Патриарх Тихон

Главы из романа

Двадцать лет назад, когда я стал интересоваться историей Русской Православной Церкви в годы советской власти, с первых же шагов меня ждали поразительные открытия. Оказалось, что ноябрь 1917 года знаменателен не только приходом к власти большевиков, не только 7 ноября поворотный момент в нашей истории, но и 17 ноября этого же года — историческая дата в судьбе нашего Отечества. В этот день (4 ноября по старому стилю) Поместный Собор Русской Православной Церкви принял постановление о восстановлении Патриаршества, а уже на следующий день Митрополит Московский и Коломенский Тихон был избран и наречен Патриархом Московским и всея России.
Нельзя не увидеть здесь Промысла Божьего: Россия оказалась в руках безбожной власти, пролившей реки крови, но тут же народу нашему дана была власть духовная, призванная на крови мучеников воздвигнуть Нерушимую Стену — защиту Русской Православной Церкви. Храмы и монастыри стирались с лица земли, священников и верующих убивали сотнями, тысячами, а Церковь выстояла, вскармливая все новых и новых подвижников Православия. Это Христово стадо противостояло молоху богоборческой государственной машины с ее карательными органами, тюрьмами, лагерями, насилием и убийствами, но неравный бой выиграло.
Вот тогда у меня и зародилось желание написать об этом противостоянии, которое, с моей точки зрения, является стержнем духовной брани XX века.
Шли годы, я узнавал все больше и больше о Святейшем Патриархе Тихоне, его преемнике Митрополите Петре (Полянском), снял документальный фильм «Чистый понедельник» о первой церкви, построенной в новое время в бывшем Южлаге под Улан-Удэ самими заключенными. Но приступить к написанию романа все не решался.
И вот в прошлом году, когда я оказался в больнице и надежды на выздоровление было очень мало, когда потом стал ходить и думать «долгие думы» о всем том, что было со мной, со страной, понял, что больше тянуть нельзя — и принялся писать.
Я избрал форму «роман в романе» — мой герой, отец Андрей, по первому образованию филолог, пишет о Святейшем Патриархе Тихоне и его преемнике Митрополите Петре (Полянском). Эти главы документальны.
В романе сопрягается день сегодняшний со днем вчерашним, показана та «серебряная нить», которая связывает поколения и не рвется, несмотря на тяготы и искушения современности.
Получилось так, что я закончил работу в год, когда вся полнота нашей Церкви отмечает 90-летие восстановления Патриаршества. Этому историческому событию посвящена моя работа.
Предлагаю вниманию читателей главы о Святейшем Патриархе Тихоне — светоче и молитвеннике за всех нас.

Алексей Солоницын

На Лубянке

Ах, как хотелось солнечным лучам пробиться в подвалы, которые не проветривались и скверно отапливались, а то и вовсе вымерзали зимой, и потому в подвалах стоял гнилой, мертвящий запах, к которому заключенным приходилось привыкать. А от толстых стен, не высыхающих и в жару, несло холодом, так что Патриарх сидел на краешке койки, подальше от стены.
Он знал, что сейчас его поведут на допрос — подошло время, когда из подвала по переходам и лестницам его вели туда, в просторный кабинет, где сухо и тепло и где можно отогреться. Но в этом кабинете окна закрыты, всегда накурено, потому что хозяин,  Яков Семенович Агранов, папиросу изо рта почти не вынимает. Курит он медленно и со смаком, рассматривает то дым от папиросы, то пепел, который серыми колбасками образуется на папиросе, и тогда он стряхивает его аккуратно в большую пепельницу.
Яков Семенович любит делать паузы, задает вопросы не торопясь, придавая им значительность. На Патриарха он смотрит в это время подолгу, в упор, и Святейший успел рассмотреть угри на его тонком носу и щеках, тонкие губы, длинные, безкровные, и глаза — пожалуй, они всего примечательнее на этом удлиненном лице.
С детства Вася Белавин, будущий Патриарх Тихон, любил котов — они всегда жили у них в доме. И вот еще в Торопце, где отец Васи, протоиерей Иоанн, служил в местной церкви, был у них кот Рыська с желтыми глазами. Сколько ни учили Рыську, сколько ни наказывали, все равно он норовил что-нибудь утащить у кухарки — причем самое вкусное: Рыську кормили хорошо, но все равно он воровал, и в это время глаза его метали искры, становились темными и злыми. Кухарка гонялась за ним, иногда ей удавалось огреть Рыську метлой. Кот орал, но добычу не выпускал из острых зубов и злобно урчал. В конце концов кухарка добилась, чтобы отец Иоанн убрал Рыську из дома, и его место занял вполне покладистый и добрый кот Пушок.
Так вот, глаза Якова Семеновича удивительно походили на глаза кота Рыськи — в особенности когда его паузы и медленное курение папирос не имели успеха. Тогда он вскакивал, глаза расширялись и метали искры — как у Рыськи.
Святейший смотрел на мучителя, и ему казалось, что он слышит злобное урчание Рыськи.
И в это утро все шло как обычно. Один и тот же вопрос Агранов задавал с разных сторон:
— Вы назвали изъятие церковных ценностей в своем послании «святотатством». Назвали власть словом «тать», что значит «вор».
— Я уже отвечал вам на эти вопросы. С точки зрения канонов богослужебные сосуды нельзя «изымать», это святотатство. А употреблять народные слова я же вправе.
— Так, значит, власть — воровская, если совершает святотатство?
— По канонам.
— А по законам советской власти?
— По законам власти — нет.
Агранов рассматривал колбаску пепла на папиросе.
— Ах, Василий Иванович, Василий Иванович… Ведь это из-за вашего воззвания кровь в Шуе пролилась… Не захотели там отдавать церковные ценности — и это на вашей совести. Вы противопоставили народ власти, назвав нас ворами… Ведь свято-тать значит «вор по святыням». Вот ведь что… Ну что с вами прикажете делать, Василий Иванович?
— Известно что. Скольких Архипастырей уже расстреляли, умучили…
— Да! — Агранов вскочил, резко отодвинув кресло. — И расстреляем еще! Всех, кто сейчас под стражей! — Он вперил взгляд желтых глаз в Патриарха, перегнувшись через стол. — И вы, вы в этом будете виновны. Потому как именно вы настроили всех против Советской власти! Вам ваши побрякушки церковные дороже жизней тысяч голодающих!
— Церковь сама бы отдала все ценности — кроме богослужебных.
— Молчите! Если не подпишете письмо, мы расстреляем всех. А если подпишете — помилуем, в том числе и вас.
В это время в кабинет неслышными шагами вошел плечистый, стройный чекист с открытым, чистым лицом. Волосы были зачесаны назад, открывая высокий лоб. Синие глаза смотрели дружески, приветливо. Он протянул Агранову бумагу, которую, прочитав, Яков дал Патриарху.
Симпатичного, даже красивого комиссара секретного отдела по борьбе с церковниками звали Евгений Александрович Тучков. Агранов был начальником этого отдела.
Стоя рядом, они ждали, когда Святейший прочтет бумагу. На пишущей машинке было отпечатано: «Будучи воспитан в монархическом обществе и находясь до самого ареста под влиянием антисоветских сил, я действительно был настроен против советской власти, причем враждебность из пассивного состояния временами переходила к активным действиям, как то: обращение по поводу Брестского мира в 1918 году, анафематствование власти в том же году, воззвание против изъятия церковных ценностей в 1922 году».
Заканчивалось письмо следующими словами: «Я раскаиваюсь в своих поступках против государственного строя и прошу Верховный суд изменить мне меру пресечения, т.е. освободить меня из-под стражи».
Святейший знал, что его будут принуждать к такому письму, и в камере много раз решал, как поступить. Если он не скажет публично, что виновен, действительно могут всех Архипастырей расстрелять. А если подпишет письмо, может быть, расстреляют не всех. Все-таки остается надежда, что Церковь выживет… Но поймут ли его? Паства может счесть его предателем веры… Но ведь он не отрекается от Христа. Он спасает народ Божий, как спасали пастыри во времена вавилонского пленения… Пусть его имя, Патриарха Тихона, погибнет в истории… Пусть. Но Церковь не погибнет.
Он ни слова не стал поправлять в написанном от его имени и твердой рукой подписал письмо.
Агранов и Тучков смотрели на подпись Патриарха. И число поставлено. Все как положено.
— Ну что же… Тогда освободим вас, Ваше Святейшество, — сказал Агранов, усмехаясь. — Только из Москвы никуда не уезжать.
Патриарх кивнул. Лицо его, посеревшее в подвале, борода, совсем поседевшая, глаза — уставшие, почти потухшие, со слабым теплом, которое еще было в них, — выражали покорность судьбе.
«Сломали! — радостно подумал Тучков и весело посмотрел на Агранова. — Победа!»

На другой день Патриарха доставили домой. Он жил в то время в доме у ворот Донского монастыря. Встретил его келейник Яков Анисимович Полозов. Он так обрадовался возвращению Святейшего, что не знал, куда идти, суетился около Патриарха и все приговаривал: «Слава Богу! Слава Богу!».
Кухарка Клеопатра, крещеная татарка, поднесла руки к лицу и в голос
заплакала, а ключница Наташа, жена Якова Анисимовича, стала шикать на нее, хотя у самой в глазах стояли слезы.
Патриарх поднялся по лесенке к себе в кабинет. Здесь стоял шкаф с любимыми книгами, топчанчик, на котором он спал, стулья для посетителей. В красном углу висели иконы. Патриарх перекрестился на них, сел к рабочему столу. И вся эта безхитростная обстановка показалась Патриарху такой милой и родной, что он тихо улыбнулся. А когда в кабинет, торопясь, забежал кот Мурзик и запрыгнул Святейшему на колени, Патриарх засмеялся.
— Что, милый, скучал? — спросил он, по привычке лаская кота.
Тот, задрав голову, мурлыкал, терся о хозяина, выражая свою кошачью радость.
— Как вас увезли, он нам спать не давал, все орал. И ничего не ел, — сказал Яков Анисимович, улыбаясь.
— Ишь ты, — Святейший взял кота и поставил его на стол — обычно кот лежал на столе, когда Патриарх работал. — Ну, ложись, ложись на свое место. Что, Яков Анисимович, письма не перехватывали? Ты их прятал?
— Конечно, Ваше Святейшество. Со всей России, и из-за рубежа есть. На почте наши люди письма к вам прятали, а потом потихоньку сюда доставляли. Я сейчас…
— Погоди ты, сначала покушать надо, — сказала Наташа. — Клеопатра как раз щей наварила.
— Да, поесть надо, — он обвел домашних ласкающим взглядом, — ослаб я, совсем плохой стал. Давай, Яков Анисимович, все же письма сначала поглядим…
Полозов, взятый к Патриарху еще мальчиком, когда Святейший служил на Холмщине, исполнял обязанности и секретаря, и келейника, и посыльного. Яков из мальчика вырос в женатого мужчину и был для Патриарха как родной сын. Работалось с Яковом Анисимовичем легко — он быстро схватывал суть поручений и выполнял их быстро и толково. Он принес письма и смотрел, как Патриарх распечатывает и читает их. И опущенные плечи Святейшего, и его исхудалая фигура, и то, как он близко подносил письма к глазам, хотя и надел очки, — все вызывало у Якова Анисимовича чувство острой жалости к отцу, каковым он считал для себя Патриарха. Исхудавшее лицо говорило сыну о страданиях отца не столько телесных, сколько духовных — Яков Анисимович знал, как мучили Святейшего чекисты, заставляя идти на уступки. Сейчас, видимо, отцу пришлось особенно тяжело, раз выглядит он так плохо.
Патриарх отложил прочитанные письма.
— Вот, бранят меня некоторые за потакание советской власти. А я, Яков, письмо подписал, где от всей своей хулы на власть и анафематствования ее отрекаюсь… Теперь что напишут? Как со мной разговаривать будут?
Патриарх снял очки и детскими своими голубенькими глазами смотрел на Якова Анисимовича.
— Так ведь вы не просто так…
— Не просто. Митрополитов не тронут, Архиепископов выпустят — обещали. А кто знает, когда мое письмо у них в кармане, может, и не сдержат слово. Кто этих бесов поймет…
— Будем надеяться, Святейший.
— Только и остается, что молиться да надеяться.
Предчувствия Патриарха оправдались: новая волна арестов обрушилась на духовенство, в том числе и на священноначалие — опять тюрьмы, ссылки, расстрелы.
Святейший решил обратиться с заявлением во ВЦИК. Как и прежде в обращениях к советской власти, все высказал до конца: «Церковь в настоящее время переживает безпримерное внешнее потрясение. Она лишена материальных средств существования, окружена атмосферой подозрительности и вражды, десятки епископов и сотни священников и мирян без суда, часто даже без объяснения причин, брошены в тюрьмы, сосланы, влачимы с места на место; Православные епископы, назначаемые нами, или не допускаются в свои епархии, или изгоняются из них при первом появлении туда, или подвергаются арестам… Церкви закрываются, обращаются в клубы и кинематографы или отбираются у многочисленных Православных приходов для незначительных численно обновленческих групп; духовенство обложено непосильными налогами, терпит всевозможные стеснения в жилищах, и дети его изгоняются со службы и из учебных заведений потому только, что их отцы служат Церкви…»
Заявление это читали Агранов с Тучковым.
— Вот неугомонный какой cтарикашка! — Тучков выругался. — Зря мы его выпустили.
— Тогда была иная ситуация… Теперь надо действовать по-другому…
— Как?
— Есть одна идейка, — и Агранов мрачно усмехнулся.

Убийство

Ухватом Клеопатра достала из печки противень, на котором начал зарумяниваться пирог. Смазав его гусиными перьями, обмакнутыми в масло, она снова задвинула противень в печку.
На кухню вошла Наташа с авоськой в руке. Она вернулась с рынка, где сумела удачно выменять вещи на продукты — принесла хорошую муку, селедку и овощи. Разложив это богатство на столе, она ждала, как оценит ее обмен Клеопатра.
— Салат сделаем, селедочку… У меня пирог поспевает. Так что праздник тебе устроим настоящий, — она поправила волосы, выбившиеся из-под платка, улыбнулась Наташе. — А за вещами не горюй, наживешь ишшо. Ой, жарко!
Наташа пошире распахнула окно, выходившее во дворик, отерла полотенцем раскрасневшееся лицо — на улице тоже было жарко. В приталенной кофточке в цветочек, в праздничной ситцевой юбке, она была молода и хороша собой. Потому и обменяла старые вещи на продукты, что барыга не столько смотрел на товар, сколько на ладную фигуру и лицо Наташи.
Сегодня ей исполнялось двадцать пять лет. Вот и решили с Клеопатрой устроить праздничный обед — Святейший их благословил. Сам он в это время, закончив писать Митрополиту Кириллу, присел на топчанчик.
Яков Анисимович запечатывал письмо в конверт, готовясь идти на почту. Одет он был в летний подрясник, опоясанный шнурком. Он иподиаконствовал у Святейшего, помимо всех своих прочих обязанностей. Густые его волосы, зачесанные назад, сейчас прядью упали на лоб — Яков Анисимович, сидя за патриаршим столом, надписывал конверт. Патриарх прилег, опустив голову на подушку, и тяжело вздохнул.
— Опять они Митрополита Кирилла в тюрьму бросили. Митрополита Агафангела не выпустили, хоть и обещали. Один Владыка Петр на свободе, а больше из священноначалия никого на свободе нет, кто мною в управление Церковью упомянут. Что делать? К этому Агранову идти?
— На ваше письмо в правительство должны ответить, — Яков Анисимович поднял голову и увидел, как двое неизвестных вошли в кабинет.
Входная дверь в дом оказалась незакрытой. Наташа и Клеопатра были на кухне, и потому незнакомцы поднялись по лестнице прямо в кабинет Патриарха, откуда раздавались голоса. Оба были в пиджаках, в косоворотках, в брюках, заправленных в сапоги.
Святейший приподнялся с подушки, сел.
— У вас дело? — Яков Анисимович вышел из-за стола, намереваясь выпроводить незваных гостей. — Сегодня приема нет, так что извините.
— А мы ждать не можем. Срочное дело у нас, — сказал молодой, бритый, плечистый.
— Какое же? — спросил Яков Анисимович и увидел направленный на него револьвер. Он успел подумать: как бы не выстрелили в Святейшего! — и шагнул вперед, закрывая собой Патриарха.
Выстрел прозвучал негромко, тело Полозова дернулось, но он не упал, а еще плотнее закрыл Патриарха. Выстрелил второй незнакомец, тоже молодой, несколько раз подряд, — все пули попали в Якова Анисимовича. Убийцы видели, что Полозов безжизненно осел на руки старика, который в недоумении смотрел на стрелявших. Не опуская револьвера, они вышли из кабинета. Быстро спустились по лестнице. В прихожей никого не было. Наташа и Клеопатра, услышав какие-то щелчки наверху, насторожились, прислушиваясь.
— Что это? — спросила Наташа.
— Не знаю. Пойдем посмотрим.
В прихожей висели шубы Патриарха — Наташа их собиралась просушить на солнце, да не успела сегодня. Незнакомцы, убегая, прихватили шубы с собой.
Наташа поднималась по лестнице. Навстречу ей вышел Патриарх. По его виду, сокрушенному и горестному, Наташа поняла, что случилось что-то ужасное.
— Не ходи туда, — Патриарх оглянулся на дверь. — Там… твой муж… убит.
Он развернул Наташу, она машинально пошла вперед.
— Вот что, — сказал он, обращаясь к Клеопатре. — Надо милицию позвать. Беги.
Не успела Клеопатра скрыться за дверью, как в дом, торопясь, вошел Тучков.
— Я тут рядом был, по делу. Что у вас? Кухарка говорит, убийство?
Он, не дожидаясь ответа, быстро поднялся по лестнице, увидел Полозова, которого Патриарх положил на топчанчик.
Пять пуль выпустили убийцы — и все они попали в цель.
«Балбесы!» — чуть не выругался вслух Тучков.
— Заметили, как выглядели стрелявшие?
— Да. Молодые, в пиджаках… в сапогах…
— Офицеры! — тут же определил Тучков. — Белогвардейская сволочь.
Он смотрел на Патриарха грозно, будто тот был соучастником преступления.
— Следов не оставили? — спросил он женщин.
— Шубы Святейшего сперли, — Клеопатра уже заметила пропажу.
— Ворье? Расследуем. — Тучков собирал с пола стреляные гильзы.
Появились милиционеры в гимнастерках, препоясанные ремнями, в фуражках. Они смотрели то на Тучкова, то на труп настороженно и испуганно. Патриарх заметил это.
— Куда унести? — Тучков показал на убитого.
— Вниз, там комнатка есть. Покажи, Клеопатра, — Патриарх смотрел на тело Якова Анисимовича и не мог поверить, что этот человек теперь нем и бездыханен.
Едва Тучков и милиционеры вынесли тело Полозова, как все случившееся предстало перед Патриархом в подлинном свете, и он не смог сдержать слез. В последнее время он стал обилен на слезы, и ему стоило большого труда сдерживать их, когда проповедовал или беседовал с людьми. Но он никогда не плакал в разговорах с мучителями — внутри словно срабатывала какая-то задвижка, которая перекрывала слезы.
А сейчас он плакал, сев на топчанчик и склонив голову. Худое тело его, изможденное вот уже семилетней борьбой с большевиками, вздрагивало от рыданий. По морщинистому лицу с седой бородой и усами катились крупные слезы, и он никак не мог их унять. Патриарху пятьдесят девятый год, но выглядел он старцем.
«Они Яшу за меня приняли, — думал он, — Яша-то представительный, сильный… А я — старичок жалкий… Господи, прими во Царствии Твоем раба Твоего Иакова, смерть принявшего за меня, непотребного… Значит, я еще не достоин встречи с Тобой, еще нужен здесь для борьбы с супостатом. Я все сделаю, что в моих силах, Господи, укрепи меня, прошу Тебя…»
Он встал на колени перед иконой Спасителя и стал читать молитву на исход души. Прочитав все по памяти, которая по-прежнему у него была превосходная, он встал и пошел вниз, чтобы хоть как-то утешить Наташу.
Она сидела в своей комнате в той же приталенной цветастой кофточке, в той же ситцевой юбке, но лицо у нее стало другим — враз появилась несвойственная ей суровость и трагизм, изумивший Патриарха.
— Наташа, милая, что же ты… — Он сел с ней рядом. — Это я, окаянный, виноват, за мной они пришли… Уже не в первый раз… В девятнадцатом году, тоже летом… В июне… Когда после службы я из храма Христа Спасителя вышел… На паперти женщина с ножом подскочила, в бок ударила. У меня под рясой пояс кожаный на подряснике был, он и смягчил удар… Яков Анисимович с кучером схватили женщину, скрутили… Вот, Наташенька, какая охота на меня идет… И муж твой, ведь он мне как сын… Он же еще мальчиком был, когда к нам в дом его взяли…
Наташа глянула на Патриарха, увидела, как слезы катятся по его исхудалому лицу. И тут словно плотина прорвалась — хлынули слезы, и она припала к плечу Святейшего. Патриарх положил легкую свою руку на спину Наташи.
— Поплачем вместе, Наташенька. Я тебя и раньше дочуркой считал, а теперь тем более. Будем молиться, чтобы Господь услышал нас. Чтобы принял душу раба Божьего Иакова, жизнь свою за други своя положившего…

Окончание следует.

На снимках: Святейший Патриарх Тихон; фрагмент картины Филиппа Москвитина "Арест Патриарха Тихона".