Рождественский снегопад

Александро-Невская Лавра.

Из цикла «Капельки вечности».


Думал, думал я, как назвать эти заметки. И вспомнилось давнишнее стихотворение моего знакомого самарского поэта Юрия Астанкова. У него есть такая причудливая строчка: «И мне многого, в общем, не надо,// Там, где время сожмет кольцо — // свет Рождественского снегопада, // И сквозь хлопья — твое лицо…» Чем-то понравился мне этот образ. И вот листал я, листал свои дневники за истекший год, и само как-то пришло название — такое, какое вы и видите в самом верху, в начале…

Нечужой монастырь

Поздним январским вечером добрались мы до Санкт-Петербургской Лавры. Ехали мы сюда не за семь верст киселя хлебать — а за дипломами. Ехали на Всероссийский литературный конкурс, освященный именем святого благоверного князя Александра Невского!

…В Лавру я хаживал еще студентом. Помню, как старушечка одна в храме мне рассказала, когда немецкие самолеты бомбили город, все бежали в бомбоубежище, а многие верующие люди в Лавру спешили. Их здесь от вражеских снарядов гораздо надежнее хранил Святой Князь… Ни одна бомба на территории Лавры не взорвалась. А однажды на какой-то большой праздник слушал я в этих святых стенах проповедь наместника Лавры. Да такую огненную проповедь, после которой хотелось бросить «советскую журналистику» (не к ночи будет помянута!), весь свой распрекрасный факультет и скорее записаться сюда в семинаристы… Одна женщина подошла ко мне и тихо сказала: «И ведь без бумажки говорит…» Тогда, в эпоху застоя, это было еще в диковинку.

И вот мы уже в самой Лавре. Ищем в ночной темноте нужную нам гостиницу для почетных паломников. С трудом находим. А там строгая женщина говорит нам: «Вас принять не можем. Карантин!» Немая сцена… Потом пытаемся (в основном я) «качать права», насколько это возможно в чужом монастыре, в который не ходят со своим уставом. Нам говорят, что есть письменное предписание: «Из-за эпидемии гриппа группу паломников из Вологды не принимать». Удивляемся: «А при чем здесь Вологда? Мы же из Самары». Нам показывают какую-то бумажку, где в списке «вологодской группы» почему-то значатся и наши с Громовым фамилии. Становится ясно — лукавый о нас уже заранее «побеспокоился». Звоним руководителю конкурса. Он, на счастье, рядом, в стенах Лавры. Приходит нам на помощь. Потом между ними идет долгое выяснялово. Нас со скрипом, но все-таки поселяют. В келью к священнику Андрею, которого только что «выжили» из Тверской епархии — с благочинным «характером не сошелся». Как оказалось, отцу Андрею пришлось перестрадать за то, что пытался, как мог, помогать полунищим сельским жителям, своим прихожанам. Организовал для них социальную помощь из Москвы. Но при этом использовал некоторые «протестантские» методы (о чем не таясь рассказывает, так как считает: лучшему надо учиться и у них!). Нам жалко гонимого батюшку. Теперь вот решил он заняться наукой. Изучает связи Русской Церкви с протестантами («опять экуменизм»! — словно слышу недовольный шепот все того же отца-благочинного). Но грустит по своей тверской пастве…

— Если бы нам довелось послушать отца-благочинного, поняли бы, что и за ним есть своя правда, — говорит мне Александр. Что же, и в этих его словах тоже есть свой резон… Так что держим нейтралитет. Хотя и «чисто по-человечески», конечно, сочувствуем.

А в гостинице первое время нам неуютно. Избаловались «в миру», привыкли к вольной жизни-то, да в отелях со «звездочками». «Может, мы это… того… в гостиницу мирскую завтра утром уйдем? — шепчет мне Громов. — А то как-то уж очень строго. Опоздаешь, и вовсе на ночлег не пустят. И вообще, что-то непривычно тут». Но утром решили никуда не уходить. Как уйдешь от Святого Князя? Он утренних служб, от колоколов, которые будят тебя по утрам… И уже не с тревогой, а с иронией стали относиться к местным гостиничным порядкам. Первое, что бросилось в глаза: в паломнической гостинице было такое количество всевозможных табличек с приказами и инструкциями, что просто становилось немного смешно. Некоторые перлы я даже выписал. Вот они: «Готовить еду не благословляется». «Не бросайте в туалет посторонние предметы: — в случае если унитаз засорится, будете ходить в туалет в другой корпус». «Уходя, гасите свет». «Не благословляется класть в холодильник продукты в неподписанных пакетах». «Прежде чем включить чайник, убедитесь, есть ли в нем вода». А дальше и вовсе двусмысленное: «Вода для чайников». Мне показалось, что «чайники» — это мы с Громовым. И значит эта вода для нас…

Но уже на следующий день мы вполне освоились в море запретов и инструкций. Стали гасить свет, пить воду для чайников, не класть неподписанные пакеты и не готовить еду… В общем, нам понравилось. Стал, главное, постепенно понятнее смысл этого странного монастырского коана (словно это, к сожалению, почти прижилось в нашем языке). Дело не в чайниках и не в выключенном свете, дело в нас самих. Тот же отец Андрей чувствовал себя здесь вполне комфортно. Смирился. А мы? Раз оказались в монастыре, то и нам надо хотя бы немножечко посмиряться. Это не вкусно, признаю. Но жизненно необходимо. Ведь это обитель, и она обязана смирять. Иначе чем она будет отличаться от просто гостиницы?

А под конец приведу еще один случай. Поздним вечером три писателя, три лауреата (в разные годы), три обладателя первых премий конкурса имени святого Александра Невского, — Николай Коняев, Александр Громов и я выходили из лаврских ворот. Давно стемнело. Мы провожали до метро нашего старшего питерского товарища. Спорили о смерти Есенина, что это было — убийство или самоубийство? Можно за него молиться или нельзя? И вдруг… нас окликнули. Рядом с нами шел слегка подвыпивший взъерошенный молодой человек. Его только что не пустили в храм «помолиться». Это его возмутило (опять же, смиряйся!):

— Почему у нас в храмы ночью не пускают? — громко возмущался он в надежде на наше сочувствие. — Стучу, а у них закрыто. Надо чтобы всю ночь храмы стояли настежь. Чтобы каждый мог прийти помолиться… Так у нас при Царе было! — неожиданно заключил он

— И тогда храмы закрывались на ночь, — вступил в разговор руководитель самарской писательской организации Громов (чуть ниже я поясню, почему указал здесь его должность).

— Нет, не закрывали! Не закрывали! Я точно знаю! — не унимался подвыпивший питерский паренек. Скорее не паренек даже, а молодой мужчина. И ни к селу, ни к городу добавил: — А вот мечети, между прочим, на ночь не закрывают. Я ведь и к ним ночью приходил молиться. Пустили. А у нас не пускают. Почему? Почему не дают помолиться среди ночи? А вдруг я именно сейчас к Богу хочу обратиться?

И тут тоном ментора, тоном Главного писателя губернии, обратившего свой руководящий взор на начинающего автора, заговорил вновь Александр Громов:

— Всему свое время, — начал он поучительно. — Утром надо в храм приходить. Утром! Приходи и молись, никто слова не скажет. Да и вообще, что значит, «не дают молиться»? Кто может запретить молиться? Да ты воздень руки к небу и молись себе на здоровье. Для этого не обязательно ночью в храм идти…

— Послушай: у меня тоже, как у тебя, очки есть! — сказал ему петербуржец. — Так что нечего умничать…

Александр замолчал в удивлении. Мы тоже не нашли, что ответить. А парень обогнал нас и вышел за монастырскую ограду.

Монастырь смиряет. А Лавра — вдвойне.

«Как наше слово отзовется…»

Воскресным утром вышел я из подъезда на улицу. Надо было забрать со стоянки машину и везти семью в храм. Вместе со мной на пустой двор вышел сосед с верхнего этажа, немолодой мужчина. Мы мало знакомы, но при встречах здороваемся. И вдруг он неожиданно остановил меня и заговорил:

— Как это у вас случилось с пятнадцатикопеечными монетами!.. Это ведь чудо! Как удивительно…

Я даже не сразу и понял, о чем он говорит. О каких таких монетах… Но он мне напомнил. Объяснил, что недавно зашел в какой-то храм и взял там старый номер газеты «Благовест». И там прочел мой рассказ про давний случай (еще 1992 года!), когда я в дерзновении попросил у Бога пятнадцатикопеечные монеты для звонка по телефону-автомату. И монеты тут же посыпались из кошелька на асфальт… Не отрекусь, такое действительно было. В самом начале, когда только еще начинался «Благовест». И Бог помогал порой даже явно. Но ведь столько лет прошло… Да и статью эту я написал уже лет десять назад. А сосед пересказывает мне с умилением мою давнюю статью, удивляется, и даже показывает жестом, как я тогда воздел руки к небу и воскликнул: «Господи!..»

— А правда все это было? — заключил он свою речь недоверчивым вопросом.

— Правда… Просто тогда я был совсем юным. Грехов было меньше, дерзновения больше. Сейчас не такой я, вот и не происходит со мной ничего подобного. С другими, наверное, происходит. С теми, кто меньше грешит.

Разошлись по своим делам. А когда заводил и разогревал машину, стал думать, к чему этот разговор. К чему это напоминание?

И — понял, словно бы осенило. Все последние дни я только и занят был мыслями о деньгах. О долгах, расходах, зарплатах, налогах и прочем. Словом, обо всем том, чем заняты мысли большинства хотя бы и маленьких, но руководителей. И как далеко от молитвы, от упования на Бога увели меня эти невеселые думы. А все ведь просто: и кошельком моим, как и всем прочим, распоряжается Господь. Это не значит, что надо меньше трудиться. Напротив, есть заповедь трудиться «в поте лица». А надо просто больше уповать на Бога. Довериться Ему… Как тогда, на пути моем с Соловков, на столичном Казанском вокзале… Когда монетки брызнули струйкой из порванного кошелька, звеня и подпрыгивая покатились они по асфальту…

Не забывать бы!..

Отцы и дети

В церковной жизни много загадочного, непонятного. Такого, «что и не снилось вашим мудрецам». Когда отец тяжело заболел, его прямо в больнице соборовал мой друг-священник. Ни исповедать, ни причастить его, находящегося в безсознательном состоянии, уже было невозможно. Это меня особенно печалило. И вот на Пасху, на ночной службе в храме в честь иконы Божией Матери «Умиление», когда я подошел к Чаше, отец Виктор (мы знакомы с ним уже лет двадцать без малого!) вдруг громко и неожиданно произнес: «Причащается раб Божий… Евгений!» Торжественно так сказал… Я причастился… под другим именем. Под именем своего отца. Это удивило, конечно. А когда рассказал об этом брату, он и вовсе изумился моему рассказу. Оказалось, незадолго до этого он видел такой сон: будто я подхожу к Чаше и называюсь именем нашего отца…

Ну, было и прошло. Жизнь разбежалась и полетела дальше. Отец хотя и вышел из смертной опасности, но по-прежнему тяжело болеет. И опять встал перед нами, его детьми, все тот же вопрос: как его в таком тяжелом состоянии в Таинствах соединить с Богом, с Церковью.

И вот вновь наступила Пасха.

На этот раз я исповедовался отцу Владимиру в том же храме, перед ночной Пасхальной службой. Мы с ним знакомы не первый год, а видимся в нашем Крестовоздвиженском храме чуть ли не каждый день. И вот я с изумлением слышу над своей головой, как он читает разрешительную молитву… Евгению! Прямо из-под епитрахили я «поправил» священника. Он несколько смутился и вновь прочел разрешительную молитву, уже с моим именем. Но все равно осталось ощущение, что через меня прощались грехи не только мои, или даже совсем не мои, а того, кто по физическому своему состоянию сам не может в них исповедаться. Не знаю, что это было. Не знаю, почему так произошло. Но знаю, что у Бога не бывает случайностей.

Отцы и дети!.. Как все непросто, как порой таинственно… На каких же глубоких, непостижимых уровнях происходит эта незримая, но кровная связь!.. И как милостив к каждому из нас Господь! «Ты еси Бог, творяй чудеса…»

Жанровая сценка

Звоню знакомой, она жалуется на головную боль. «Что так, с чего?» — интересуюсь. «Да телевизор третьи сутки работает, не переставая». — «Это еще почему? Возьмите да и выключите». Отвечает: «Не могу! Сестра из Дивеево приехала (она туда всей семьей четыре года назад перебралась). Все это время там без телевизора жила. И вот — как вырвалась, так и зависла у экрана. Все никак оторваться не может. Впрок, что ли, глядит… Ну ничего, скоро ей опять туда уезжать, тогда и выключу… Молятся они там. Не то, что мы в этом жутком мегаполисе».

Внучка Журавлева

Иконописец Григорий Журавлев со своим братом Афанасием.

Моя мама несколько дней работала на лотке с церковной утварью в одном торговом центре Самары. И вот к ней подошла немолодая женщина, что-то спросила про икону. Так слово-за-слово и познакомились. Представилась она так: родственница Григория Журавлева. Того самого Журавлева из села Утевка, безрукого и безногого иконописца, который в зубах держал кисть. Она внучка одного из его братьев. Самого Журавлева она никогда не видела, родилась уже позже, и знает о нем только по рассказам. И вот один только штрих все же бросила она на его портрет (если уж не икону). «Когда его некому было везти на подводе в церковь, — рассказала она, — Журавлев делал так: просто падал на землю и «обрубком» катился в храм». Как колобочек!.. Перекатывался, без рук и без ног, и так докатывался до храма. Ей рассказали об этом родственники, кто сам не раз видел его катившимся в сторону храма.

Дивно!.. История, она рядом. И не кончается смертью ее героев. Она просто перекатывается на другие поколения. Легенда живет!

Ну и урок нам, конечно. Он, безногий-безрукий, катился в храм. А мы? Нас и на автомашинах ехать в храм не всегда заставишь. Все времени нет…

Все мы живем на Солярисе…

…только сами об этом не знаем!

Посмотрел вновь старый-престарый фильм «Солярис» (в связи с чтением дневников режиссера Андрея Тарковского). По тем временам очень сильно сделано, а глядя из дня сегодняшнего — «глубокомысленный вздор». Много «психологии», много ненужной заумности. Но сам образ, сам посыл — замечателен!Чуть ли не гениален.Прошлое — оно в нас. Оно с нами, никуда оно не делось, никуда не ушло. У каждого из нас свои «гости» (как их называли в фильме). Именно с нами они, хотя мы этого и не замечаем. Пусть их и нет видимо рядом. Но тот «параллельный мир», в котором они от нас скрылись, он совсем рядом. И ключ в эту дверь — молитва.

Кадр из фильма «Солярис».

Интернет отобрал у нас прошлое. Своей мнимой доступностью отобрал. А прошлое надо лелеять, его надо прятать от посторонних и потому равнодушных глаз, беречь. Им нельзя размахивать, с ним лучше не встречаться… Оно — как осенние листья в гербарии в книге, от неосторожного прикосновения осыпается. Когда прошлое твое всегда «в контакте», оно уже и не прошлое вовсе. А не поймешь что. Ведь и настоящим его все равно не назвать.

А тут в «Солярисе» прошлое воплотилось в цельный художественный образ. И с ним возможен диалог, возможно развитие.

Фильм, конечно, об этом (не о космосе он).

Ветка Палестины

«Скажи мне, ветка Палестины: где ты росла, где ты цвела…» (М. Лермонтов).

Вечер перед Вербным воскресеньем. С освященными вербочками в руке иду домой с праздничной службы. И вот вижу, у двери в мой подъезд застыли возле домофона бабушка и ее пятилетний внук. Я их как-то раньше не встречал в нашем подъезде. Мальчик держит в руке пальмовую ветвь. И хочет ее куда-то положить, оставить, но так аккуратно оставить, чтобы ее «ветер не сдул». Почему-то бабушка не хочет брать эту веточку домой, вот и ищут они компромиссный вариант. И вскоре находят. Открывают дверь в подъезд

Пальмовая ветвь.

и кладут ее аккуратно возле ступеней, невдалеке от моей двери. Вызывают лифт и уезжают куда-то на верхние этажи. А веточка остается на бетонной прихожей. Я ее поднимаю, бережно разглаживаю. Рассматриваю: да, точно, это пальмовая ветвь. Зеленая, словно только с куста… И вдруг понимаю, что сегодня праздник ваий, а вовсе не верб. Ведь не вербы же, а пальмовые ветви паломники (от слова «пальма») под крики «осанна!» стелили на землю, под копыта осла, который вез Иисуса Христа в Иерусалим. И вот пальмовая ветвь оказывается в моих руках. Приношу ее домой и ставлю к иконам.

…Не помню уже, взял ли я утром эту ветку на Литургию в храм. Наверное, не решился все-таки. Странно бы я смотрелся с ней в наших широтах. Но ощущение близости к нам тех Евангельских событий — оно было. Положить бы, успеть бы положить нам каждому свою ветвь к ногам Иисуса!..

Не случайно именно мальчик оставил эту ветвь. «…из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу» (Мф. 21, 16).

Принц и принцесса

Бракосочетание английского принца Уильяма и его невесты Кейт Миддлтон неожиданно стало мировым событием. Миллионы людей затаив дыхание следил за этим красивым обрядом. Даже нашлись те, кто стал торговать воздухом с их свадьбы. По интернету предлагали — 20 евро за штуку! — бутылку с воздухом с их свадьбы… И можно потом эту бутылку с пустотой где-нибудь откупорить и… наслаждаться ароматом праздника!

А до этого вышел на экраны вполне приличный оскароносный фильм «Король говорит» — тоже про жизнь «простых английских монархов».

Люди хотят традиции, чего-то неизменного хотят в этом переменчивом и довольно-таки безумном мире. Чего-то, что не подвержено эрозии времени. Хотят светлой сказки про принца и принцессу. Ну и хочется зрелища, как это было во все времена.

Английский принц Уильям и его невеста Кейт Миддлтон во время бракосочетания.

Да и повод все-таки позитивный (как сейчас говорят). Принцесса — великолепна¸ принц тоже оставляет самое доброе впечатление. Вот она, добрая сказка на ночь, рассказанная издерганным и уставшим людям масс-медийными Оле Лукойе. И все телеканалы в тот день были отданы принцу и принцессе, которые под высокими сводами храма давали клятву верности друг другу.

«Как английская королева!» — любили шутить в советскую пору про тех, кто «царствует, но не правит». Но это совсем не так. Королева в Англии, да, это в первую очередь символ. Но настоящий символ гораздо сильнее любой политики. Правит-то как раз именно он. В этом смысле англичане счастливый народ. У них есть красивая власть, есть сказка про прекрасного принца, нашедшего свою принцессу. И спрос на эту сказку оказался очень велик.

Как видим, мировые СМИ с непривычно-почтенным слюнопусканием позволили англичанам выделяться из большинства других цивилизованных народов. А вот нам — стараются этого не позволять.

В фильме «Король говорит» (недавно его показали по центральному телеканалу) тоже светлая, красивая сказка о том, как король и его подданный стали настоящими друзьями. Чем не принц и нищий на современный лад? И всем от этого польза, всем только радость.

Те дни показали, что в основе своей мир остался неизменным, и так же любит он «святочные рассказы» со счастливым концом. Люди хотят пусть хорошо срежиссированной, но все-таки подлинности.

Хотят того, что зависит не от людей — от Бога!

Когда же наш народ захочет того же у себя дома?

…Нашу сказку расстреляли в Ипатьевском доме. Не уберегли мы своих прекрасных княжон, своего цесаревича, которые захлебнулись в крови в екатеринбургском подвале. Позволили пригвоздить их к полу, распять большевистскими штыками.

И потому в тот день так жадно «липли» многие из нас к экрану. Чтобы хоть издали, хоть одним глазком посмотреть на то, как эту «сказку сказывают» у других, наверное, в чем-то более счастливых народов.

Звонок

Мы редко пишем критические статьи, но тут — все-таки пришлось. А раз написали, жди неприятностей. Вот и на этот раз сразу откликнулись «с того берега». Стали расспрашивать, узнавать, грозить судами… Я резко обрубил разговор: «Встретимся в суде!» — и повесил трубку.

Блаженная Мария Ивановна.

Но легко сказать, а как там еще повернет — неизвестно.

И сразу новый звонок. Сердце екнуло: неужели опять «оттуда»?

Но это мне позвонила блаженная Мария Самарская, наша схимонахиня Мария нам позвонила! Не сама, конечно, оттуда не звонят, а разве только являются. Есть у нее свой «представитель» в Самаре, Владимир Филиппович Пономарев. И при жизни был он близок к Марии Ивановне своей простой и искренней душой, а после ее смерти стал еще ближе. Со мной заговорил он так, будто по ее поручению. Чуть ли не от ее имени говорил. И главное неожиданно, он не знал ведь, что у меня происходит. А вот надо же — позвонил! Обычно он появляется перед ее днем памяти (14 января), а тут — в самый разгар лета… Говорил он, что скоро поедет в Вышний Волочок, в монастырь, к блаженной Марии Ивановне на могилу. Обязательно там оставит записочку с моим именем, помолится обо мне. Поклончик положит за меня возле могилки старицы… и все такое… Слушал его я, слушал, и вдруг понял: да это же матушка Мария меня утешает! По головке гладит, как маленького… Чтобы не боялся и не скорбел. С нами она, тут, близко… Не даст в обиду…

И сразу я успокоился. Вдруг стало легко.

Кстати, после этого все как-то неожиданно рассосалось.

Антон Жоголев