Натюрморт с раками

Из цикла «Капельки вечности».

Врач-онколог Игорь Алексеевич П. подошел к окну и, отвернувшись от меня, произнес:

— Ваш анализ мне передали из лаборатории… Результат несколько… неприятен для вас, — сказал врач, по-прежнему на меня не глядя («до сих пор не привык, что ли?» — пронеслось в сознании). — Да, неприятен. Но на длину вашей жизни это никак не повлияет. Никак! Так что не безпокойтесь. Хотя, конечно… У вас онкология («вот оно, это слово, наконец-таки прозвучало»). В вашем случае — самая легкая онкология, которая только есть. Базалиома! Всего только базалиома. У вас нет метастаз, и не будет. Этот вид рака не дает метастаз («рак без клешни», опять подумал я по ходу). И самое худшее, что вас ждет, это повторная операция. Тогда уж я заберусь поглубже и все там вычищу, все прижгу… Не безпокойтесь… Мы теперь связаны с вами надолго.

И уже в самом конце добавил (кинул-таки спасательный круг):

— И вообще, как я вам и раньше говорил… сомневаюсь я в вашей онкологии. При том же мнении и остаюсь. Вот, передаю вам биологический материал для повторного анализа. Ведь одно дело сомнение, другое — результат анализа, диагноз. И бумагу надо крыть еще более весомой бумагой. Идите в онкоцентр. У нас тут перестраховщики сидят, а там это профильное. И уже как в онкоцентре скажут… Это для нас последняя инстанция.

Он говорил что-то еще, умно говорил, а я смотрел на своего красивого 35-40 -летнего доктора в самом цвету и почему-то вспоминал фильм «Невыносимая легкость бытия» — там тоже был вот такой же красавец-врач, и «мой» доктор словно сошел с экрана… Как легко и свободно, без сюсюканий, но и без надрыва, произнес он это самое слово: рак! Выдержка, однако.

Теперь-то я знаю, как почва уносится из-под ног. Как плывет под тобой стул, как перехватывает дыхание от этого леденящего слова. Одного только коротенького слова! Сначала считаешь, сколько тебе сейчас лет, прикидываешь, сколько еще предположительно протянешь (пять лет? реально; десять? может статься). Потом думаешь об ушедших друзьях-приятелях. Во сколько лет они покинули мир. И картина, в общем, не выглядит очень уж удручающей. Володя ушел в 51 всего. Отец Серафим — в 45. Значит, очень возможно, что и мне пора «закругляться»… Вон Мишу Варняка, студенческого друга, подкараулили и вовсе в 35-ть. Недавно его дочь вышла замуж (единственная, кто уцелел в той катастрофе). Так что, парень, тебе еще грех жаловаться. Все-таки пожил, что там ни говори. Только вот странно: я совсем не чувствую себя больным, каким-то инвалидом. Хочу (и чувствую, что могу) еще служить Тебе, Господи. Но Тебе виднее.

Потом в голову полезли и вовсе какие-то несуразности. Как сегодня на обеде в трапезной при храме наш повар — немолодая женщина Алла А. (только-только из отпуска — отпустили, хотя ушла на два месяца раньше, чем положено), стала как-то странно со мной разговаривать. Словно хотела и все не решалась о чем-то спросить. Потом решилась. Попросила дополнительный выходной. Поминки у нее. Опять поминки… Но тут я как отрезал: «Что, мало отдохнули? — грозно вопросил я. — Опять проситесь отдыхать…» И сказал бухгалтеру, чтобы она предложила ей на выбор: или повар выходит на работу, как положено, или мы вычитаем деньги (не большие, но все-таки) из ее зарплаты. Ничего личного. Повар неожиданно согласилась на «вычет» (значит и правда что-то для нее важное, подумал я, но решения своего не отменил). Вообще-то она хороший повар, готовит с душой. Но нелегко ей с одним выходным-то (график работы храма так вот наложился на график работы редакции, а сытый голодного не разумеет! Иногда в прямом смысле…) Мне даже понравилось, как твердо и жестко (так делала моя бывшая начальница по светской еще работе) навожу порядок и дисциплину. И вот зачем-то сейчас вспомнил об этом происшествии. Только уже с неприязнью и тревогой. «Может, подумал я, вдвое сократить ей штраф? Все-таки многовато будет…» Но ведь наказал-то вроде бы по справедливости. Столько людей — и в храме, и в редакции — из-за ее «выходного» останутся без обеда… Ой, да о чем я думаю, в самом деле! Мне такой диагноз ставят, а я думаю о каком-то поваре… что за дела!

— Так что у некоторых бывает все значительно хуже… то есть… труднее там, болезненнее, чем у вас… — врач осекся, не договорил и почему-то стал оправдываться немного. Сам себя поймал на слове. Ведь бывает ли хуже, чем такой вот диагноз? Это еще вопрос.

Я вышел из кабинета.

Больничный двор был уже пуст, давно стемнело. Накрапывал мелкий осенний дождик («словно слезы по мне»). Не было паники, не было боли. Какая-то пустота. Только вдруг резанула мысль, что мои сейчас на концерте в филармонии. Это несоответствие тональностей вдруг больно ударило по нервам. В семье все должно быть синхронно — и праздники, и горести. А тут… Говорил ведь — не ездите на концерт! Не послушались. У дочки каникулы и надо как-то ее развлекать, раз из-за проблем не пустили ее в деревню, с бабушкой. Собрались на концерт, сказали: у тебя все будет хорошо, не сомневайся. И ушли довольно веселые. Как неправильно! Какая несправедливость! У меня такой диагноз, а они сейчас музыку слушают. Это казалось чем-то настолько чудовищным, что я решил действовать. Позвонил сначала Людмиле, но она, похоже, отключила звук. Потом Анне. Трубку взяла почему-то жена. С того конца трубки доносилась «закадровая» музыка. Пели скрипки.

— Выбирайтесь немедленно! — прокричал я. — На такси и домой. Не-мед-лен-но!

— Что такое, почему?

— Ничего такого. Просто диагноз мне страшный поставили. Не хочу его произносить, чтобы людей в парке не испугать.

— Но как мы выйдем? Не по головам же?

— Как хотите. Живо домой!

— Но какой диагноз? Может быть, нам дождаться конца первого отделения?

И тут я не выдержал, рявкнул:

— Мне поставили… рак.

Больше вопросов не последовало. Через полчаса они уже были дома. Я нарочно (ну, не совсем нарочно, просто не успел сказать, вернее, не захотел успеть) не стал «успокаивать» жену тем, что «мой» рак не такой уж смертельный. Самый «деликатный» из раков. Пусть хотя бы полчаса подумает обо всем всерьез.

Приехали домой мы почти одновременно. Когда я рассказал подробности, Людмила несколько успокоилась (в такси было ей нелегко, примерно как мне — там, на стуле). Поверила врачу, что диагноз ошибочен (женщине только подкинь надежду, все остальное она сделает сама). Потом в квартире отключили свет. А позднее и холодную воду. «Странно, подумал я. Меня явно выбивают из равновесия. (Я не сказал еще, что все эти жуткие дни почти оглох на оба уха — сильнейший отит! И я очень плохо слышал, как будто в уши набили вату). С «трупами», с «биологическими материалами» — не воюют. С ранеными тоже, как и с инвалидами. Воюют с воинами. Значит, я еще воин?! И надо «добить» меня поскорее, не дать подняться, пока я несколько все же контужен этим убойным диагнозом…

За ужином (при свечах) спросил у жены:

— Скажи, я могу вскоре умереть от этой болезни?

Хорошенький такой вопрос, ничего не скажешь. Но диагноз, как ни крути, а все же в какой-то мере давал мне право на подобный вопрос.

— Нет, не можешь умереть! — твердо, решительно ответила она. — У тебя слишком много обязанностей. У тебя маленькая дочь («о себе — ни слова!»).

— Тебя не спросят, — мрачно откликнулся я. Но в целом остался доволен ее ответом. Да и сам чувствовал, что скоро мне со всеми делами и вопросами не разделаться. А потом вдруг стал думать в том направлении, что все мы приговорены, и, возможно, не так уж и плохо знать приблизительный срок и возможные орудия пытки… Хотя с моим диагнозом люди десятилетиями живут. И ничего! Правда, они не редактируют при этом таких газет, как наша. Но у них что-то свое, тоже важное. Вон, отец Виталий Калашников умер в 42, совсем от другого недуга, но оставил он сиротами шестерых детей…

«Надо вырываться как-то из оков бедности», — еще подумал я. Иначе случись что, и с чем они, жена, дочь (сын-то встает уже на ноги) — останутся? Только с воспоминаниями…

Спал хорошо. Только приснилось под утро, что на моей служебной машине ездит почему-то другой наш сотрудник. Это царапнуло.

Самарский онкоцентр похож на огромную крепость, сошедшую с кадров фильма «Властелин колец». Какой-нибудь Изенгард или Минас Тирит. Огромный, безконечно-громадный центр, который и правда становится для многих самарцев «последней инстанцией» в земной жизни. Даже величественный, крупнейший в Поволжье Кирилло-Мефодиевский собор по соседству с онкоцентром выглядит разве что соразмерным ему. Как хорошо, что рядом храм!

Вот и мне пришел час заглянуть в это здание онкоцентра. Все тут будем… Ну, не все, но уж точно — многие. Сколько друзей, знакомых, сотрудников уже побывали здесь. Пришел мой черед. Иду пока неуверенно, как новичок, но скоро освоюсь. И уже буду точно знать, где лучше припарковать машину, в какую дверь войти… Этот опыт приобретается быстро. Выйти отсюда -сложнее. Если б имел духовное зрение, наверное бы, углядел множество ангелов (и демонов множество), вьющихся над этим самарским минас тиритом… Все тут отлажено до мелочей, важно лишь попасть в поток, и тебя понесет, а ты только жди, смотри — куда вынесет! На операционный стол, на инвалидное кресло, или еще куда… на мазарки (из лексикона моей бабушки Таисии).

Вот только царапнул рекламный плакат возле онкоцентра. Там рекламировалось элитное жилье. «Оно улучшит качество вашей жизни!» Хоть бы рядом с ним постеснялись да промолчали про «качество жизни», но нет!..

Очередь, договор, касса. Иду отдавать свой «биологический материал» на повторный анализ. Последнее окошко в конце гулкого, почти безлюдного длинного коридора. Тут как в бункере.

— Жоголев? — доносится из окошечка, словно бы издалека (проблемы с ушами). — А у вас есть родственница — певица? — спрашивает немолодая женщина-врач.

— Есть. В филармонии работает. Это моя жена Людмила.

Оказалось, эта врач ходит на все ее концерты. Какая-то очень тоненькая, но все-таки образовалась связь. В железобетонном мире это важно и нужно. Раньше меня «мучили» тем, что спрашивали про отца. Он известный журналист, долгое время его статьи читала вся губерния. Теперь начали «мучить» пением Людмилы. Но в этом случае, в этих стенах я почему-то обрадовался ее известности. «Хороший знак!» — подумалось мне. А когда судьба твоя лежит на очень зыбких весах, к «знакам судьбы» становишься весьма внимательным.

Мне предложили посидеть, подождать немного — результаты повторного анализа будут уже скоро. Присел. Наконец-то есть время сосредоточенно помолиться. На ладонях Божиих — как не молиться? Ясно же: как Он повелит, таким и будет мой диагноз. Такой и будет дальнейшая моя жизнь (сколько там ее ни отмерено). И я стал молиться.

И вдруг через какую-то минуту словно Ангел шепнул мне: «А ведь ты не простил Алле А., повару! Не отменил своего штрафа…» Дальше уже я додумал все сам. Ясно же: «И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим»! Тут все уже буквально… Не прощу я, и простится ли мне? Вдруг эта «мелочь» будет решающей? К тому же у Бога Свой счет — и что там мелочь, а что не мелочь, мы точно знать не можем. Да и, может быть, вовсе нет там никаких мелочей… Все завертелось в моем сознании. Успеть бы! Схватился за телефон. Но в «бункере» связь начисто отсутствовала. Что делать? Побежал по длинному коридору обратно, к выходу. Мимо наглухо закрытых окошек («Сдача мочи», «сдача крови», потом каких-то непонятных надписей). Так, вот он, выход. Здесь есть связь. Звоню бухгалтеру. Слава Богу, трубку взяла. Поздоровались.

— Я вам из больницы звоню. Лечусь тут… (пусть пока думает, что все дело в ушах только)… Не хочу быть неблагодарным… Пожалуйста, отмените мое решение о штрафе Аллы А. Скажите ей об этом. Давайте простим ее. Пусть идет на поминки. Вы согласны?

— Конечно!

Положил трубку в портфель. Иду сразу обратно в бункер. Из далекого окошка мне уже машет, полувысунувшись наружу, поклонница таланта моей жены. Бегу к ней «веселыми ногами» («на плаху так не бегают!» — при этом думаю про себя). Тяжесть вдруг сняло как рукой. Легкость! Хотя и не знаю еще, что мне там уготовано, но уже ощутил ее, легкость. Уже ощутил!..

— У вас сирингоэпителиома! — улыбаясь, говорит мне врач.

— А это что?

— Мы не комментируем диагнозы. Но одно только я вам все-таки скажу: это совсем не рак!

Как тут не перекреститься! Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! Но… не даю радости глубоко вылиться наружу. Ведь «второй раз нам не выдержать»! Надо поскорее отвезти эту бумажку с длинным, как червяк, словом к «своему» врачу. Что еще он мне скажет? Он как раз сейчас еще принимает. Только бы успеть!

Вот я и у него, в солидной клинике, где каждый чих — платный. Он ведет прием и просит меня подождать пять минут. Какие-то пять минут отделяют меня от полной ясности. Но что это? Вернее, кто? Кто в черной рясе идет прямо ко мне по коридору. Ясно, это священник. Но как он здесь? Пригляделся: да это же отец Димитрий из Кинель-Черкасского храма. Настоятель! Того самого храма, где «прихожанкой № 1» навечно стала блаженная Мария Ивановна, схимонахиня Мария Самарская! Она там больше двадцати лет жила в церковной сторожке (сейчас там музей в ее память). Разве могло такое обойтись без нее? Вот и прислала матушка Мария мне в помощь своего священника. Именно его! «Батюшка, благословите!» — и отец Димитрий благословляет меня. Словно бы точку ставит. Вернее, ставит печать. «Всё от Бога! Всё!» — словно бы говорит он мне своим благословением. Я сумбурно, коротко рассказываю ему о своих приключениях. Он тоже здесь не чай приехал пить, какие-то проблемы. И долго задерживать его нельзя. Раскланиваемся.

— Помните: диагноз — это только диагноз, а не сама еще болезнь. Диагноз меняется. Все в руках Божиих! — напоследок напутствует он меня. И я захожу в кабинет онколога. Красавец-врач смотрит на меня с интересом. Даю ему документ, ничем еще не выдавая своего ликования. Он смотрит и… не верит своим глазам. «Подождите! Да это же… даже лучше, чем я думал…» Звонит куда-то, что-то там уточняет. «Это просто нарост на коже, придаток кожи, и всё!» Улыбаемся друг другу. Уже не как чужие люди, а как союзники, почти друзья. Он радуется вместе со мной совершенно искренне! (К тому же в этом диагнозе есть и торжество его правоты, его победа над безымянными «учеными» в лаборатории).

— Ваш глаз оказался точнее анализа, — вставляю я. — Спасибо за высокий профессионализм. Если бы не вы, если бы не ваши сомнения… Так бы и жить мне пришлось под гнетом того диагноза…

Прощаемся. Надолго. А может и навсегда.

— Если что — приходите. Всегда поможем, — говорит врач.

Я не слишком убежденно киваю. Но все равно еще долго буду на молитвах поминать «сомневающегося» врача. Оставляю у него нужную «бумажку», чтобы вшил ее в «дело». Поставил точку. Напоследок он пожал мне руку.

Звоню сразу Людмиле:

— У меня все в порядке, — говорю ей. — Сняли страшный диагноз.

Молчание. Потом легкий, светлый всхлип.

— Я верила, что так будет… — говорит она. — Мы ведь с твоей мамой полночи на коленях простояли… Просили за тебя! И утром, когда ты ушел, тоже…

…И уже стал я обдумывать заголовок для будущей статьи. Но сначала в памяти всплыла картина маслом (фламандская живопись, XVIII-й век): виноград, яблоки, кувшин с вином. И несколько речных красных раков с безсильными вареными клешнями…

Антон Жоголев