Бремя крыла

Об авторе. Сергей Александрович Жигалов родился в 1947 году в селе Кандауровка Курманаевского района Оренбургской области. Работал собственным корреспондентом «Известий» по Куйбышевской области. Автор романа «Дар над бездной отчаяния» — о безруком иконописце Григории Журавлеве и других книг. Член Союза писателей России. Живет в Самаре..

Совесть в… «цилиндре»

— Можно, што ль, ай нет?

— Заходи!

Нагибаясь под низкую притолоку, вошел в избу знакомый мужик в камуфляжном костюме. В деревне нынче многие ходят в камуфляже. И дешево, и сердито. В глазах собственных поднимает. Хоть ты неключимый ханыга, пьянь, а с виду — воин. Гость мой С. из таковских. Как говорят, уже поддатый. Горит, значит, в нем уже. Красное, в недельной щетине лицо. В налитых пьяной слезой глазах страдание и мольба.

— Слыхал, небось: со своей разошелся. Последнее время у отца живу. Бросила меня. К Монтане ушла. С ним. Дочь меня не признает, — отирает слезы большим грязным кулаком, а они льются ручьями. Веселыми капелюшками сверкают в щетине на подбородке.

— Люблю ее, никто мне кроме не нужен… Отец из дома выгоняет, что пью… Ты мне чо посоветуешь?…

Говорю ему простые истины о воздержании от пьянства, о прощении, добре.

— Знаешь, — перебивает он. — Утром ружье взял, пошел в сарай, хотел застрелиться… Патрон старый оказался, осечку дал.

— Господь с тобой, — оторопел я. — Валялся бы мертвый сейчас в навозе. Подарок родителям преподнес.

— А чо ты мне посоветуешь? — с пьяным упорством повторяет он.

— … Проспись, сходи в церковь. Расскажи про всё отцу Георгию. Исповедуйся, легче…

— Да не верю я… Где Он? — отчаянно машет граблястой рукой. — Где эти ангелы все Его летают?

Достаю из чехольчика сотовый телефон, сую под нос:

— А ты видишь, как электромагнитные волны летят, в голос превращаются? И Божественные силы невидимы…

Подавленный моим аргументом, с пьяной вежливостью согласно трясет головой:

— Ну-у я пошел…

Через полчаса после его визита собираюсь ехать по делам. Где футлярчик от сотового, новый, кожаный, с магнитной защелкой? Вот, на кресло клал, когда у С. телефоном под носом тряс. Обыскался. Как ключ на дно…

Утром пошел в новый недостроенный дом. Там еще ни газа, ни электричества. На ночь входную дверь примыкаю сломанным навесным замком. Ба-а, на столе лежит моя пропажа, черный кожаный футлярчик…

Господи, да что же мы такие? «Паче же и не яко человек, но и горее скота». По колено в слезах изливал мне душу. Застрелиться собирался. А уходя, сунул в карман броскую на вид кожаную безделицу, сам не зная зачем. Как маленький.

Проспался, пришел в разум, наткнулся на покражу, вспомнил… Стыдно сделалось…

Размышляя о С., вспомнил рассказ знакомого священника, отца Анатолия из Сухоречки, про цилиндр. Ученые взяли из болота лягушачью икру. Часть ее поместили в подконтрольное болотце, а часть — в специальный герметичный цилиндр с условиями болотца. Через положенный срок и там, и в цилиндре вывелись лягушата. В болотце — обычные, а в цилиндре — мутанты, с пятью лапками, с двумя головами. Условия, икра, гены — всё одинаковое. Сделали вывод, что зарождение и развитие совершается с непрерывным участием Творца. Когда же эта связь нарушается, гены «слепнут», «сбиваются с кода»…

Не так ли С. и все мы запечатываем, как лягушачью икру, душу и совесть в «цилиндр» из страстей и похотей? Лишаем себя Божьей благодати. И тогда разрушается в наших сердцах Божественная гармония. Мы мутируем в безнравственных кентавров, палачей для наших близких, кривляющихся в судорогах гордыни обезьян и ползучих гадов… Слова и поступки наши теряют здравый смысл, пользу и радость… Но и запечатанных в «цилиндры» не оставляет нас Господь Своей благодатью. Скорбями и иными Божественными знаками разрыхляет окамененные сердца, пробуждает совесть.

И, терзаемый угрызениями ее, поднимается глубокой ночью С. с постели. Лезет через забор, оглядывается, прислушивается. Лягушки те же на речке с ума сходят. Соловей выщелкивает. Собака взлаяла… Прокрался в дом, положил, выдохнул — гора с плеч. Рад…

Серёга, брат мой, невелик грех, что позарился на безделицу. Велика радость, что устыдился…

На звериной тропе

Зима. Стынет в безмолвии и ужасе перед нами, хмельными, веселыми, с ружьями и карабинами, белый, в инее, лес.

… Стою на номере рядом со звериной тропой. Оглядываю сектор стрельбы, примечаю прогалы между деревьями, где может появиться зверь. Как раз там лежат на снегу полосы солнечного света. В сумеречной голубоватой глубине чащобника вспыхивает серебром запорошенный снегом дубовый пень. Светятся инеем над головой верхушки берез. Каждую ветку, косичку, сережку украсил Небесный Ювелир алмазным узорочьем. Замечаю все эти чудные красоты как бы между прочим. Не радуется душа. Другим занята, напряжена. «В нижнем стволе картечь, в верхнем пуля… » Знаю, кабан — зверь сильный и безстрашный. Раненый рвет собак, бросается на охотника. Не раз удалые добытчики, убегая от вепря, бросали в снег ружья и белками взлетали на деревья.

«Вон слева дубок с густыми ветвями, в случае чего на него… — глаза непрерывно обегают сектор обстрела. — Если зверь пойдет чащей, где серебряный пень, стрелять не буду. Там чуть дальше стоит на номере другой охотник… »

Вдали из-за бугра раздаются крики загонщиков, наэлектризовывают. Перевожу собачку предохранителя на «огонь».

Чу-у, хруст снега, треск сучьев. Меж деревьев на хребтине косогора мелькают черные туши кабанов. Стрелять далеко. Табунок замер. Того и гляди услышат, как бешено колотится под белым маскхалатом сердце. Проходит минута, две, пять: «В нижнем стволе картечь, в верхнем пуля… » И вдруг стадо сыпануло за свиноматкой вниз по склону на нас. Тихо поднимаю ружье. Звери бегут друг за дружкой, лохматые, сгорбленные, будто в чем виноватые. Впереди старая матка. Бегут прямо на номер справа от меня. Досадую, что неудобно стрелять, опускаю ружье. И тут же рвут тишину выстрелы. Эхо отдается в колотящемся сердце запоздалым стыдом: «У нас автомобили, снегоходы, сотовые телефоны, ружья и карабины, приборы ночного видения, а у них, как и тысячу лет назад, всё то же — быстрые ноги. Никто и не заикается выйти на вепря с ножом и рогатиной, как прадеды. Кишка тонка. А вот так, из-за дерева, с сиденья «Бурана» или «Ямахи» — мы герои.

Скрылся за деревьями выводок. На снегу бьется смертельно раненная самка. Вскидывает навстречу подходящим охотникам голову, разевает пасть в немом крике: «За что? Пощадите!… »

Охотники отводят глаза, поворачиваются к подранку спиной. Нарочито радостно поздравляют стрелка. Молодой, рослый, он улыбается подрагивающими губами, говорит захлебисто: «Прямо на меня… Первый раз!… ».

Матка, подплывая кровью, бьется на снегу.

«Добей!» — велит кто-то. Парень вскидывает ружье. Хлопок, и свинья освобожденно роняет голову в снег, так ничего и не сказав нам.

На другой день опять стоим в лесу на номерах. И опять светит солнце. Сыплется с берез иней. Сияет в Божественных лучах лес. Кружит над лесом, кашляет зобатый ворон. И чудится, понимаю, что кричит нам вещая птица: «Зачем вы, венцы творения Божьего, ревом вездеходов, выстрелами, кровью, стонами раненых зверей разрушаете Божественную симфонию зимнего леса?… Неужели не обожгла вас вчера ваша совесть? — кричит, вопрошает ворон. — Когда рубили на куски добычу… Жарили на сковороде, ели печень и сердце. Не звери ли вы с вашими обросшими шерстью сердцами?… »

Улетела окаянная птица. Разбередила душу и пропала за деревьями.

«Сказал я в сердце своем о сынах человеческих, чтобы испытал их Бог, и чтобы они видели, что они сами по себе животные», — приходят на ум строки из Екклесиаста (Еккл. 3, 18). Испытал. Видим. Но сколь же Господь милосерд и терпелив. С какой безконечной любовью стучится Он в наши сердца тишиной зимнего леса, алмазными от инея косами берез, взлетевшей на сосну белкой, чиликаньем желтобокой синицы. Не слышим, окаянные. Он и еще стучится криком раненого зайца, так похожим на детский, слезами умирающей от заряда картечи косули, плачем осиротевшего лебедя.

Вздрагивает, просыпается от скорбных криков наша притухшая совесть, катятся косульи слезы, обжигают душу…

Сергей Жигалов

Рис. Ильи Одинцова.