Ветви

Лирические миниатюры.

Об авторе. Алексей Алексеевич Солоницын — известный Православный писатель. Живет в Самаре. Родился в 1938 году в г. Богородске Нижегородской области. Автор многих книг, в том числе -«Врата небесные», «Повесть о старшем брате», «Свет, который в тебе». Произведения А.А. Солоницына переведены на болгарский, венгерский, польский языки. Член Союза писателей России и Союза кинематографистов России. Награжден орденом Даниила Московского, медалью Святителя Алексия. В 2012 году Алексей Солоницын вошел в число десяти номинантов на Патриаршую литературную премию.

Красота по-русски

Вот летит целлофановый пакет, подхваченный ветром.

Вправо, влево, вверх…

Это «красота по-американски», в кино нам ее показали.

Ветер подхватил пакет после того, как жена убила мужа в затылок из пистолета. Из-за дома, который не хотела делить с ним.

А я подумал: а какая же красота по-русски?

И сразу представилась такая картина.

На окраине деревни, у дома, на завалинке сидит старая женщина и смотрит туда, где по холму идет тропа. Оттуда приходят и приезжают сюда, в деревню, люди.

Она ждет.

Ждет — уже скоро сорок лет.

Скоро ей умирать.

Закат. Лето. Первые тени ложатся от деревьев на теплую землю.

И она дождалась его, любимого — смежила глаза и радостно, тихо пошла навстречу ему и скрылась там, за холмом.

Одинокий голос флейты

Я шел из Третьяковки по Замоскворечью. Падал теплый снег, и я никуда не спешил. Образа Спасителя и Богородицы — молитвенный труд русских иконописцев, одухотворенные лица на картинах великих живописцев России и особенно «портрет в тужурке» любимого Царя то и дело вставали перед моим мысленным взором.

В свете вечерних огней снег летел косо, густо, и в это время улицы Москвы красивы той особенной красотой, которая так близка русскому сердцу.

Снег заметал все круче, и старые особняки, и новые дома, и решетки, и лепнина на домах — все приобретало какой-то сказочный, загадочный вид.

Было бы хорошо побродить по Замоскворечью, помечтать, но метель, похоже, разыгралась не на шутку.

Я повернул обратно к станции метро, и когда подходил к вестибюлю, снег уже завивался в белые высокие воронки.

В метро было на удивленье немного народа. Я отряхнул снег с пальто и шапки, и тут услышал отдаленный звук как будто знакомой мелодии. Отшумела и умчалась электричка, и звуки знакомой мелодии стали слышней. Я пошел на эти звуки, и чем ближе подходил к ним, тем чище, звучнее становилась мелодия. Платформа осталась позади, по лесенке я поднялся до перехода на другую станцию и тут наконец увидел музыканта.

Он был в куртке, джинсах, пальто лежало на кафельном полу, рядом шапка, в которой я заметил несколько монет.

Музыкант не видел ни меня, ни других людей, которые спешили к поезду метро.

Он играл на флейте.

И мелодия росла, крепла, звучала все тревожней и печальней. Ну да, это последний классик русской симфонической музыки. Это его знаменитые иллюстрации к повести Пушкина «Метель». Мелодия от частого исполнения оказалась несколько затертой, хрестоматийной. Но сейчас, когда пела только флейта, она звучала во всей своей силе, в которой было так много грусти, переходящей в тоску и ту несказанную, щемящую печаль, которая так волнует сердце.

И сразу вспомнился пушкинский герой, который мчался к своему счастью, но попал в метель и к венцу не успел. Метель закружила, унесла его совсем в другую сторону… Он выжил, но счастье свое потерял навсегда.

И еще вспомнились мне любимые стихи Леонида Мартынова, прекрасного поэта-сибиряка:

… Флейта, флейта!

Охотно я брал тебя в руки,

Дети, севши у ног моих, делали луки,

Но, нахмурившись, их отбирали мамаши:

«Сказки ваши, а дети-то все-таки наши!

Вот сначала своих воспитать вы сумейте,

А потом в Лукоморье зовите на флейте».

Я стоял в сторонке и слушал флейтиста. Мелодия достигла своей высшей точки. По лбу, по щекам музыканта катился пот. Сейчас во всю мощь должен был играть оркестр, и я слышал его, хотя пела только флейта.

Потом мелодия пошла к финалу, стала постепенно затихать.

И смолкла.

Флейтист вытер обильный пот, поднял голову и заметил меня.

Я подошел.

— Вы замечательно играли. Спасибо вам.

Он посмотрел на меня, грустно улыбнулся. Опять вытер выступивший пот.

— Хотите купить кассету? — спросил он и вынул ее из кармана куртки.

— Да-да, — поспешно ответил я.

На обложке кассеты было цветное фото флейтиста во фраке, с бабочкой поверх белой манишки. Запись из Большого зала консерватории с оркестром Московской филармонии. В программе Сен-Санс, Дебюсси, Равель…

«Геннадий Юркевич. Флейта», — было написано на обложке, под его фотографией.

Я заплатил ему ту сумму, которую он назвал. Выговорил он эти слова неохотно, скороговоркой.
Я постарался побыстрей с ним рассчитаться, так как деньги мешали продолжить разговор.

— Мне показалось, когда вы играли, будто я воочию увидел лицо пушкинского офицера.

Он не ответил, опять грустно улыбнулся. Я разглядел, что куртка на нем замшевая, но изрядно потертая, лоснящаяся на рукавах и на воротнике. Ковбойка мятая, нестиранная, джинсы пузырями на коленях. А самое главное, что опять выступил пот на его худом, с небритостью на щеках, лице.

— А диск возьмете? — спросил он.

— И диск возьму с удовольствием.

Он как-то неловко отдал мне диск. Там были записи другие, с других концертов.

— Последний, — сказал он печально, глядя на диск.

— Так зачем вы его продаете? Возьмите…

— Нет, деньги нужны. Разве вы не видите, что со мной? — и он снова вытер пот.

Да, я видел, что с ним. Его мучит жестокое похмелье. Он выпил, но ему хочется еще. Надо выпить и лечь. Отоспаться, выпивая все меньше и меньше. Не знаю, сколько у него длятся запои. У меня в молодости это продолжалось день-два.

— Возьмите диск. И больше его никому не давайте. Он же вам очень дорог. А деньги возьмите. Деньги — это так, мусор.

Он посмотрел на меня уже другими глазами.

— Спасибо.

Он поднял пальто, шапку, оделся. В переходе метро было безлюдно. Он уже хотел уйти, но потом спросил:

— Что вам сыграть?

— Вам надо домой. Подлечиться и поспать.

— Я могу играть, когда мне гораздо хуже. Ну, что?

— Давайте тогда опять Свиридова. Все-таки метель в Москве. И в России.

Он кивнул, поднес флейту к чувственным губам.

В пустом переходе метро мелодия зазвучала призывно, с надеждой на счастье.

И мне сразу вспомнилось:

… Вот о чем вечерами играл я на флейте,

Убеждал я: «Поймите, уразумейте,

Объясните знакомым, шепните соседу,

Но, друзья, торопитесь, — я скоро уеду!

Я уеду туда, где горят изумруды,

Где лежат под землей драгоценные руды,

Где шары янтаря тяжелеют у моря,

Собирайтесь со мною, туда, в Лукоморье!… »

Он закончил играть.

Мы пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.

Я доехал до нужной мне станции и вышел на улицу.

Метель утихла. Теперь струился тихий, отвесный снег.

И уже дома, когда я включаю магнитофон с записью музыки, которую подарил мне Геннадий Юркевич, я думаю о нем, воображаю разные варианты продолжения его судьбы.

Слышишь, шумит дождь

Если вслушаться в себя, вспоминая все, что выпало тебе услышать, предпочтение любой музыке я бы отдал шуму дождя.

Того, что шумел надо мной, когда я мальчишкой лежал на сеновале в сарайчике на задах дома бабани. Не помню, о чем я тогда думал. Просто мне сладко было лежать, глядя в прямоугольный проем чердака и слушать дождь.

И потом, уже юношей, угнездившись в стогу сена, я смотрел то на светлое, то на темное небо, откуда сыпались жемчужные капли, прекращались, когда выглядывало летнее солнышко.

И в этом чередовании шума и тишины, яркого света и внезапной темноты был удивительный ритм, который не способна передать никакая сочиненная музыка.

И там, в горах, в домике, где тоже был чердак и где мы лежали с тобой на только что скошенной траве, где пахло клевером, душицей, чабрецом, всей той травой-муравой, которая прогрета солнцем, но еще не успела засохнуть.

Было раннее утро, но я понял, что ты проснулась.

— Слышишь, шумит дождь, — сказал я.

— Да, слышу, — ты повернулась ко мне и обняла меня, и мы слушали, как этот шум нежно касается наших сердец, переполненных любовью.

И через годы, уже один, осенью, в домике за Волгой, я слушал шум дождя, и сквозь пелену, стелющуюся над речной зыбью, я думал о тебе и видел твою улыбку, и твои глаза, и снова ощущал тепло твоих плеч, и щек, и глаз.

— Слышишь, шумит дождь, — говорю я.

И ты отвечаешь:

— Да, слышу, шумит дождь.

«Ангел мой, ты видишь ли меня?» — спрашивал поэт, шедший одинокой дорогой.

«Ангел мой, ты слышишь ли меня?» — вторю ему я, сидя на балконе моего последнего приюта, глядя в прямоугольный проем окна и слушая, как капли дождя ударяют по осенним листьям.

Алексей Солоницын

Рис. Ильи Одинцова.