"Плыть, плыть, плыть..."

Володя Церковный

Как я ни силился, но так и не мог вспомнить его лица. Помню, что был маленький, юркий, в чем-то заношенно-сером, но достаточно опрятном. Раздражал. Потому что, как правило, всегда появлялся передо мной, крутил головой, покашливал, а потом исчезал. Я продвигался ближе к клиросу или амвону, почти вплотную к впереди стоящему, чтобы Володя не мог опять отвлечь меня от молитвы. А то вот так: появится — исчезнет. Но потом он вдруг исчез надолго. Несколько недель его не видел. В глубине души даже немного радовался.
И вот сейчас отец Виталий Калашников на проповеди в Софийском храме заговорил о нем. Что нашли в одном из самарских моргов с многочисленными переломами и ушибами. Но умер он не от этого — замерз.
...Когда Володя появился в нашей церкви, точно, наверное, никто не скажет. Откуда — тоже, то ли с Кавказа, то ли из Средней Азии. Беженец. Где жил? Не знаю. Вроде была какая-то тетка, а может, врал. Фамилию его, по-моему, никто не знал, да и паспорта у него не было. И его стали называть просто: Володя Церковный. Не потому что он был настолько воцерковленный (на воцерковленного он совсем не походил), а потому, что почти всегда находился в церкви — есть служба или нет. А еще частенько подходил к отцу Виталию и просил денег на сигареты. А тот ему: мол, что же ты, Володя, у священника на сигареты спрашиваешь? А он — то ли юродствуя, то ли по простоте душевной: "Мне много не надо, я же "Приму" курю..." — "Володя, если бы ты у меня на хлеб просил..." — "Да хлеб мне и так дадут!"
Иногда Володя приходил к отцу Виталию домой. Где забьет какую-то дощечку в сарае, дворик подметет и опять: "Батюшка, дай на сигареты". Отец Виталий вздохнет, улыбнется — и сдастся.
...А с амвона продолжается рассказ о том, как отпевали Володю, как вдруг по его изуродованному лицу из одного глаза потекла слезинка. Отец Виталий сам плачет. Плачут многие прихожане. "А потом свершилось самое невероятное, — рассказывает батюшка. — Когда я подошел ко гробу, чтобы вложить в руку раба Божия разрешительную молитву, его пальцы зашевелились, а когда записочка была в ладони, они сами сжались в кулачок. И это после того, как он несколько недель пролежал в морге и неизвестно сколько в снегу на улице..."
Нет Володи, нет уже и отца Виталия Калашникова. О своей болезни при наших встречах батюшка Виталий сказал лишь однажды: "Послушай, у нас с тобой одна нутряная хворь, так вот, на ночь лучше пить не кефир — слишком резок, и не ряженку — жирновата, а варенец". И все. А в последний раз, когда подходил после Литургии ко кресту, отец Виталий спросил: "Куда исчезал? Почему так выглядишь?" — "Да опять, батюшка, скрутило, чуть не сдох". Он улыбнулся: "Неправильно говоришь. Надо: умер, преставился... Но, думаю, тебе еще рано".
А отца Виталия уже нет. Преставился. Нет Володи Церковного, нет кого-то из моих родственников и соседей. А я все живу, болею теми же болезнями, грешу теми же грехами. И одно только изменилось в моей жизни: если раньше в храме я старался пробиться вперед, раздражался, когда кто-то мешал мне воспарить духом, то теперь — заметил это совсем недавно — стою в последних рядах такой двухметровый, неуклюжий, постоянно пошатывающийся. Все равно, наверное, кому-то мешаю, но все-таки... И когда до меня не доходят отчетливо слова Евангелия или почему-то отвлекаюсь от произносимой проповеди, в душе рождается и звучит одна молитва того самого мытаря: "Боже, милостив буди мне грешному".

В Горицах

Наш теплоход долго шел вверх, сначала Волгою, потом Шексною, потом... И вот мы в Горицах. Много позже я узнал не только об историческом, но и о мистическом смысле этого древнего поселения, о значении его монастыря в судьбах России, а пока это был для меня просто еще один живописный поселок на Русском Севере, где я до этого не был.
Народ шумной толпою скатил с палубы и занялся кто чем в ожидании автобуса до Кирилло-Белозерского монастыря, куда и предстояла экскурсия. А мы, группа самарских паломников во главе с протоиереем Виталием Калашниковым, решили пойти в Горицкий монастырь, посещение которого, вероятно, по его тогдашней ветхости, в программу экскурсий не входило.
Извилистые улицы, поросшие муравой, одноэтажные дома, лениво тявкающие собаки, гуси, нежащиеся в лужах, мосток через речушку и — монастырские стены, до сих пор еще мощные и внушающие почтение. Ворота. Первое попавшееся здание — полуоблезлый, но величественный храм с огромной табличкой "Расписание работы клуба"...
В бывших монастырских постройках живут люди, в сараях держат коз, свиней. По обширному подворью ходят куры, ковыряются возле могил, некоторые из которых уже обновлены и на крестах можно прочесть, что там покоятся "Инокиня...", "Игуменья...", "Княжна..." Почти ни о чем не говорим. Лишь отец Виталий рассказывает, что ведутся переговоры с местными властями и организацией по охране памятников о возвращении монастыря Церкви.
Вот и все, паломники уходят. Я прошу батюшку в случае чего попридержать автобус, так как хочу про Горицы сделать отдельную телепередачу "Символ веры". Отец Виталий благословляет, и мы с оператором начинаем снимать этот странный, отмеченный благодатью Божией и явным диавольским присутствием мир. И вдруг я понимаю, что без живого человека здесь не обойтись. Но новых насельников здесь еще нет, а старых жителей не видно. Хотя, вон из двухэтажного дома, притулившегося к монастырской стене, вышел человек, невысокий, жилистый, в тельняшке и серых брюках, заправленных в довольно приличные сапоги. Увидел нас и почти подбежал:
— Че делаем, мужики? — несильно от него разило вчерашним перегаром и свежевыпитой водкой.
— В кино играем, — ответил я. — Может, снимешься, расскажешь, как ты тут живешь-можешь?
Оператор выбрал точку, Миша (так звали нашего нового знакомого) одернул тельняшку и начал рассказывать, как он родился в монастыре, как вон в тот дом, где сейчас какой-то склад, ходил в детский садик, а в клуб (указал на собор) — на танцы, где девок тискали. И все бы ничего, складно рассказывал Миша, да вот через каждое слово — матерщина. Я его несколько раз останавливал, переснимали — ничего не получалось.
— Нет, Миш, завязываем это дело, я твой рассказ лучше своими словами передам.
— Как хочешь. Ну, что, теперь давай на опохмелку!
— С какого перепуга?
— Так я же работал, — почти растерялся мужичок.
— Ничего себе работа. Если я каждому буду за такое...
— Жадный что ли?
— Нет. На опохмелку, если есть, я всегда даю, сам знаю, что это такое. А ты уже, — несколько призадумался, — уже граммов сто пятьдесят накатил.
И тут Миша стал так сквернословить, что я не выдержал и схватил его за грудки:
— Послушай, ты в монастыре и не матерись здесь так.
А он мне свое, что это его дом, что он здесь родился, поэтому что хочет, то и делает. Потом стал высказывать предположения, что я "за попов, и хочу отнять у него квартиру", что при Советской власти лучше было, потому что у него была работа, вдруг схватил какую-то палку и замахнулся. Оператор прикрыл собою камеру, я сделал шаг в сторону и просто перекрестил взбесившегося. Миша выронил палку, как-то скорчился и почти заплакал:
— Ты не думай, я ведь крещеный. И душа болит. А вы все равно уходите, потому что могу чего-нибудь сделать.
И когда мы уже переходили мосток через речку, вдруг услышали из-за монастырской стены: "Господи, не могу!.. Ненавижу! Спаси, Господи!"

Владимир Осипов

г. Самара

21.03.2003