Стол с зеленым сукном

О тех, кого помню и люблю…

У нас в Саратове, в доме, где мы росли, были две комнаты в коммунальной квартире. В маленькой комнате помещался рабочий кабинет отца, служивший одновременно и спальней родителей. Отец, в ту послевоенную пору служивший собкором в центральной газете «Социалистическое земледелие», часто уезжал в командровки, и мы с братом Анатолием боролись за место у отцовского рабочего стола, чтобы именно за ним делать уроки. Побеждал, конечно, старший брат, а я, обиженный, уходил в другую комнату, валился на диван. Обиду успокаивала только какая-нибудь книга, которую я брал из книжного шкафа. Здесь у отца стояли «Малая советская энциклопедия» 1932 года издания, «Сельскохозяйственная энциклопедия», прекрасное юбилейное издание Пушкина, выпущенное к 100-летию гибели поэта, собрание сочинений Гоголя, томик Чехова и множество книг и книжечек о природе и охоте. Мама звала отца «теоретическим охотником», потому что на охоту он, сколько помню, ни разу не вырвался из-за вечной занятости.

Толя специально засиживался за отцовским столом подольше — с детства он любил игру, розыгрыши и «подтыривал» над моей серьезностью. «Эй, отличник, иди заниматься. А то чернила высохнут». Я летел в комнату родителей, но Толя еще продолжал дурачиться, прежде чем я, обязательно поборовшись с ним, смеясь и отдуваясь, усаживался, наконец, на желанное место.

Стол казался огромным — столешница покрыта зеленым сукном, справа — металлическая лампа с плоским абажуром, в самом центре большая стеклянная чернильница с крышкой, ручка тоже стеклянная, с металлическим пером «рондо». Да, именно так называлось стальное памятное перо — «рондо».

На самом деле стол был небольшим, да ведь в детстве большими кажутся не только деревья, но и все, что тебя окружает.

Может, потому что мне так нравилось сидеть за отцовским столом, почерк у меня выработался красивый, и домашние задания я выполнял со старанием и охотой, за что получал неизменные пятерки. Первые изложения и сочинения, как и заметки в «Пионерскую правду», тоже сочинялись здесь.

Книги, которые стояли в отцовском шкафу, конечно же, мы перечитали — кроме, правда, безчисленных «охотничьих просторов» и специальных сельскохозяйственных изданий — отец был журналистом этой тематики. Но Пушкин, Гоголь, Чехов (преимущественно автор юмористических рассказов, «Каштанки» и «Степи») вошли в наши души, как Волга, как воздух, которым мы дышали.

Из поэтов на первом месте у отца стоял Маяковский. Но однажды, когда он был в очередной командировке, мы с Толей искали зачем-то чистые листы бумаги и рылись в боковых ящиках стола — центральный был закрыт на ключ. И вот нам попалась довольно толстая тетрадка, исписанная четким отцовским почерком с начальными буквами в завитушках: «Вы помните? Вы все, конечно помните»… «Я по первому снегу бреду»… «Не жалею, не зову, не плачу»… Так в нашу жизнь ворвался Сергей Есенин. Впечатление было огромным. Но сразу возник вопрос: почему Есенин запрещен? Отец объяснил просто: «Он не зовет строить. Вот возьмите Маяковского: сила!»

Но доводы отца показались совсем неубедительными, потому что он сам, когда приходил навеселе, с пафосом декламировал: «Но и тогда, когда во всей планете пройдет вражда племен, исчезнет ложь и грусть»…

Воспевать «всем существом в поэте шестую часть земли с названьем кратким — Русь» не давала мама, и отец умолкал.

Но все равно эти стихи запомнились навсегда.

Справедливо говорят, что Пушкин сопровождает нас всю жизнь — начиная со своих сказок и кончая «Борисом Годуновым» и «Маленькими трагедиями». Но ведь и Гоголь приходит к нам «Вечерами на хуторе близ Диканьки», потом «Ревизором», «Мертвыми душами». В зрелые годы мы понимаем величие «Шинели» и внезапно узнаем, что «Выбранные места из переписки с друзьями» вовсе не «падение», «не отступничество писателя», как гневно кричал «неистовый Виссарион» в своем знаменитом письме Гоголю. Наоборот, это был духовный взлет писателя, его завещание потомкам любить Россию, быть верными Христу в самых тяжких обстоятельствах жизни.

От Гоголя — прямой путь к Достоевскому. Мы открыли его для себя уже в студенческие годы, он произвел впечатление ошеломляющее — по-другому не скажешь. Федор Михайлович тоже оказался спутником на всю жизнь. Никогда не забуду, как радовался и ликовал душой Анатолий, получив первую главную роль — молодого литератора Ивана Петровича в спектакле «Униженные и оскорбленные» по роману Достоевского. Это было в Свердловском (ныне Екатеринбургском) театре драмы, где начиналась его актерская жизнь. Сколько волнений, тревог, а потом и радости свершения было тогда! И я переживал вместе с братом, волновался за него так, будто это мне предстоит выйти на сцену в роли молодого литератора, каким я и был в то время.

А потом, через двадцать лет, когда Анатолий стал уже признанным актером кино, воплотив на экране образ преподобного Андрея Рублева, мы сидели с ним в комнатке его молодой жены Светланы в Люберцах и обсуждали роль Федора Михайловича по сценарию «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского». Фильм снимался на «Мосфильме» в «пожарном порядке» — известный актер Олег Борисов прекратил сниматься, войдя в жесткий конфликт с режиссером из-за разного понимания образа Достоевского. Толя «спасал» фильм, согласившись сниматься, потому что вступил в штат актеров «Мосфильма» — только так можно было стать членом жилищного кооператива «Мосфильм» и получить, наконец, квартиру. До этого он мыкался «по углам» и гостиницам почти всю свою актерскую жизнь.

Да и к тому же роль любимого писателя была заветной, — пусть и в неважном сценарии.

Он ютится в Люберцах, но уже стал покупать мебель для будущей квартиры. Пристрастием его были «комиссионки», где он покупал старую, вышедшую из моды, мебель. Так у него оказался письменный стол со столешницей, покрытой зеленым сукном. Этот стол гораздо более просторный, более солидный, чем тот, отцовский, за котором мы сидели в детстве. Но он точно так же хорош, удобен, — ящики стола вмещают весь архив — а он у Толи значителен. Толя любит фотографировать, бережет все, что связано с фильмами, где он снимается — особенно у Андрея Арсеньевича Тарковского.

Я глажу рукой зеленое сукно, смотрю на подсвечник каслинского литья, на стеклянную чернильницу — почти такую же, какая была у отца…

— Ну, неплохой стол я приглядел? И не поверишь, какой дешевый! А как хорошо за ним репетировать, — говорит он, а я вспоминаю наше детство, вижу, что и он думает о том же…

Говорим о том, о сем, но разговор поворачивается на роль Достоевского. Когда начались съемки, произошли удивительные совпадения, о которых я не мог не сказать брату.

Кадр из фильма "26 дней из жизни Достоевского".

Анатолию было сорок пять лет. Как и его герою, когда тот в 1866 году диктовал «Игрока». Как и его герой, Анатолий после семейной катастрофы сделал предложение девушке, которая была вдвое моложе. Как и его герой, Анатолий встретил ответную любовь — она преобразила всю его последующую жизнь. А разве работал Анатолий не в сходных обстоятельствах? «Вот, приходится роман гнать, как на почтовых », — говорит в фильме Федор Михайлович молодой стенографистке Анне Григорьевне Сниткиной. Ее он взял на работу потому, что за 26 дней должен был сдать рукопись издателю Стелловскому. Если роман не будет готов в срок, все последующие произведения писателя будут принадлежать этому деляге-издателю — на что тот и рассчитывал. «Как на почтовых» снимался и фильм. Срочно надо было сдавать вступительный взнос за кооператив — Анатолий оказался в долгу как в шелку.

Но вот все тревоги остались позади, фильм вышел. Толя получил «Серебряного медведя» за лучшую мужскую роль на кинофестивале в Берлине. Как ни в каком другом фильме, в «26 днях» он сыграл и самого себя, свою судьбу.

Я сказал об этом Анатолию.

— Может быть, — ответил он, тихо улыбаясь.

Лишь спустя годы я понял, что никакого совпадения здесь нет. Есть то, что Православные люди называют Промыслом Божьим. Ведь и начало его творческой жизни было связано именно с Достоевским. И одна из последних ролей была о нем, любимом писателе.

Тогда, в комнатке в Люберцах, сидя за письменным столом с зеленым сукном, я еще не знал, что всего через год Анатолия настигнет смертельная болезнь. И я буду сидеть у его постели, посильно облегчая его страдания.

Была весна, стучала по подоконнику капель. Потом пришло лето, а с ним и похороны на Ваганьковском.

Горе, слезы…

Потом жизнь как-то наладилась, и в очередной раз заехал проведать вдову Анатолия и их сына Алешу. Прощаясь, Светлана неожиданно сказала: «Не знаю, куда деть этот громадный стол. Столько места занимает».

Внутренне я ахнул — ведь попросить отдать мне стол в память о брате язык не поворачивался. И вот мне предлагают этот стол сами!

Стол оказался без гвоздей и металлических скобок. Легко разбирался. Я вызвал рабочих, и они отправили стол железной дорогой ко мне, в Самару, где я живу уже сорок лет.

Когда ко мне приходят гости,
прежде всего они обращают внимание на мой просторный стол, у которого столешница покрыта зеленым сукном. Жаль, что на столе нет стеклянной чернильницы, и пишу я не пером «рондо», а набираю текст на клавиатуре компьютера.

Но за компьютером стоят Библия, выпущенная к 1000-летию Крещения Руси — подарок приснопамятного Митрополита Иоанна (Снычева), с которым я имел радость общения.

На столе разместились иконы, святыньки, которые я привез из святых мест России и Европы. Есть место и принтеру, и звуковым колонкам, и телефону.

Все вмещает стол с зеленым сукном.

Слева от стола — книжный шкаф. Он побольше, чем отцовский. Но в нем стоят и Малая Советская энциклопедия отца, и том Пушкина, и Гоголь, и небольшие брошюры отца о его героях колхозных полей. К этим книгам присоединились и полные собрания сочинений Достоевского, Чехова, Есенина.

А за стеклами книжного шкафа — фотографии отца и мамы, брата — вот все вместе мы снялись, когда Анатолий закончил десятый класс.

И я безконечно рад, что все мысли, все слова о тех, кого помню и люблю, родились вот за этим столом с зеленым сукном — тем самым, который я запомнил с детства и который стоит сейчас в моем рабочем кабинете.

Алексей Солоницын