Пасха 45-го года

Из семейного архива.

«Звенючие шпоры»

В 1941-м году служил Санька в кавалерии в одной из дивизий в предгорьях Памира. Форма была как «пестрая лента»: шапка-ушанка из драной собаки, вместо синей суконной венгерки — телогрейка ватная, а подклад цветной, узбекский ситец. Вместо синих суконных галифе — ватные штаны. А гимнастерка летняя.
Гордостью Саньки были яловые сапоги с самодельными шпорами. Санька сделал их из шомпола. Таких звонких шпор ни у кого во всем полку не было. А всем известна любовь кавалериста к блестящим, гремящим побрякушкам.
Вот как-то позавидовал комполка на Санькины шпоры, которые звенели-то почти «малиновым звоном». И выпросил он их на время съездить к генералу. Съездил, а потом как бы и забыл вернуть.
В душе Саньки обида накипала, так жалко ему было свои шпоры. Но он молчал, не просил. С детства помнил мамины наставления: «Просящему всегда давай, даже если знаешь, что могут долг не вернуть. Назад тоже не проси. Бог этого не любит». Вскоре комполка и самому стало стыдно, вернул он Саньке его «звенючие» шпоры.
За годы войны и форма менялась, и не одни сапоги пришлось сменить Саньке. А эти шпоры прошагали с ним до самого конца, до самой Победы.

Предписание

Санька рвался на фронт. А его послали организовывать конскую выводку на кавалерийский лад. «Там тебе жизнь подтянет подпруги, а затем и фронта не обойдешь», — говорит полковник и дает Саньке предписание направляться в г. Термез в распоряжение генерала Ивана Шевченко. Свернул Санька предписание в газету. Приехал в Термез ночью. Луна куда-то спряталась, шакалы, как дети, рыдают, с афганской границы вспышки, того и гляди, шальная пуля зацепит. Сразу в штабе не приняли. Вот и ждет Санька да покуривает табачок. «Знала бы мать, что в армии курить начал, ох и задала бы мне», — думает Санька. К утру вызвали, потребовали предписание, а оно… наполовину искурено. Осталось только: «…для прохождения… службы в распоряжение генерала…» И все. Генерал разъярился, разгильдяем Саньку назвал. «Генералов-то много! — кричит генерал. — А Иван Шевченко один, драгун, еще унтером служил матушке России!» Санька сконфузился, но и страшно обиделся на «разгильдяя». А потом успокоился и сильно зауважал генерала: «Вот ведь не званием гордится, а родом своим и что служит Родине».

«Дай Боже»

На фронт ехал Санька со своим конем. Холил его, прикармливал, обучал. А комполка приказал отдать коня представителю Ставки. Тяжело было расставаться с другом, но приказ есть приказ. Решил Санька больше себе личного коня не заводить: слишком тяжело расставаться. А эшелон тем временем двигался в направлении к Курску. Как-то состав по неизвестной причине остановился. Рядом с железной дорогой призывно сверкала узенькая речушка. Все было тихо. Решили вывести лошадей на водопой. Вдруг (откуда только взялся!) — немецкий самолет. Лошадей быстрее в небольшой лесок завели. И люди там же укрылись. Самолет покружился, почиркал из пулемета и скрылся. Все обрадовались. Не знали еще, что это была только прелюдия на подходе к станции Лиски. Повскакивали, лошадей хватают и бегом к вагонам. А лежавший рядом с Санькой в небольшой лощинке лейтенант не встает. «Ты что, брат?» — толкнул его Санька. Лейтенант оказался сильно раненным. Подбежавшие санитары стали укладывать его на носилки. «Возьми моего коня», — тихо попросил раненый Саньку. Чуть в стороне стоял красавец конь. Его волнение выдавала только пробегающая по ноге дрожь. «Как зовут его?» — спросил Санька. Он посмотрел на лейтенанта и ясно увидел на его лице смерть. Санька раньше никогда не видел, как умирают. Но сейчас он понял по уходящему взгляду и белеющим губам, что это «она». «Тебя, тебя как зовут?» — почему-то закричал Санька. «Ватих», — прошептал умирающий. Он закрыл глаза и снова прошептал: «Дай Боже». Санитары быстро уносили лейтенанта, вровень с ними шел конь. Санька был потрясен смертью паренька, еще не воевавшего, но уже убитого. Он рыдал, хватал коня за повод, тыкался ему в круп и вслух молился: «Господи, прими его в Свой Рай. Даже если он некрещеный. На войне нет не верующих в Тебя! Господи, прими его душу». Санька затих. Нужно было скорее возвращаться к эшелонам. Он подхватил коня под уздцы. По крутой лошадиной скуле катилась крупная слеза. «У-у», — коротко взвыл Санька, сдерживая снова рвавшееся рыдание. Ему было жалко этого молодого парня. Стало жалко и себя, но больше всего почему-то — маму. «Как же она без меня-то будет?» — Санька почти тащил упирающегося коня. «Нет, я еще поживу, я еще повоюю, — погрозил кулаком в небо вслед улетавшему самолету Санька. — Пронеси мимо меня эту смерть, Боже!» Санька почувствовал, что конь перестал упираться и послушно побежал рядом.
Позже Санька узнал от друга из соседнего полка, что чуваш Ватих так странно «окрестил» свою лошадь: «Дай Боже».

Картонный крестик

Война застала Саньку высоко в киргизских горах в табунах. Он приехал сюда на преддипломную практику. Здесь же, в среднеазиатском военном округе началась его армейская жизнь. Отсюда в начале 43-го года он ушел на фронт. Так и не увиделся он ни с мамой, ни с сестрами. И это больше всего тяготило Саньку. Во всякую свободную минуту писал он домой письма. А ответа все не было и не было.
Угодил Санька под самый Курск. Днем и ночью обстрел и бомбежки. Сосредоточился полк к броску, придали полку тяжелые пушки. А немцы, видимо, разгадали. И давай гладить-утюжить. Мины, снаряды. Да еще «Рама» прошла на высоте, не сбили. Так после этого немцы шрапнельный концерт устроили. Первый раз испытал Санька страх Божий. Сидит он в бывшем немецком ровике с другом из соседнего полка. Ровик ничем не защищен от шрапнельных снарядов. А они рвутся и хлопают, как хлопушки вокруг новогодней елки. Каждые пять минут просит Санька Бога еще на пять минут продлить его жизнь. Смотрит — почтарь ползет, укрытие ищет. Увидев Саньку, скатился к нему: «Угольничек тебе». Схватил Санька письмо от матери. Так обрадовался, даже страх куда-то улетучился. Развернул письмо, а в нем вырезанный видимо откуда-то маленький картонный крестик. Санька свой крестильный крестик не носил, комсомольцам нельзя было. А тут до слез обрадовался материнскому благословению. Зажал крестик в руке, прижал к сердцу, и такая уверенность в нем появилась, что ничего с ним не случится, пока с ним Крестная сила. Сердцем увидел Санька, как денно и нощно стоит на коленях перед молитвенным углом его постаревшая мама и молится Богу за своего сына и за всю Россию.
До конца своей жизни хранил Санька, потом Александр Иванович, в одной коробке с орденами и медалями как самую дорогую память о войне этот картонный крестик да «звенючие» шпоры.

Станция Лиски

На подходе эшелона к станции Лиски небо вдруг стало черным от налетевших самолетов. В один миг земля взвихрилась и покрылась телами бойцов и лошадей. Живые пытались укрыться в редких кустах и небольшой рощице. В уцелевших вагонах метались, ржали, хрипели привязанные лошади. Санька и еще двое смельчаков кинулись открывать вагонные двери. Лошади рвали поводья, чумбура и со страшным криком выпрыгивали на землю. Санька помогал им, обрезая поводья. Добрался он и до своего коня, запутавшегося, дико косившего глазом, скалившего жемчужные зубы. Освобождая оставшихся лошадей, Санька с досадой увидел, как его конь рванул от эшелона. Но вдруг резко остановился и закрутился на месте, отбрасывая к спине голову и фыркая, как будто из воды вылез. «Ах, ты, милый мой, ай, молодец», — горланил Санька, подбегая к нему. Опять начался массированный налет. «Не добежим», — в отчаянии подумал Санька, пригнулся и, не рассчитывая на лошадиную понятливость, крикнул: «Ложись!» Неожиданно лошадь послушно легла на бок, и Санька просто втиснулся под ее брюхо. «Боже, пронеси! Боже, прости!» — Санька и сам не знал, кого и о чем просит в этом уханье, свисте, грохоте падающей земли. Он только еще плотнее прижимался к крупно вздрагивающей лошади и вдыхал горячий запах земли и лошадиного пота.
Когда все кончилось, Санька выбрался из-под коня, оглаживая его и целуя в раздувающиеся ноздри. «Прости меня, брат», — виновато просил он. Санька так никогда и не осмелился назвать коня именем, данным ему прежним хозяином.

Пасха 45-го года

Два с лишним года воевал Санька. И некогда было вспоминать ни о каких праздниках, не до этого было. Ранения, контузии, госпиталь. А на фронте в свободные часы поесть бы да поспать. А тут вдруг, откуда кто узнал, 6 мая — Пасха, Светлое Христово Воскресение. Как скорый весенний ветер разнеслась радостная весть. Откуда-то появились вареные яички да неизменные солдатские 100 граммов. Поздравляли друг друга с праздником Пасхи так радостно, как поздравляли бы с Победой. И она пришла. Пришла через три дня, на Светлой Пасхальной седмице — 9 мая!
Ликование, счастье, слезы — все смешалось. Обнимались, пели, прыгали, стреляли вверх, что-то кричали, не слыша друг друга. Санька тоже вместе со всеми кричал, прыгал, смеялся, размазывая по лицу соленые слезы. Ему до потемнения в глазах захотелось скорее вернуться на родную землю, поклониться ей в пояс, обнять маму и сестренок. А больше всего захотелось Саньке вволю наплакаться под родной плакучей березой за всех погибших друзей-товарищей, за всех русских воинов.

Наталия Тимофеева

с. Кинель-Черкассы Cамарской области

08.05.2005