямо в большой валун на обочине. Стало уже не до пива. Мотоцикл — всмятку, а сам и не пострадал почти. «За меня мама молится», — только и сказал им безпечно.

Стали ругать его, мол, как же так, почему без пива?! А он только улыбнулся своей неподражаемой улыбкой: «С кем не бывает… » — и сразу ему все простили.

Пиво в ту ночь они все равно отыскали.

Когда через три года всего он умчался в космос, стал первым человеком, взглянувшим на Землю оттуда, — когда стал он уже известным на весь мир Юрием Гагариным, его сослуживец Владимир из Куйбышева лишь улыбнулся по-доброму и сказал невесте:

— Эх, Юрка!… За пивом-то, на ржавом мотороллере, ему было сложнее… чем туда, в небо!

Вот так.

Главное, не полагал никто, что с ними дудит в трубу на танцах будущий Герой. Ну, «все мы парни бравые», но чтобы он?…

Просто повезло — взял да и решился. Подал рапорт в 1959 году о зачислении в группу летчиков-испытателей новой летательной техники (считай — космонавтов). А так бы еще сколько раз ездил он за пивом в поселок, дудел бы сослуживцам на танцах, совершал совсем не героические, рядовые полеты…

А он и правда не похож на героя. Ведь героями всегда становятся те, кто на них совсем не похож. В которых вроде и нет ничего героического. Просто живут они без оглядки на себя. А служат тому, что гораздо их больше — Родине, воинскому братству, Богу.

— В последние годы папе моему Бог тоже дал послужить ближним, — вспоминает Татьяна. — На профсоюзное собрание в своем объединении он даже и не пошел: уехал на рыбалку. А его там выбрали в профорги! И поручили жилье распределять…

Тут такое вокруг него завертелось! Владимир Федорович неожиданно вспомнил не про сплошных начальников. А про тех, кого всегда в конец очереди задвигали — дворников, слесарей, мастеров, охранников! Кто за них-то, кроме него, профсоюзного лидера, похлопочет?! Столько квартир он «пробил» неимущим! До сих пор еще молятся эти люди о нем по храмам как о своем благодетеле. А он уже в сырой земле лежит. Вечная память!

— Мы с папой поехали в тот день на дачу. Он еще в доме хотел побыть, а меня попросил раньше уехать в город — что-то ему приготовить. Был он веселый, мы все время шутили.
Я согласилась и поехала домой раньше него. А папа обещал вечером приехать.

… В дороге ее охватила сильнейшая тревога за отца. Корила себя, что послушала его и одного на даче оставила. А потом выскочила из автобуса на ближайшей остановке и помчалась обратно. Когда уже подъезжала, увидела на остановке отца. Он ждал транспорт, чтобы ехать в Самару. На душе только чуть отлегло, как вдруг видит: папа зашатался, схватив руками ворот куртки, и медленно съезжает на асфальт… Успела! Подбежала, подставила руки, а то бы упал головой на асфальт. Сердце! Сделала ему сердечный массаж. Мотор вроде бы завелся. На «скорой помощи» помчались в ближайшую больницу. А в приемном отделении не оказалось малости — адреналина для нужного укола. Там он и скончался. Это стало большой, непреходящей болью для дочери.

— Два года прошло, а я еще за него, как за живого, вношу квартплату. Просто нет сил пойти в ЖЭК и выписать папу из домовой книги…

Еще от отца ей осталось чуть ли не триста аквариумных рыбок. Так он этих рыбок любил! Теперь Татьяне приходится ими заниматься. Это непросто. Но в память об отце бережет каждую рыбешку.

— Я понимаю, так нельзя! Даже борюсь с этим, — с болью говорит она. — Но когда вижу машину «ритуальной службы», сразу вспоминаю об отце, и опять не могу остановить слез. Трудно мне жить без папы.

6.

Свой путь в храм Татьяна искала долго. Сначала ходила в разные церкви. Даже и привыкать начнет, исповедоваться, причащаться. Потом в другой храм ходит. И что-то подталкивало — иди дальше, ищи свой. Так вдруг случайно зашла она в теплый маленький храм святых Бориса и Глеба. Там ей иконы и росписи понравились. А иконостас какой! С иконы словно Сам Спаситель Христос на нее смотрит. И отец Андрей такой внимательный батюшка… Вскоре поняла: в этом храме и надо ей остаться. Нашла!

— Я как-то вдруг после смерти папы поняла: надо часто в храм ходить! — говорит она. — Там я не одна. Там тепло на душе. И еще одно: там я молюсь о папе.

7.

У Татьяны в жизни было два особенных сна.

Первый — такой. Однажды она увидела себя во сне как бы каким-то небольшим светящимся шариком.
И летел этот шарик, все набирая скорость, через черную бездну, оглашаемую тяжелыми вздохами, стонами незнакомых людей. Она никого не видела, но стоны слышала, отчетливо ощущала. Так вот ее душа, оторвавшись от тела, летела куда-то в безпредельность… А тяжкие вздохи звучали вокруг нее все отчетливее и безнадежнее. Вдруг увидела она светлого красивого юношу в белой одежде. Кто он? И почему настолько красивый? Не успела Таня об этом подумать, как вдруг он словно прочел ее мысли и ответил:

— В меня нельзя влюбляться, — сказал юноша. — Я не мужчина.

— А кто ты?

Он назвал свое имя, но она его не поняла (не дело это — земным, смертным людям знать ангельские имена… И еще сказал:

— Я всегда с тобой. Всегда рядом. Я даже часть тебя, но ты этого пока еще не понимаешь…

Потом он сказал, что ей нельзя дальше лететь, — оттуда уже нет возврата. «А тебе еще рано туда», — пояснил он.

Тут она и проснулась, скорее, очнулась от сна.

— Мне одна церковная женщина потом сказала, что это, может, бес меня искушал… — робко не то просто говорит, не то все же спрашивает меня Татьяна.

— Думаю, это был Ангел, — тихо возражаю я.

А про себя подумал: каково это нашим Ангелам Хранителям слышать то и дело даже от церковных людей все эти «бесобоязненные» объяснения приоткрывшейся тайны… Впрочем, не зря ведь сказано: обжегся на молоке — дуй на воду.

8.

— Два года назад устроилась я на работу в Клиническую больницу, в приемное отделение, — рассказывает Татьяна. — Платят мало, работа нелегкая. А все равно здесь так хорошо! Помогаешь людям — и свои беды как-то отступают.

Летом бомжи под кустами греются, а зимой их сюда со всего города везут. Куда же еще их денешь? Не оставлять же в сугробах замерзать… Приемники-распределители позакрывали. Вот и везут их в больницы, в оборудованные специально для них «социальные комнаты». Обмороженных, грязных, больных… Отлежатся, помоются, отогреются — и опять уходят. Лишь тех, кто совсем плох, укладывают на больничную койку. А так — отогрелся и вперед. Выживай как знаешь.

— У многих, когда их привозят сюда, в ногах копошатся черви. Нельзя, чтобы на живых людях шевелились черви, — говорит мне Татьяна, и глаза ее серые, чуть удлиненные по краям, вдруг округляются от боли.

В самом начале 1990-х снимал я с известным самарским режиссером Михаилом Серковым документальный фильм с рабочим названием «Бомж Мальцев». На выходе получилось лиричнее: «Осень, прозрачное утро… ». Где-то в дебрях самарского приемника-распределителя отыскался необычный бомж — немолодой, побитый жизнью мыслитель. Его могучий интеллект изумил не только меня, в ту пору молодого сценариста. На презентацию киноленты в Самарский Дом кино мы пригласили журналистов, чиновников, творческую интеллигенцию. Привезли туда и виновника торжества, бомжа Мальцева, прямо из его «офиса» — теплоцентрали. Перед этим, правда, его пришлось пару часов приводить в чувство. Но ничего, оклемался. Успешно провел пресс-конференцию. Давал парадоксальные рецепты выхода страны из перестроечных кризисных проблем. С юмором рассказывал о своем житье-бытье. Изумил всех нас правильностью речи, глубокими мыслями и полным отсутствием обиды на судьбу… «Мне бы хоть дырявую крышу над головой и какую-нибудь не очень уж старую бабульку», — подвел он черту под пределом своих мечтаний.

— Да это не он, это мы несчастные люди! — деланно всплеснув руками, вдруг воскликнула одна важная чиновница из социальной сферы. — Снуем себе с работы и на работу, жизни не видим. А он…

Я представил себе эту властную женщину, ночующую с крысами в теплоцентрали. И едва скрыл невежливую улыбку.

Потом (вот цинизм нашей журналистской работы!) этого бомжа-мыслителя Мальцева прямо с презентации опять отвезли мы в ту же самую теплоцентраль. А куда его еще денешь? Скинули ему «за труды» мелочевку на опохмел. Больше я его не видел никогда.

А фильм зажил своей жизнью.

Сейчас бы уже этот бомж не дожил до таких почтенных лет. Просто не успел бы стать философом. Его бы или прибил «отмороженный на всю голову» молодняк, или, скорее всего, замерз бы он в первую же вольную свою зиму. Ведь мест, где можно ему отогреться, более в нашем городе не предусмотрено.

Только Татьяна встречает их в «социальной комнате». Негусто, но все-таки.

9.

— … В нашей больнице много замечательных людей,   — продолжает она свой рассказ. — Медсестра Татьяна Правдина меня многому научила. Она церковный человек, молитвенница, столько святынь объездила! Дочке своей вымолила мужа-священника. Я от нее многому научилась. Еще Людмила здесь трудится, тоже верующая. Одной из первых от УЭК отказалась…

А врачи какие замечательные! В вашем отделении главный — Андрей Алексеевич Чернов (как раз он-то и оперировал меня), совсем себя не бережет. Все для больных!… Если надо, он и ночью на операцию приедет. Уедет домой только к утру, а в восемь часов, как штык, уже опять на работе. А Михаил Сергеевич Тулупов (он помогал на моей операции) такой внимательный врач. Его тут все любят. Он несколько лет не мог поступить в мединститут. Он из простой семьи, и трудно было учиться на платном. Так он эти годы у нас простым санитаром работал. Потом поступил, успешно закончил вуз, теперь всеми уважаемый врач. Когда его направляют в приемный покой дежурить, для нас это как праздник…

10.

А второй сон Татьяны был такой. Приходит она в казенный дом, и там встречает ее девочка лет пяти. На ней — сверху на лбу добрая детская маска «зайчика» с большими заячьими ушками… «Когда ушки вверх торчат — значит, мне весело, хорошо, а когда вниз смотрят — это значит, мне грустно», — серьезно так объяснила девочка. У них там какой-то утренник, и вот девочке эту маску надели. Зайчика! Взяла Татьяна девочку за руку и повела в город. Идут они вдвоем среди чужих людей по широкому проспекту. А девочка ей говорит:

— Мама, не отдавай меня никому!

С тех пор затаилась в ней мысль удочерить девочку. Личная жизнь не сложилась, но так хочется доченьку воспитать… Мама ее поддерживает. А Таня даже сама летом крышу покрыла на даче, чтобы девочке той, ну, которая с «заячьими ушками», было где свежим воздухом подышать. Чтобы «ушки» ее всегда вверх смотрели…

— Мне посоветовали съездить к опытному священнику за благословением на этот шаг, — вспоминает Татьяна. — Поехала в храм Иоанна Богослова, к отцу Николаю Мезинову. Рассказала ему все о себе. Поплакала, когда в рассказе дошла до смерти отца. Он говорит: «Да ты не плачь, у Бога все живы… Отец у тебя сейчас за плечом стоит… » Эти слова меня так утешили! Неужели папа и правда меня видит?! А потом сказал мне батюшка, пока что я слабая еще, надо подлечиться, и через пару месяцев, может, чуть больше, снова прийти к нему. И тогда он даст благословение на усыновление ребенка. Вот, теперь готовлюсь к этому. Жду.

Только вот что я думаю об этой отсрочке. Отец Николай священник очень опытный. Может, прочел он в ее лице несколько другую судьбу? Как знать? Ведь свет всегда найдет на кого излиться! Лишь бы был в тебе свет… И может, ждет Таню другая встреча. Другая судьба? Может, она очень нужна кому-то еще, пока ей не встреченному?

Поживем — увидим!

А пока Татьяна, уже засобиравшись уходить, все же робко спрашивает меня:

— Как вы думаете, я правильно живу? Своим путем иду в жизни?

Вот так вопросик!

Я замешкался. А наверное, надо было ответить так.

От нас в жизни зависит один только выбор, но самый главный зато.
С Богом хотим мы быть или с противником Его, с миром? И если выбор сделан правильный, остальное уже не от нас. И тогда через испытания, через неожиданные встречи, через скорби и боль ведет Он нас к Вечной радости. Ведет лишь Ему ведомыми путями. Надо просто довериться — и идти.

И если стремишься быть с Богом, не может быть у тебя «не твоих» путей. Это как в известной притче о крестах, которые мы себе самонадеянно выбираем. И вот в итоге выбираем-то именно тот, который тебе же и предназначен от века.

Так что иди, Татьяна, своим путем. И не сомневайся!

Антон Жоголев