​Петербургская мистерия

К столетию постановки в Императорском Эрмитажном театре драмы Великого князя Константина Романова «Царь Иудейский».

Сто лет назад, 9 января 1914 года, в Санкт-Петербурге произошло событие удивительное, неповторимое. Перед страшным обвалом исторической России, за несколько месяцев до начала Первой мировой войны, в присутствии Помазанника — Царя Николая II — на сцене придворного театра была разыграна драма, посвященная последним дням и часам земной жизни Христа Спасителя. Драма называлась — «Царь Иудейский». И написал ее августейший поэт, дядя Императора Николая II, внук Императора Николая I — Константин Константинович Романов.

Еще совсем юным Великий князь Константин Романов обратился с необычной просьбой к Царю Александру III. С просьбой отпустить его в монастырь. «Если все уйдут в монахи, кто же будет служить России?» — ответил Царь.

Не отпустил…

Но это стремление к Горнему, к высшему служению на земле, сохранил поэт на всю жизнь.

Так сложилось, что одна из его дочерей, Татьяна, чудом вырвавшаяся из «большевистской мясорубки», которая вкрутила в себя почти всех сыновей Константина Константиновича, — в конце жизни пришла к монашеству.

Горячие стремления, потаенные помыслы сердца — они не уходят безвозвратно, даже если и не сбываются. Откладываются «на потом» — переходят следующим поколениям.

Что оставалось делать Великому князю, не пущенному в монахи? … Писать стихи! И служить России!

Он имел право — но не имел надежд на престол. Брак Константина Константиновича Романова не был морганатическим: Великая княгиня Елизавета Маврикиевна была дочерью немецкого принца Морица (по-русски — Маврикия) Сакен-Альтенбургского. Но супруга отказалась принять Православие. Чем и закрыла своему мужу право на Российский престол. Эта религиозная рознь в семье была болью всей жизни Великого князя. В Рождественский сочельник 1886 года он пишет: «Я молился усердно, но меня огорчало, что, когда мы будем подходить к иконе Рождества, жена не подойдет. И я молился, чтобы Господь развеял ее сомнения. Вот стали мы подходить к иконе… и вдруг вижу, что жена подходит и прикладывается. Это было для меня истинным праздником, и после того я молился еще искреннее». Но все же Елизавета Маврикиевна так и не стала Православной. Не будем сильно за это ее осуждать — воспитанная в лютеранстве, она старалась быть честной сама с собой. К тому же она все равно очень послужила Православию — ее дети Иоанн, Константин и Игорь Константиновичи приняли мученические венцы в 1918 году и причислены к лику святых Русской Православной Зарубежной Церковью. А ее сын Олег Константинович скончался от ран, полученных на фронте Первой мировой войны. Редкая мать могла вырастить таких сыновей! Сама она чудом вырвалась из большевистской России и умерла в 1927 году в Германии, на тринадцать лет пережив своего супруга.

Его поэтическим псевдонимом стали две изящные буквы — К.Р. Под этими инициалами, такими легкими, воздушными и кроткими, он словно впорхнул в историю русской литературы. Без имени! Без титула! Только со своими стихами… Он выбрал псевдонимом свои инициалы из скромности, но не только. Поэт не хотел усложнять читателю восприятия своих не всегда совершенных стихов ко многому обязывающим Великокняжеским титулом и Царской фамилией.

А Константин Константинович, словно бы отдельно от К.Р., стал жить параллельной служивой жизнью. Отважно воевал с турками, за что был удостоен Георгиевского креста! Совершил плавание вокруг света на военном судне. Был инспектором всех военных училищ России. Стал сначала почетным Академиком, а потом и Председателем Российской Академии наук. Благодаря ему было создано при Академии отделение русской словесности. И, соответственно, смогли стать академиками Чехов, Бунин, Боборыкин, Сухово-Кобылин…

Его учителями в литературе, и даже отчасти воспитателями, были великие писатели Иван Гончаров и Федор Достоевский.

Себя самого К.Р. считал не по заслугам отмеченным баловнем судьбы. И очень стеснялся своей успешности. В литературе ставил себя невысоко, считал себя чуть ли не графоманом. И старался не верить утверждениям Гончарова, что у него настоящий литературный талант.

Но и не писать, в то же время, не мог.

Изнутри сжигало его стремление прямого служения Господу. А не только опосредованного (через служение России!) . Так постепенно у поэта созрел и стал воплощаться грандиозный замысел драмы о Христе.

Толчком к началу этого большого труда стало письмо Великому князю от великого композитора Петра Ильича Чайковского. В 1889 году он написал тогда еще сравнительно молодому поэту: «Так как Вы имеете счастье обладать живым, теплым религиозным чувством (это отразилось во многих стихотворениях Ваших) , то не выбрать ли Вам евангельскую тему для Вашего ближайшего крупного произведения? А что, если бы, например, всю жизнь Иисуса Христа рассказать стихами? Нельзя себе представить более колоссального, но вместе с тем и более благодарного сюжета для эпопеи. Если же Вас пугает грандиозность задачи, то можно удовольствоваться одним из эпизодов жизни Иисуса Христа, например, хотя бы Страстями Господними. Мне кажется, что если с евангельской простотой и почти буквально придерживаясь текста, например, Евангелиста Матфея, изложить эту трогательнейшую из всех историй стихами, то впечатление будет подавляющее».

На этот призыв Константин Константинович Романов ответил с осторожностью, что «теперь еще не дозрел до такого великого труда».

И как тут не вспомнить Христову притчу о сыне, который сказал, что не пойдет, — но пошел! (см. Мф. 21, 28-29)

Сейчас упоминание об этой драме можно найти лишь в многочисленных книгах и статьях о Михаиле Булгакове. В них указывается, что писатель использовал драму К.Р., и в особенности ее «Подготовительные материалы» (также имеющие немалую литературную и даже историческую ценность!) , как подспорье в работе над своим романом «Мастер и Маргарита». Всё…

Драма эта сейчас забыта, отложена. Словно выпала из русской литературы.

Но ее время еще придет.

В ней немало истинно-поэтических строф и образов! Некоторые ее стихи могут украсить «алмазный венец» отечественной словесности. В них тонкий лиризм сочетается с трепетными религиозными прозрениями. Вот, например, Иосиф Аримафейский возражает Никодиму:

Священного Писания глаголы

Напоминают звезды в небесах:

В тиши ночей из темно-синей дали

Загадочно, таинственно они

Льют нам свое сияние на землю;

Восхищены нетленною красою,

Мы трепетно подъемлем взоры к ним,

Но их теченье в вышине безбрежной,

Неисчислимость их нам непонятна,

Их светлый сонм непостижим и чужд.

Как звездочет, внимающий пытливо

В небес полночных огненную книгу,

Ты изучил пророки и закон;

Я ж отдаюсь души слепому чувству,

Порывам сердца повинуюсь я.

В драме есть множество догадок, ни в чем не вступающих в противоречие с текстом Писания, но в чем-то дополняющих его. Раскрывающих безмерно глубокие, но сокрытые смыслы Евангельских строк.

В начале драмы Симон Киринейский рассказывает о своей встрече с Христом.

Симон

У входа в храм остановился Он.

Я бросился Учителю навстречу

И под уздцы держал свою ослицу,

Когда с нее слезал Он. И меня

Узнав, Он с кроткою взглянул улыбкой

Мне пристально в глаза и молвил тихо:

— «Ты оказал одну услугу Мне:

Другой жду от тебя Я вскоре, Симон».

… Какая это была услуга — мы узнаем в конце драмы. И конечно же, из Евангелия: «И заставили проходящего некоего Киринеянина Симона, отца Александрова и Руфова, идущего с поля, нести крест Его» (Мк. 15, 21) .

Даже апокрифические сказания под благоговейным пером автора драмы о Христе приобретают характер теплого предания. На котором нельзя настаивать, но и отрицать не стоит…

Иоанна

Уж в детстве

Он, говорят, стал чудеса творить:

С ребятами, бывало, птичек лепит

Из глины; у других они, понятно,

И остаются глиной; у Него ж,

Оживши, встрепенутся в малых ручках,

Вспорхнут и с песнью к небу улетят.

Сейчас мы уже и не спорим о том, можно ли изображать Христа средствами кинематографа. Попытки были. Не скажу — удачные, но все же рубеж этот уже миновали. Можно или нельзя, — фильмы эти давно стали реальностью для многих. «Страсти Христовы», «Мастер и Маргарита», «Андрей Рублев»… И это только те ленты, которые сразу приходят на память. Не то было в пору К.Р.! Святейший Синод категорически запрещал представление на сцене не только образа Иисуса Христа — об этом и говорить нечего — но даже и сакральных предметов: икон, крестов, даже изображения крестного знамения. Тем уберегали народ от «порчи» современным искусством. Да вот не уберегли…

Великий князь Константин Константинович задумал драму, в которой Христос является главным героем, даже заглавным! Все нити произведения сходятся к Нему. Все герои драмы испытываются Им. Но при этом Сам Спаситель ни разу не появляется на сцене. Хотя Его незримое присутствие ощущается с первых же строк.

Вот как объясняет автор свое решение не выводить на сцену Иисуса Христа: «Современное человечество, к сожалению, пережило трогательную веру старых годов, заставляющую проливать горючие слезы на представлениях средневековых мистерий и в благоговении останавливаться перед наивными, но исполненными вдохновения произведениями. Теперь появление Христа на сцене подчас является оскорбительным для сердца, в глубине которого начертан Его святой образ».
Автор произведения пошел на риск — представляет Христа он «глазами» не кого-то из евангельских святых (с ними-то может отождествляться и авторский взгляд на Спасителя) . А всматривается в Него глазами Понтия Пилата. И этим словно предвосхищает рискованные поиски Булгакова.

Вот его версия их встречи:

Пилат

Ко мне

По мраморным ступеням стража всходит

И Узника ведет. И Он предстал

Передо мной без обуви, одетый

Как нищий. Но в убогом этом виде

Величествен казался Он, как некий

Под рубищем скрывающийся царь.

Он не похож на иудея; сходства

В Нем нет ни с кем из остальных людей.

С достоинством, спокойно, без движенья,

Без тени робости или тревоги

Он вдумчиво и прямо мне в глаза

Смотрел. И этот строгий взор как будто

Преследует меня… Я от него

И до сих пор избавиться не в силах.

… Как бледно, как немощно и натужно по сравнению с этими скупыми, но сильными строками выглядят в «Мастере и Маргарите» все булгаковские натяжки и искажения евангельского текста! Если в драме К.Р. изображается подлинно Богочеловек Христос, то у Булгакова перед Понтием Пилатом предстает гуманист, мало общего имеющий с евангельским Мессией.

А когда действие драмы замедляется и нет больше времени и сил на изыскания все новых и новых исторических подробностей, придающих особую достоверность, — к историку и богослову спешит на выручку поэт. И тогда драма вдруг вспыхивает — молитвой!

Александр (преклоняя колени)

Первыми солнца лучами

Ночи рассеявший тьму,

Чистыми дай нам сердцами

Имени петь Твоему.

Труд повседневный, усердный,

Нами творимый в любви

Солнцем Твоим, Милосердный,

Господи, грей и живи!

Прокула

Утра ль заря золотая,

Солнце ли юного дня,

Тайна ль молитвы святая

Чудно волнует меня?

Сердце полно умиленья…

Что это? Слезы в глазах?

— Слышны ль земные моленья

Там, в голубых небесах?

Работу над произведением К.Р. старался внутренне увязать с Литургическим временем. Двадцать стихов первого действия были написаны им в Страстную Пятницу 1909 года в Павловске под Петербургом. На Страстной седмице 1912 года была завершена работа над первым действием. В первый день Пасхи этого же года, совпавшей с Благовещением, Великий князь приступил к работе над заключительным действием. На Светлой Неделе, 6 апреля, драма была завершена Пасхальным гимном Воскресшему Христу:

Хвалите Господа с небес

И пойте непрестанно;

Исполнен мир Его чудес

И славы несказанной!

Хвалите сонм небесных сил

И ангельские лики:

Из мрака скорбного могил

Свет воссиял великий…

Труд жизни был завершен. У драмы начиналась своя жизнь — у К.Р. жизнь заканчивалась.

Даже титул Великого князя делу не помог.В Священном Синоде рукопись прочли с пристрастием, но не нашли в ней ничего неблагонамеренного. К печати допустили. Только закрыли путь на сцену драме о Христе. А значит, и к массовому зрителю.

Синод поручил составить отзыв о драме Архиепископу Финляндскому Сергию — будущему Патриарху сталинского времени. И его ответ не замедлил себя ждать. Архиепископ Сергий признаёт, что на сцене впечатление от драмы было бы еще сильнее, чем от чтения текста, но… Облагородить театр невозможно, — считает он, — покуда театр остается театром. Для этого надо было бы отменить весь светский репертуар театров, а саму профессию актеров превратить в какую-то особую духовную корпорацию. Что, конечно же, совершенно невозможно. А вот театр на драму повлиять может, и постепенно превратит возвышенный сюжет в обычное лицедейство. Нельзя евангельский сюжет сводить до уровня «суетного развлечения». Вот так!

В этом суждении есть своя строгая логика. Никто ведь не мог еще предположить тогда, что всего через пять лет начнут полыхать костры из икон. Храмы сначала закроют, а потом и станут их взрывать. И народ в массе своей не поднимется, не встанет на защиту своих святынь. Поверит в «светлое будущее» здесь, на земле. Но пока еще все выглядит прочно и незыблемо. Есть специально отведенные для проповеди места — храмы. И есть такие места (сцена) , где проповедь о Христе пока что недопустима!

Поэт не сдается. Пишет Царю отчаянное письмо, где приводит свои доводы в защиту постановки драмы. Прилагает к письму и текст произведения, в надежде на чудо. Вдруг да считавшийся «слабым» Царь (эту совершенно ошибочную точку зрения отчасти разделял и сам К.Р.) пойдет в вопросе о судьбе драмы против церковных властей?

В это время К.Р. пишет горькие строки: «В жизни надо верить, что все к лучшему, но в то же время ожидать худшего. А потому следует себя подготовить к тому, что Государь не пожелает идти против Синода. Это весьма вероятно. Но все же остается надежда, весьма слабая, на постановку «Царя Иудейского». Если же эта надежда изменит, остается одно средство: дать перевести драму на иностранные языки и поставить за границей».

Царь драму прочел. Ознакомился и с решением Синода. Драма ему понравилась, но и решение Синода отменить было невозможно. Тем более что доводы Синода были неоспоримы. Тогда Государь принимает единственное возможное решение. Постановка была Высочайше разрешена силами не профессиональных артистов, а любителей «Измайловского досуга» — в одном из придворных театров. Так сказать, «не для всех», лишь для избранной публики. И всего один раз!

К.Р. останавливает свой выбор на Эрмитажном театре.

И здесь мы приступаем к рассказу о том, что же, собственно, произошло сто лет назад на сцене придворного театра.

«Созревание замысла идет одновременно с созреванием личности, — пишет исследователь творческой биографии Великого князя Константина Константиновича Романова Валерий Петроченков. — Жизнь христианина: посещение служб, исповедь, пост, молитвенное творчество, смирение — одновременно и этапы драматургической работы. Труд драматурга начинает все больше носить черты послушания. Великому князю начинает видеться некая перспектива, некая сцена, более значительная, чем просто театральная»

Мистерия начинает воплощаться. Захватывает, вбирает в свой вихрь все новых людей…

Музыку к драме согласился написать великий композитор Александр Константинович Глазунов. Если учесть, что с самого начала предполагалось всего один раз показать на сцене драму — согласие композитора на такую ответственную и сложную работу можно считать его религиозным выбором. Музыкант понял замысел Великого князя и не мог остаться в стороне.

События Страстной седмицы должны были перенестись из Палестины к нам в заснеженный Петербург.

Трудно и нервно распределялись роли. Только женские роли были предложены профессиональным драматическим артисткам. Мужские роли достались любителям, офицерам «Измайловского досуга». Дети Великого князя также включились в постановку. Сам К.Р. выбрал для себя важную роль Иосифа Аримафейского.

За театральными приготовлениями своего дяди зорко следил Император Николай II. Похоже, он тоже догадывался о сути происходящего. И потому дал Высочайшее распоряжение директору Императорских театров Теляковскому оказывать всяческое содействие продвижению необычного замысла.

«Его (Царя) эмоциональное восприятие драмы и на репетиции, и на спектакле как нельзя лучше иллюстрирует степень захваченности сценическим представлением. Сказалась глубокая религиозная настроенность Царя, его коренная православность. Во всей этой истории он, как и положено Самодержцу, предельно спокоен, выдержан и, как ни странно при его репутации колеблющегося человека, тверд», — пишет В.В. Петроченков («Драма Страстей Христовых», СПб, 2002 г.) .

Позволю себе маленькое отступление об особенностях восприятия театрального искусства. Несколько Православных активистов не так давно сорвали богохульное представление во МХАТе имени Чехова. Они с криками выскочили на сцену, когда в спектакле «Идеальный муж» стали твориться кощунственные безобразия с распятием. По этому поводу потом возмущался артист Художественного театра Максим Матвеев, который играл в том скверном спектакле роль «священника». «Я оторопел, и все наши актеры оторопели, — признавался артист, — группа хулиганов вылетела из зала на сцену с криками, что они защитят от нас, актеров, Господа Иисуса Христа. Хулиганов выдворили, будет, надеюсь, суд… Мне, верующему человеку, приходится играть некоего прохвоста отца Артемия. Этот Артемий, придуманный в спектакле, это же карикатура, фейк, пародия. Он не священник, а мелкий бес, ничтожный Мефистофель, что ясно из контекста спектакля… Мой Артемий не носит рясы — узкое стильное черное наглухо застегнутое пальто. На нем и крест не настоящий — а дешевка, подделка. Он часть гламурного мира, и он прикрывается своим фальшивым благочестием. Я именно это играю, именно так отношусь к этому псевдораспятию!».

Но, оказалось, «псевдораспятий» не бывает! И то, что по зову сердца сделали Православные активисты — вскоре получило теоретическое обоснование от человека авторитетного.

Руководитель Союза Православных граждан, москвич Валентин Владимирович Лебедев (в прошлом, прошу заметить, театральный артист) по этому поводу пишет:

«Актер Максим Матвеев… на самом деле или лукавит, или не знает, что театр в отличие от кино — безусловен. Это знает каждый человек, имеющий опыт сценической работы и определенное образование. Если на сцене совершить таинство крещения, то оно окажется не условным изображением, как в кино, где можно что угодно показать, а именно Таинством крещения. Поэтому никто в театре не совершает чин крещения или венчания. В кино мы смотрим на это спокойно, потому что кино — это другой вид искусства, оно условно. Молитва перед крестом в театре является не пародией, не изображением, а буквально молитвой перед Распятием. Зритель видит ровно то, что происходит».

И в этом свете действия молодых Христиан были вполне оправданны — и единственно верны! У них на глазах глумятся над святыней. Что делать? Ясно, что: остановить безобразие. И они это сделали!

Потому что театр — это особая, но все же реальность. И что происходит на сцене, происходит на самом деле. Здесь и сейчас.

Вот почему кино никогда не вытеснит окончательно театральные подмостки.

Живая жизнь оказывается сильнее даже самой красивой, но не живой картинки.

Вернемся в заснеженный январский Петербург 1914 года.

… Еще жив Эрцгерцог Франц-Фердинанд, — убийство которого через несколько месяцев станет сигналом к началу великой войны. Григорий Распутин в зените своей известности, он в эти дни молитвами исцеляет от страсти к извращениям своего будущего убийцу князя Юсупова. Блок только-только вывел на морозном оконном стекле безсмертные строки: «Ночь, улица, фонарь, аптека… ». Ленин пьет пиво в кафе «Одеон» в Цюрихе, выискивая взглядом за стеклом витрины пролетариев в толпе проходящих мимо швейцарцев. Разбредаются по России согнанные с Афона монахи-имяславцы, вместо тихой молитвы пустившиеся во все тяжкие шумных богословских дискуссий. А Малевич как раз в это время малюет свой страшный «Черный квадрат».

И вдруг — мистерия! На затемненную сцену с прекрасными декорациями патрицианского атриума выходят люди в старинных иудейских хитонах.

«Благословен Давидов сын!» «Осанна!» — возглашают они. — «Царь Израилев, грядущий!»

Представление началось.

В зрительном зале, в первом ряду - бледное, сосредоточенное лицо Государя. Рядом с ним совсем юный Наследник внимательно всматривается в происходящее на сцене. Ищет взглядом Того, Кто через четыре года всего возложит им на главы золотые венцы мучеников.

Премьера драмы на сцене Эрмитажного театра началась в 8 часов вечера. Но уже за час до этого залы были переполнены. Вокруг представления сохранялась атмосфера таинственности — и каждый удостоенный приглашения почел за счастье прийти сюда. Ждали чего угодно — но только не обычного театрального увеселения. Скорее уж, храмового действа, в котором разные виды искусства служили одной цели — приблизить к нам Страстные дни…

Представление продолжалось до глубокой ночи. Аплодисменты были строжайше запрещены. Кому-то сделалось дурно во время спектакля. Женский голос из зала вдруг произнес: «Душно! Воздуху!» - когда на сцене изображался пир у Пилата — во время Крестных страданий Спасителя. Немолодую женщину (как впоследствии выяснилось — жену известного дипломата) вывели под руки из зала. Кто-то перекрестился. Следом другие…

У всех присутствующих было впечатление, что они — современники и участники Евангельских событий. И здесь сейчас незримо присутствует Тот, Кого не велят показывать им со сцены.

Среди реагирующих таким образом был и Государь Николай Второй.

Казалось, еще немного — и вся Россия станет подмостками великой Голгофской драмы…

На следующее утро все столичные газеты писали о прекрасных декорациях, о необычных нарядах артистов, гирляндах живых цветов, о возвышенной, тревожной музыке Глазунова, о присутствовавших в зале персонажах светской хроники. О чем угодно, только не о самом главном.

Слово «мистерия» опасались произносить.

Спустя несколько месяцев Великий князь возобновил хлопоты о повторном представлении своей драмы на сцене Эрмитажного театра. Но начавшаяся война сделала второе представление невозможным. Да и не могло быть у этого события повторения!

Великий князь Константин Константинович скончался 2 июня 1915 года, и был он последним членом Императорского Дома, которого оплакивали и хоронили с почестями, достойными его высокого титула. Эта смерть стала словно наградой Свыше: не застал он черных дней гибели России, не дожил до алапаевского расстрела своих сыновей… Был обнародован Высочайший указ, в котором Император призывал Своих подданных «разделить скорбь, постигшую Императорский Дом Наш, и соединить молитвы свои с Нашими об упокоении души усопшего Великого князя». В Царском указе упоминалось, что почивший «посвятил свою жизнь отечественной науке», а также «руководству делом военного образования юношества».

О драме «Царь Иудейский» и о поэзии К.Р. не было сказано ни слова.

Потом были пышные похороны, превратившиеся в многодневное церемониальное действо. Торжественное перенесение тела в Бозе почившего из Павловска в Петербург, потом в Царскую усыпальницу - Петропавловский собор. На траурное шествие прибыли Царь Николай II с Великими княжнами Ольгой, Татьяной и Марией, вдовствующая Государыня Мария Федоровна. Под пение «Вечной памяти» Государь и Великие князья вынесли гроб на артиллерийский лафет. Генералы и контр-адмиралы покрыли гроб великокняжеским покровом и морским Андреевским флагом. Процессия тронулась под пение «Коль славен». Перед гробом шел с иконой в руках духовник почившего — Архимандрит Макарий. В процессии было все придворное духовенство, Архиереи и даже Митрополит. Шли стройными рядами юнкера военных училищ. Шли седовласые академики в мантиях. Где-то в толпе мелькнул не всеми узнанный профиль молодого Достоевского в солдатской фуражке. Гончаров прикрыл полное лицо платком, чтобы не видели его слез — и потому не все его признали. Чайковский плавно возносил свои волшебные руки, словно дирижируя придворному оркестру. Афанасий Фет шел в одном ряду с Яковом Полонским. Чуть впереди — строгий сухой старичок Победоносцев рядом с другим заслуженным старцем, юристом Кони. Живые и почившие — все знавшие и любившие его — пришли проститься с «баловнем судьбы».

И только опять оставался незримым Тот, Кому посвятил К.Р. свою жизнь и свои лучшие строки…

Антон Жоголев