Не стоит село без праведника

Мария Петровна Портянкина с орденом Преподобного Сергия Радонежского II степени.

Псаломщица храма села Кокрять Симбирской епархии Мария Петровна Портянкина всю свою долгую жизнь служила Богу и людям.

Болящая девица Мария Петровна Портянкина из села Кокрять Старомайнского района Ульяновской области — инвалид детства, и прожила свои 84 года одиноко, не обременяя никого, и умерла, во всем полагаясь на Господа и Его Пречистую Матерь.

Мария Петровна, не ходившая самостоятельно с двух лет, как ни странно, была живой и стремительной в своей понятливости и мыслях, в церковном послушании: 6 лет она управляла клиросом в церкви святых безсребренников Космы и Дамиана села Кокрять, за что и награждена была высокой церковной наградой — орденом Преподобного Сергия Радонежского II степени. И умерла она мгновенно, без раздумий и подготовки перейдя в иной мир, гражданство в котором приобрела всей страдальческой жизнью. Господь ждал ее, указав всем, кто знал ее, что она завершила подвиг веры законно и полностью, тем, что сороковой день ее успения пришелся на переходящее празднование ее святой — преподобной Марии Египетской, именно в воскресенье, когда сотни людей на воскресной Литургии могли проводить ее в Небесную обитель со славою, чая от нее молитвенного заступления.

Подвиг ее жизни в чем-то сходен со святой Матронушкой. Острое чувство сиротства вдруг охватило всех, кто хотя бы раз ее видел: что-то великое и родное вдруг скрылось за хлопнувшей ветром дверью, и стало нам одиноко, зябко, сиротливо. Мы, здоровые и имевшие обязанность перед ее безграничной любовью, ее не упокоили ответным чувством, не отблагодарили вниманием, словами. Но Мария Петровна была выше нашей черствости, она не умела обижаться больше нескольких минут. Она запасла нам духовной пищи на всю жизнь, и теперь, когда слава ее уже не отяготит, мы обязаны поделиться ее добром, ее любовью со всеми, потому что она любила всех без разбора: и праведных, и грешных, и Православных, и мусульман. И мы бережно по крупицам соберем и вспомянем скупые ее слова о себе — смирение ее было неправдоподобным для человека нашего времени.

Главным врагом Марии Петровны было лицемерие и ханжество во всех его видах. Соответственно, главным ее качеством и особо любимым ею в других была евангельская простота.

Храм святых Космы и Дамиана в селе Кокрять.

Когда я впервые побыла рядом с ней, то ощутила блаженство то же, что охватывало меня и в присутствии духовного отца схиигумена Иеронима (Верендякина) из Санаксарского монастыря. Оба они, будучи простецами, не испытывающими глубин богословия, достигали его молитвой: подобно возлюбленному апостолу и наперснику Христову Иоанну Богослову они взыскали и получили главный дар — сокровенную любовь к Богу и щедрую любовь к людям. Рядом с ними с души будто камни слетали, душа ощущала новую легкость.

«Бог любы есть, и пребываяй в любви, в Бозе пребывает» (1Ин. 4: 16). Отец Иероним немало времени проводил с больными душевно, бесноватыми, которые не отходили от него, получали облегчение рядом с ним. Мария Петровна тоже принимала и пьяниц, и блудниц, и отбывших тюремные сроки, со всеми находила причину для жалости. Иногда она была с синяками: за неимением близких, она вынуждена была просить выносить за ней ведро и принести дрова все тех же пьющих… Впрочем, она не жаловалась. Исключая два-три раз, когда приезжали к ней из Москвы однажды явные прелюбодеи, а другой раз упросили молиться за самоубийцу, она не могла отказать. И вот упала и огромный синяк на коленке (но ведь не сломала, как многие в ее возрасте, шейку бедра, значит, ангелы всегда были рядом), другой раз прищемила руку, и кисть была сине-черной. Но уже через несколько дней вопреки законам природы у нее, как у младенца, синяки сходили — это при ее диабете. Когда, остолбенев от удивления, спросишь у нее, а где синяк, она кротко скажет — я молилась. Грыжа, давление, головная боль, нытье конечностей, пораженных энцефалитом — все исчезло у нее благодаря воскрешающей силе молитвы, в которую она погружалась по 4 часа, как в единую ткань вечности.

Однажды на Благовещение приезжаю, а у нее на груди ровненький солнечный зайчик размером с большую тарелку, и он передвигается вместе с ней, то есть это не из окна. Опять застываю от удивления, опять она кротко говорит — я причастилась, — и обрывает молчанием дальнейшие слова.

Долго не навещая, приедешь с виной, а она за свое: «Как же я соскучилась, да как же я тебя люблю. По 50 раз в день поминаю».

Ее прозорливость была молитвенной. Не видя и не зная обстоятельств жизни тех людей, о которых я ее спрашивала, она давала удивительно прозревающие, очень краткие замечания. Она вообще была не словоохотливой, хотя приветливой, и живо расспрашивала о житейских подробностях тех, кто к ней обращался. Память имела великолепную, наизусть знала столько духовных песен, тропарей, уже не видя, вела клиросную службу в церкви наизусть.

Голос имела как у Зыкиной и похожа была на нее статью и необычайной красотой благородного лица. Ела, как котенок, долго воздерживалась от пищи, часто ограничивалась сухоядением.

К священникам, да и просто к благочестивым мужчинам относилась с большим почтением, помня, что первой Ева согрешила, и старалась подражать смирению Матери Божией, прожившей жизнь в потаенном подвиге молчания и кротости.

Она много любила читать творения Святителя Иоанна Златоуста. Часто читала Псалтирь. А потом ее молитвенным деланием была Иисусова молитва и Богородичное правило ежедневно и не по разу, без слез не молилась.

Как-то привезли ей фильм «Остров» посмотреть. Она с присущей ей проницательностью и живостью ума сразу «вошла в тему». Поблагодарила, но ровно, искусство кинематографии ее не прельстило, ее духовный мир и ежедневная борьба света и тьмы в ее ли душе или в тех, кто к ней обращался, наполняли ее полнотой ощущений, какая только возможна в теле. Ей всегда было интересно жить, хотя и жаловалась, что долго не умирает. Церковная служба была причиной ее воздыханий. Первый вопрос — были ли люди на службе. Сетовала, если не были.

На костылях она не раз ездила в Лавру и в Пюхтицы, жила там и пела на клиросе. Часто ездила в Самару к Епископу (позднее Митрополиту) Иоанну (Снычеву), который очень любил служить панихиды, когда пела Мария Петровна. А в своем селе она создала клирос в 30 человек и руководила им. С мужскими голосами и многоголосием. Организаторские способности имела колоссальные, свою уединенную жизнь подчинила дисциплине и подвижничеству, совмещая его со служением людям. Уже перед самой смертью изредка отказывала малознакомым по телефону или тяготилась, когда приезжали помногу. Уже готовилась к вечности, и слава человеческая ее удручала. Но обычно по 5-6 человек умещались в ее крохотной избе. Она поила чаем и, будучи сама немощной и удрученной, подобно преподобному Амвросию Оптинскому прилежно всех расспрашивала об их жизни, семье, работе, вникая в перипетии человеческих судеб, чтобы отплатить любовью за их внимание и веру в ее молитвы. Снисхождение к немощам человеческим имела щедрое, особенно к молодежи, оправдывая всех и вся, не налагая бремена неудобоносимые, напротив, не вырывая пшеницы вместе с плевелами, мудро давая срок каждой страсти переболеть и выболеть и тогда уж уйти из души.

Мария Портянкина (слева в первом ряду) со своими духовными друзьями. Слева во втором ряду — монахиня Евфросиния (Мухаметзянова). Справа на стене — портрет хозяйки.

Пусть каждый имеет свою жену, чтобы не блудить от невоздержания. Духовную прелесть от тщеславия подвигами она зарубила на носу, наблюдая падение «столпов благочестия». Сама она, обладая здоровым крестьянским благоразумием и смирением «убогой», сохранила душу и тело чистыми от сластолюбия и тщеславия.

Она не была обличительницей, но старалась никого не осуждать. Она могла повторить за Господом: «ни Аз тебе осуждаю: иди и (отселе) ктому не согрешай» (Ин. 8: 11). Внимание ее чуткого сердца как раз и привлекали душевные терзания кающихся грешников, которые она считала тяжелее своих телесных. Поэтому именно священнослужители, находясь в искушении от мира грешников, которых должны спасать, подвергаясь мести падших духов, искали и находили в ней мудрое слово поддержки и участия в бедах.

И только она была непреклонна к фарисеям. Удивительно, но иные хорошие по нашим меркам батюшки — праведные, без вредных привычек, — были ею не слишком любимы. Острым духовным оком она видела их самодовольство и усталость от тяжкого труда покаяния. Ее воздыхания о своих грехах только возрастали с духовной опытностью. Живая совесть чистой души была ей всегдашним обвинителем, и она никогда не возмущалась, когда укажешь ей на ее слабости, всегда соглашалась, порой сама наговаривая на себя.

Самым ненавистным грехом для нее было чародейство, магия, экстрасенсорика. Не любила отчитки тех священнослужителей, которые собирают толпы и постепенно уклоняющихся в стяжание славы целителей, заканчивающих падением в сеть мамоны. Чистый дух церковной молитвы, терпение скорбей и болезней считала она естественными очищающими действиями благодати. А погоню за быстрым исцелением считала поклонением сатане, колдовством, предательством Христа и духа Православия.

Мария Петровна привыкла к честному правилу ничем не быть обязанным кому-то. Не имея детей, она несла тяготы своих сестер и братьев, будучи ими питаема. 6-7 племянников она вынянчила на своих руках, а ведь кисти рук и ног у нее были поражены с двух лет. Но она как-то ловко даже в старости принимала на руки младенцев. Тетёшкала, убаюкивала, была очень подвижной и живой. Поэтому она совершенно не оправдывала отказников от паспортов и других документов, которых за их «благочестие» должны были кормить их менее благочестивые домочадцы. Нечестно как-то.

Опять же, разговоры о церковной иерархии она не поддерживала, не любя ни сплетен, ни пустых страхов.

Она жила высоко и брала высоко: Промысл Божий видела масштабно, не спотыкаясь о личности и человеческие слабости, часто говорила, что только Господь без греха. И поэтому с ней всегда было просто и надежно. Один страх был — остаться без молитвенного жара, без духа мира и любви. Признавая оскудение веры и благочестия и повторяя, что времена последние, как еще Апостол Иоанн говорил, она была полна любви и послушания Господу Богу в Его заповедях, запечатлевшихся всей ее жизнью.

Домик, в котором жила Мария Петровна.

Она, конечно, скучала по старинному благочестию, по Митрополиту Иоанну, по своему батюшке иеромонаху Науму. Но радость и оптимизм, простосердечие и духовная опытность делали ее мирной и спокойной. И только детское сочувствие любому человеческому горю мгновенно опечаливало ее, переходя в пламенную молитву.

Мария Петровна Портянкина отказалась от монашеского пострига. Она имела внутреннее монашество, хотя хороших монахинь почитала и преклонялась. Много званных, но мало избранных сосудов Духа Святого. И все священники это чувствовали. И всегда очи всех на нее обращались, потому что сила Божья от нее исходила, и она была тем волнующим и трезвящим центром любого общества: и церковного, и мирского. Архимандрит Петр (Кучер) при встречах с ней тоже всегда воздавал ей честь как избранному сосуду Божьей благодати, вознесенному на свешницу даже не церковным чином, а силой всепобеждающего мужества, крепости, ведения, благочестия, духа страха Божия.

Удивительно, но никакого запаха старческого тела и быта одинокого инвалида у нее никогда не было. Счастьем было дать ей бережное троекратное целование. На третий день смерти тело ее оставалось настолько теплым и мягким, что не могли вынести его через тесные двери маленькой избы, как обычных покойников, застывающих как бревно. Пришлось обложить ее тело подушками и привязать ко гробу. Похоронить она по смирению завещала себя не в церковной ограде, как многие из нас, недостойные, мечтают, но возле своих родителей. Удивительно, что пожар в то сухое лето прошел по кладбищу, остановившись и не тронув могилы ее родителей.

Мать свою она почитала и любила безмерно. Родившись после четырех братьев удивительно прекрасным дитем, очень смышленым и к двум годам разговорчивым, Мария вдруг обездвижила. Сама она помнит себя с двух лет, когда стала звать мать, объясняя, что не может встать и ходить. Полиомиелит, это уже позже диагностировали. А сначала несчастная мать на закорках пешком понесла дочь к прозорливому молитвеннику за долгие километры. Он сказал ей, что дочь ходить не будет, но это Божье избрание, почетное и не будет хлопотным для семьи. Машенька проводила время под столом, часто и много молилась. И вот в 12 лет, когда в избе она спала на полу с братьями и сестрами, она увидела видение. В избу вошел святой человек лет тридцати, положил ей руку на голову и сказал ей, что он ее жених и она замуж не выйдет. Она нашлась, что на это сказать: «Какой ты старый!» Потом от изумления стала звать свою мать, и та наутро повела ее в церковь, где Мария сразу указала на икону святого Иоанна Крестителя. Это видение стало ее посвящением в девство, которое она блюла как зеницу ока, что было непросто при ее выдающейся красоте и стати. И мать ее заливалась слезами, считая любимую дочь обкраденной счастьем. Мария по настоянию отца Наума освоила обязанности псаломщицы, и, обнаружив тончайший слух и организаторские таланты, возглавила церковный клирос, украшая сильным и чистым голосом торжественность богослужения. Мать ее была утешена несказанно, стала радоваться за дочь и с отцом построила недалеко от церкви небольшой домик в два окна — келейку для своей любимицы, где она и провела всю свою жизнь, славя и благодаря за свою судьбу Бога.

«Да как же это вышло-то, что всё шелками вышито судьбы моей простое полотно», — песню о девчоночке фабричной можно отнести к Марии Петровне. Что учёность, что почёт власти по сравнению с желанной простотой и детскостью нерассуждающей веры, которую, как лесные родники, хранят наши русские деревни, рождая удивительные подвиги стяжателей Святого Духа.

В последние годы силы Марии Петровны стали убывать, в маленькой деревне не было близких по духу людей, которые могли бы ухаживать за ней. И стали её наперебой звать к себе и племянники, и духовные сёстры в свои дома. Одной из них — Людмиле — явилась во сне Матерь Божия и велела ехать в село Кокрять ухаживать за Марией Петровной. И эта чудная женщина, обременённая многими семейными обязанностями, много лет приезжала к ней, мыла её, вычищала дом, обстирывала.

Не раз устраивали на ее домик нападения случайные шальные люди, преступники и пьяницы. Но ее молитва творила чудеса. Протягивала руки темная сила, но достать не могла. Мария Петровна преодолела соблазн отдать себя на попечение людям, осталась на попечении Небесных сил. И она не прогадала, избежав печали мирского духа, который перенести вряд ли бы смогла. А она осталась чистой и радостной, свободной от мирских попечений невестой Христовой, научая нас тому, что упование не посрамит.

В людях не любила немилосердия и корысти. Любовь к деньгам считала главной заразой и главным препятствием в духовной жизни.

По жизни она была истовой постницей. В первую и последнюю неделю Великого поста жила строго по Типикону. Устав церковный знала отлично. Напевов церковных, старинных, кроме обихода, знала великое множество. Это поистине была раба Божия, птица небесная, рожденная славить Бога. На костылях она ездила в Пюхтицы, Печоры, Самару и объездила все местные святыни. Дух у нее был суворовский: без жалости к себе, но любящий своих солдат, быстрый, немногословный, решительный и терпеливейший.

В своем храме весьма часто холодными зимами она совершала с отцом Владимиром Ефремовым, внуком своей подруги юности, полные службы, вычитывая и выпевая все без скидки на человеческую немощь. Накануне она почти ничего не ела, не пила. На железной тележке ее, плохо одетую, возили в студеный храм как на подвиг. Там она в пост до 4 часов пополудни, в обычные дни до 2 — молилась, вся отстраняясь от мира, знакомых. И перед церковной службой, готовясь руководить клиросом, в волнении не спала всю ночь, молилась. Приезжала в избу полумертвая, не оставалась на застолья.

В последние два года ослабила пост, ей важнее было остаться самостоятельной, ей нужна была тишина, беззвучие для молитвы. И новости по телефону она узнавала и копила, объясняя жизнь мира с духовных высот, сопереживая по-честному всем катаклизмам планеты. По дому она передвигалась на табуреточках, едва поднималась с кровати, сама запирала двери с помощью палок-подпорок. Любила с духовными чадами потрапезничать, попеть, порадоваться, вспоминая прежнее истинное радостное духовное житие. Но народных тоскливых песен про долю да любовь земную не признавала. Один Господь был в ее сердце, радость и мир о Святом Духе. Поощряла всяческий труд и усилие над собой, не любила праздности и расслабления. Ее же трудом до пота, до последнего вздоха была притрудная слезная молитва за себя и за людей.

Она говорила, что грядущий год у нее особенный, большие перемены ждут ее, но она ждала каких-то радостных перемен, конечно, утомляясь от безконечных трудностей одинокого немощного инвалида, забытого многими из тех, кому отдавала свою любовь и молитву. Ее злословили многие люди по зависти к ее величию духа, но она равнодушна была к словам людей. И вот эта великая перемена жизни произошла. 22 февраля 2012 года, накануне поста, она отошла ко Господу.

Мария Петровна про каждого человека, встреченного ею, с горячностью говорила: какой он хороший, да как его жаль, поэтому с любым незнакомцем за десять минут делалась родственницей. Не было случая, чтобы любой человек не вызвал у нее понимания и сочувствия, даже закоренелый грешник. Орлиным стремительным духовным взором она мгновенно находила в собеседнике две лепты добра его души, крупицы добродетелей, за которые и Бог «цепляется», спасая нас, ища и извлекая из расщелин греха.

Ей много звонили из Москвы,Ульяновска, Самары, Казани, Болгар, окрестных деревень — она никому не отказывала в утешении, сама страдая от серьезных болезней. Всегда кроткая, она не смирялась только с тем, если люди переставали воздавать должное почитание Богу. Она тосковала лишь по тому духовному торжеству, когда в ее селе на праздники гремело клиросное пение тридцати человек, и жизнь храма была главным событием календаря. Теперь уж петь ей было не с кем, и она считала свое служение Богу исчерпанным..

Незадолго до смерти она пережила сильную борьбу, победив все обстоятельства пламенной молитвой. Жалуясь на сахар в крови, она иногда так обезсиливала, что не имела сил добраться с кровати до стола, чтобы попить и перекусить. Диабетики знают это состояние. И вот за три недели до смерти она упала от слабости и три дня, в нетопленной избе, не могла ни отпереть двери избы для сельчан, ни встать самой, чтобы поесть. Вот это и были предсмертные страдания. Но она не сдалась… Когда мы приехали к ней, она уже была намытая, торжественная, радостная, что с Божьей помощью выкарабкалась из труднейшей ситуации.

И вот вскоре Господь наградил ее мгновенным переходом в иной мир. Умерла она удивительно, набирая воды из крана, вдруг какая-то сила, словно точнейшим снайперским ударом, стукнула ее сонной артерией о железный кран. И мгновенная смерть извлекла ее многострадальную душу из темницы тела, не позволив испытать предсмертного страха и томления, во всеоружии веры в невидимое, которое стало для нее видимым как награда за подвиг жизни — в одночасье перехода в вечность. Господь забрал ее в бодром состоянии ума и тела, чтобы она посрамила бесов и своей смертью, как посрамила их жизнью. Кровь шла у нее из рассеченного подбородка и руки. А вода лилась из крана, который она успела открыть. И кто к Марии Петровне придет, испиет чистой воды Святого Духа и через ее посредничество придет ко Христу, чтобы уже не испытывать жажды от полыхания страстей.

Промыслительно я оказалась в Москве в день ее смерти, чтобы сразу заказать поминание в лучших молитвенных центрах Москвы: в Троице-Сергиевой Лавре, Елоховском соборе, на Афонском и Оптинском подворьях, у Матронушки в Покровском монастыре, в в Храме Николы в Хамовниках.

Около 5 лет я посещала ее почти еженедельно, и потеря ее, конечно, невосполнима. Незадолго до смерти она отдала мне писанную монахиней икону апокалиптического Ангела с кадилом и возжженной свечей, но подписан он был: ангел молитвы — удивительно яркое, будто свеженаписанное тонкое письмо. А ведь иконе этой больше полувека. К ней были приложены небольшие иконочки Преподобного Серафима, праведного Иоанна Кронштадтского, блаженного Андрея Симбирского, преподобного Харалампия, с припиской, что ему молятся от внезапной смерти. Эта икона висела у нее в изголовье. И сказала она странные слова: «Забирай ее, потом и я приду к тебе жить». Еще при жизни она нередко снилась мне, всегда ходящая на ногах, деятельная, окруженная народом. Она была известна как молитвенница и подвижница. Правда, только среди церковных людей. Она твердо настаивала на своей греховности и недостоинстве жить во славе. Подобно древним пустынникам, как огня палящего боялась духовной гордости и расслабления, многосуетности и празднословия.

Сама прожившая в вольной нищете, знавшая все тяготы, да и нам поможет избрать путь нестяжательства, целомудрия и послушания Матери-Церкви. Усердно молясь за малейшее приношение, она никогда не просила ни денег, ни еды, ни книги, ни одежды, не испытывая по вере нужды в насущном.

Скрыв свое подвижничество от всех, да и мне открывая его скупо и неохотно, она высоко несла свое девство среди развращенного мира, наших пьющих деревень. Зная трудность хранения целомудрия не только телом, но и умом и душей, она никого не принуждала к монашеству, а приветствовала ранний и прочный брак, хранящий от развращения. В монастыри стремиться не советовала, во всем призывала блюсти царский средний путь благоразумного внутреннего делания. Ее всегдашней присказкой были слова: «на всяком месте владычествия Его благослови душе моя Господа». Стяжав Царствие Небесное внутрь себя, она приобретение его не связывала ни с церковной должностью, ни с местом пребывания.

Не осуждала она наше время, ни священнослужителей, ни монастыри. А что легче спастись без церковных должностей, это она говорила уверенно. Ведь кому много дано, с того много и спросится. Удивительно, но присутствие людей не отрывало ее от молитвы. Часто повторяла слова: жизнь кончается, вы знаете об этом? Но как же при этом она без тени зависти и сожаления желала молодым полной чаши земных радостей!

Искренне восхищалась трудолюбием и строгостью семейного быта татар-мусульман, их прилежанием к молитвам. Хотя с хитринкой рассказывала, как татары в одной из деревень в Ульяновской области рядом с Православной купелью устроили на Крещение свою, а вблизи теплую палатку с самоваром. Она усматривала в этом их жажду благодати, которую они ощущают у Православных.

Она не была ханжой. Всегда опрятна, причесана, пострижена, любила в церковь пойти нарядной. Проезжий художник, профессионал высокого класса, увидев ее, попросил попозировать и оставил ей портрет дивной красоты — она позировала, читая Псалтирь. И на портрете сумел изобразить художник незримую печать Духа Святого. Портрету лет сорок, но мы, приезжая, неизменно ей говорили: Петровна, какая ты красивая, ты совсем не изменилась. И это все, что она принимала в награду своей полной скорбей жизни.

Мой сын, выросший в монастыре, живущий обычной жизнью мира, у нее вызвал такое восхищение, что я недоумевала. Она же говорила, видя его глубину сокрытую и от него и от меня, что он Божий, и не только мой, но и ее сын, разделяя мои скорби и опасения за влияние среды на него.

С плачущими она сокрушалась, с радующимися радовалась, но некоторых огорчала тем, что выявляла их душевную болезнь. Дух уныния она называла порчей, равно и дух ропота и желания житейских утех и покоя. Неспокойность, мятежность души называла порчей, а также похоть плотскую приписывала зависти бесовской и их козням, считая ее вполне излечимым душевным недугом. А главным лекарством — молитву. Обычные лекарства у нее были, но она их употребляла так спонтанно и без веры, что потом стала и вовсе их игнорировать.

Мои вдохновения от посещения святынь, икон, мощей, монастырей и храмов урезонивала словами: «Дома молясь, не выстудишь своей избы», — то есть впечатлениями и поездками, собирай не расточая.

Она сетовала, что мы мало бываем с ней, тяготилась от недосказанности, от невысказанности, от недопетости: девчонки, как мне с вами хорошо, — говорила. Впрочем, меня, монахиню с разницей возраста в 40 лет, неизменно «причисляла» к себе, называя нас больными старухами. Говорила, записывайте духовные песни, опомнитесь, а меня не будет, никто уж этого не знает, не знает старинных обиходных напевов.

Так и ушло для меня и для многих из нашего круга старинное благочестие вместе с ней.

Да, не ханжа она была. Смеялась так звонко по-девичьи, распространяя дивную понятливость и на духовное, и на мирское. Смеялась над нашими казусами, в которые попадали мы по собственным грехам. Смеялась, смягчая чувство нашей вины, добрым смехом мудреца: все уже было и еще будет для неимущих мудрости Христовой, идущих одними и теми же путями греха по кругу неразумной жизни, далекой от путей Господних.

Митрополита Иоанна (Снычева) вспоминала перед смертью так, будто он был в привычном круге ее общения. Строгость ее жизни в последний год возросла очень заметно, она все чаще и дольше погружалась в молитву, отстраняясь от земных привычек, готовясь к исходу в Небесный Иерусалим. Мария Петровна и за неделю до смерти помнила всех моих родных и знакомых, с которыми я приезжала к ней, расспрашивая меня о каждом. Как дитя, незнающая обиды, она всегда первая звонила, звала, искала общения, нуждаясь в тех, на кого непрестанно изливала молитвы и любовь, как мать, ждущая из отлучки детей. Долго нет весточки, не похитил бы волк овцу из стада ее. Где ты, что делаешь, когда приедешь.

Она могла шуметь в церкви, когда нарушали устав Богослужения. Пошумит и добьется чистого тона. И успокоится. Она имела на это право. Найдется ли у кого еще такое мужество: с подросткового возраста взять на себя заботу и ответственность за клиросное послушание и нести его до смерти, не имея ходячих ног и не владея полностью руками. Более 60 лет пела на клиросе. А вот село-то почти вымерло, клиросные почти все на погосте, в храм ходят 2-3 старухи. Наверное, ради Марии Петровны и сохранилась церковь в селе, или Петровна так долго жила ради церкви. Бог весть.

Сама она, пока могла, на костылях ездила на говение в Троице-Сергиеву Лавру. Мария Петровна очков не носила. Между тем, один глаз у нее не видел, на другом была катаракта, и она уже по книгам не молилась. Ей было 82, когда она, желая служить в церкви до смерти, предприняла необычайные энергичные действия: ездила сдавать анализы для глазной операции и не могла до конца поверить диагнозу окулиста: зрение восстановлению не подлежит. В 80 лет освоила сотовый телефон, на котором по ее молитвам деньги не переводились, присылались из Ульяновска, Казани и даже Владивостока от ее почитателя Геннадия. За неделю до смерти он послал денег и позвонил ей, просил, чтобы дождалась его приезда. Номера она записывала в блокнот, набирала своими больными ручками. Как она это видела и делала, осталось тайной. Сидеть с ней в тишине было блаженством. Она не умела завидовать с тех пор, как сидела в детстве у окна и смотрела на своих деревенских сверстников, играющих в лапту, резвящихся и скачущих в безгрешной радости бытия. Это смирение со своей долей потом всю жизнь украшало ее безгневием и постоянной духовной радостью, благодарением Богу за сугубую любовь домашних и односельчан, батюшек и всех, с кем она встречалась, сразу начиная всех любить и восхищаться. Вера не позволяла ей исследовать, почему за всю жизнь не нашлось духовных людей за ней ухаживать, все больше пьющие женщины были ее хожалками и собеседницами. Перед смертью она говорила мне, что я ближе всех людей ей по духу и только со мной она говорила свободно. И это не по моему достоинству, я долго буду оплакивать свою неблагодарность Богу и ей, а по Промыслу, чтобы накопленный ею духовный капитал раздавать всем нищим духом, изнемогающим от глада духовного, увы, стоящего на пороге нашего тленного времени. Мне посчастливилось жить с выдающимися «старухами», мощным духовным десантом женского монашества: фронтовичкой монахиней Софией из Раифы, пермячкой схимонахиней Иоанной в Иерусалиме. Но эта — Мария Петровна — превзошла всех некнижной душой народной веры: безграничной, живой и действенной.

И теперь я понимаю, что 5 лет назад очень даже неслучайно я попала к ней по причине скорбных обстоятельств. Меня везут к Марии Петровне, о которой я слышала давно. Она меня встречает со словами: что ж так долго ко мне не приезжала. И определила быть мне псаломщицей в деревне за 40 км в очень любимом ею деревенском храме со многими старинными иконами, «святьем», как она их называла. И по ее молитвам я стала ее ученицей. И горя не знала я, имея ее щитом от одиночества в чужом месте. И теплота ее веры и любви со мной навеки, как тепло родной матери, родной души. Подробно входя в обстоятельства моей новой жизни, она или одобряла словами — больно гоже, или говорила — толку не будет, видя будущее, как настоящее. Судьбу мира она связывала лишь с состоянием Церкви, тревожно вглядываясь в признаки «мерзости запустения на святом месте». Все происходящее в своей епархии Симбирской знала «отлично» — это ее слово. Церковное «сарафанное радио» работало для нее оперативно. Да и общецерковные новости узнавала раньше нас. Она первая сообщила нам, например, об аресте Архимандрита Ефрема Ватопедского, об освящении новых церквей, о перемещении клириков, о привозе святынь. Отсутствие лукавства и истинное простосердечие сделали ее в полной мере причастной лучшим Христианским добродетелям: благоразумию, мужеству, целомудрию и правде.

Монахиня Евфросиния (Мухаметзянова), г. Казань.