По обе стороны

Где была — и была ли вовсе — эта история, кто ж сейчас вспомнит! Сибирь большая, а зон и тюрем на Руси спокон веку хватало…

Иерей Иларион Рябов с удовольствием выбрался из воинского «уазика» и стал прохаживаться взад-вперед по скрипучему снегу, разминая ноги. Трехчасовая утомительная дорога по ухабистому зимнику привела наконец к цели: затерявшейся в тайге колонии строгого режима. С КПП о прибытии гостя оперативно доложили начальству, и оно вскоре появилось на крыльце двухэтажного бревенчатого барака в лице полковника — как позже выяснилось, начальника исправительного учреждения — и двух подполковников, его замов. Три бравых усатых, розовощеких здоровяка лет сорока-сорока пяти — как раз годились в сыновья отцу Илариону. Они вышли без шинелей и головных уборов, несмотря на мороз, и, похоже, были «навеселе»: подталкивали друг друга и шутили, громко смеясь, пока шли к священнику. Да и не грех бы! Ведь Святки на дворе, потом еще и воскресенье сегодня, а этот день и у зэков выходной. Для людей, живущих почти безвылазно в тайге и несущих службу в таком унылом заведении, любой свежий человек — событие! Правда, смотрели военные на священника уж совсем как-то несерьезно, хотя и по-доброму.
— Полковник Порожний Иван Иванович! Начальник спецучреждения! — отдавая честь, по-военному четко представился старший по званию и протянул батюшке здоровенную пятерню.
— Иерей Иларион Рябов! Прибыл по вашей просьбе освятить молельную комнату! — в тон ему так же бодро ответил священник. Пожал руку начальнику, затем и замам.
— Как бездорожье наше перенесли? Не укачало часом? — первым делом поинтересовался полковник.
— А что дороги? В России ведь живем, доехали — и слава Богу! Правда, ноги малость затекли, до сих пор иголочки бегают.
— Иголочки пустяки, — махнул безцеремонно Порожний, — побегают и перестанут! Вот в прошлом году к нам проверяющий из ГУИНа инкогнито пожаловал, так от кочек наших у него камни в почках встряхнулись и колики начались. Из машины даже вылезти не смог. Наш врач его таблетками напичкал, и этой же оказией мы его восвояси отправили. Не солоно хлебавши уехал ревизор.
— М-да-а... — сочувственно протянул батюшка, покачав головой, — не повезло человеку. Болезнь-то ведь эта серьезная. Не справлялись, как он потом?
— Нет, что вы?! — развел руками полковник. — Если честно, его вовсе и не жаль было. Нам даже такой расклад очень по душе пришелся. Правда, хлопцы? — подмигнул он замам, и все трое заржали дружным молодецким хохотом.
Насмеявшись первым, начальник, будто что-то вспомнив, спешно глянул на командирские часы и строго приказал:
— А ну отставить смех! Гостя морозим! Пошли в штаб! Замполит, зачитаешь список намеченных мероприятий. Может, что подкорректировать придется?
Поднимаясь на второй этаж в кабинет начальника, проголодавшийся батюшка уловил сытный дух горячего обеда. Где-то совсем рядом, наверное, накрывались столы в честь его персоны.
Дождавшись, когда все устроятся в удобных креслах, замполит стал громко зачитывать по пунктам.
— Пункт первый: обед. Это здесь, в столовой штаба. Второй: посещение концерта заключенных, это в лагерном клубе. Пункт третий: посещение нашей мебельной фабрики, это в промзоне. Затем полдник, это опять здесь. Пункт пятый: русская баня. Это у меня. К слову сказать, лучшая баня в Сибири.
— Хвастун! — резюмировал начальник колонии и поставил точку уже сам: — Пункт шестой и последний: ужин у меня в избе с осмотром коллекции охотничьих трофеев и ружей. Как вам наши мероприятия?
— Ну что ж, — после некоторой паузы произнес священник, — все пункты мне по душе, только вот парилку с возрастом переношу плохо... И первым делом все-таки я хотел бы освятить молельную комнату, этот пункт для меня главный, а оказался совсем пропущенным. Ну и обедню, конечно, надо отслужить, исповедовать и причастить заключенных. Кстати, и вы бы с ними могли...
— Ну уж нет! — замахал руками замполит, перебивая священника, — во-первых, нам это вообще лишнее, мы люди другой формации! Да и не хватало еще с этими... подонками!
— Нам, гм... гм... — поддержал зама Порожний, — по долгу службы не положено никаких фамильярностей с осужденными. Мы и они абсолютно на разных полюсах. Да! Они по одну сторону колючки, мы по другую.
— Что ж, — вздохнул священник, — тогда мне пора к тем, кто по ту сторону...
А вот в зоне старый иерей увидел к себе совсем другое отношение. Заключенные глядели на него... не то чтобы с почтением, а, пожалуй, даже с благоговением. За благословением подходили и руку целовали не стесняясь, и называли тепло — Батей…
У молельной комнаты было столпотворение. Казалось, вся зона тут собралась. После краткого вступительного слова замполита батюшка поздравил всех с Рождеством Христовым, после чего спросил собравшихся, крещеные ли они. Большинство осужденных, одетых во все черное, словно монахи, были крещеные, однако и желающих окреститься оказалось предостаточно. Отец Иларион пообещал, что сегодня же и окрестит всех желающих. Поняв, что это все надолго, начальнички ретировались, оставив батюшку на попечение молодого лейтенанта. Сами же подались… обедать…
Первым делом иерей освятил молельную комнату, которая представляла собой отдельно стоящий просторный сруб, в коем и иконостас уже имелся, и амвон, и свечи были даже затеплены благодаря стараниям здешнего старосты — осужденного семинариста, который с большим усердием помогал священнику. Затем отец Иларион приступил к Исповеди.
«Ах, как было бы радостно, кабы и паства, оставленная мною в городе, шла бы под епитрахиль с такой же искренностью и безпощадной правдой о себе», — думал старый иерей, отпуская грехи заключенным. Такого раскаяния и слез ему видеть не приходилось давно.
— Не отчаивайся, родненький... не отчаивайся, дорогой! — говорил он почти каждому, порой и гладя покаянную стриженую голову — уповай на Спасителя, и на Заступницу нашу Небесную!.. А греха такого нет, чтобы Господь простить не смог...
Часто он не понимал и половины того, что взахлеб спешили сообщить ему заключенные. Многие отбывали наказание уже не раз, а потому говорить простым человеческим языком разучились. В жаргоне же лагерном батюшка был не силен, однако сердце! — сердце подсказывало ему, что эти люди, хлебнувшие лиха на своем веку, впервые в жизни решившие довериться, открыть душу и чаяния другому человеку, делают это от всей души.
Причащались Святых Таин многие впервые. Доходило до того, что, разволновавшись, иные и имена-то свои вспоминали с трудом, ведь тут у всех клички и фамилии.
Отслужив обедню, причастив и ответив на многочисленные вопросы осужденных, раздав книжечки, крестики и иконки, батюшка вздохнул наконец с облегчением, когда раздалась команда, призывающая строиться отрядам на ужин. Усталый, голодный, но с чувством выполненного долга, он хотел уже было проследовать за дежурным к выходу, как опять заметил тщедушного паренька лет двадцати, который держался на отшибе и ни к другим заключенным, ни к батюшке не подходил. Иерей улыбнулся ему и спросил:
— Ну а ты что же, почему со всеми не был?
— Да плюньте вы на него! — недовольно проворчал дежурный — Это Вуди, изгой наш лагерный, наипротивнейший субъект.
— Подойди-ка сюда, милый, — позвал священник парня, будто бы не слыша слов офицера, который отошел в сторонку, брезгливо поморщившись.
— Мы побеседуем с молодым человеком, — обратился иерей извиняющимся тоном к лейтенанту, — минут пять, не больше, и я освобожу вас наконец от своей назойливой персоны.
Дежурный остался стоять на месте, в мыслях проклиная и зэка, и попа, и всю эту абсолютно непонятную для него затею с религиозной пропагандой в лагерях, а батюшка проследовал с парнем в молельную комнату, которая никогда не закрывалась.
Оставшись наедине, у еще горящих свечей, иерей спросил осужденного:
— Как тебя зовут?
— Алексей... — ответил тот, опустив голову и не поднимая глаз, — а тут все Вуди кличут, или просто Дятел — стукач, значит.
— Вон что? Мне показалось, Алеша, что ты хочешь мне что-то сказать...
— Да! — оживился парень и, решительно подойдя к аналою, просунул руку в небольшое отверстие и достал оттуда... диктофон! Увидев в глазах священника немой вопрос, Алексей слегка улыбнулся.
— Вот! А вы и не знали, конечно, что хозяин велел исповедь зэков записать, но вы не переживайте, я его и не включал!
— Но зачем записывать?! — вознегодовал иерей, — ведь это грех же какой!
— Затем, чтоб иметь больше информации о каждом. На информации этой он совсем помешался. Инфаркт теперь Порожнего стукнет, наверное, что такой насквозь гнилой тип, как я, взял да и ослушался его!
Парень тут же покосился испуганно на дверь, но потом, как бы стряхнув с себя страх, с каким-то отчаянным огоньком в глазах стал рассказывать о себе:
— Конечно! Кому еще такое поганое дело могли доверить?! Только мне! Да я сам погань и есть. Самая настоящая. Меня же за групповое изнасилование осудили... да!.. Впятером мы одноклассницу свою... Все были пьяные, и она в том числе! А я так всегда слабак был, самый первый всегда отрубался. Я и не помню ничего, а она на следствии и на меня тоже показала. На всех, кто тогда ей на глаза попался... кого вспомнить смогла! А потом и мне отомстилось... в СИЗО… Я драться-то не умею, и трус тот еще. Как в лагерь попал — испугался до смерти, что тут со мной будет. Сам к хозяину и побежал в стукачи записываться. А теперь со мной даже последние зэки знаться не хотят. Я ведь еще и ВИЧ-инфицированный. Теперь даже в зубы зэки боятся дать, страшно заразу от меня подхватить. Только пинка дадут или кинут чем. А хозяин мной не брезгует — я полы у него мою, но зато и информации требует на всех, даже на офицеров. А где я ее ему возьму?! Приходится сочинять порой из башки. Люди потом страдают из-за меня и не понимают, за что и почему. А мне что делать?! Мне как тут выжить? Даже если мать родная на суде от меня отказалась, ни письма, ни посылки не прислала ни разу. И даже выйду на волю, кому я нужен такой?! И куда мне податься? Вот только в этой комнате душу и отвожу по ночам. Ползаю по полу и плачу и прошу у Бога прощения за все сразу, и за то, что сделал, и за то, что сделаю. Подсказать прошу Его, что же мне сделать, чтобы жизнь моя хоть как-то наладилась. Пусть хоть и немного, но пожить-то охота по-человечески.
— Значит, веруешь, Алеша, в Бога-то? — спросил участливо батюшка.
— Верую, конечно! Как бы не Он, давно руки бы на себя наложил! Без Господа вся жизнь была бы просто хлам! Даже если нет у человека никого, то Он-то есть у каждого!
— Правильно, Алексей! Без Бога жизнь теряет всякий смысл. Зачем жить, когда все равно умрем? А благодаря Господу знаем, что душа вечна. А насчет того, что делать, чтобы жизнь наладилась, так ты уже начал это делать.
— О чем вы?! — не понял парень.
— А диктофон? — напомнил батюшка, — диктофон-то не включил все-таки, переборол страх
— Сам не знаю, как духу хватило, — признался Алексей, — но против Господа я ни за что не пойду!.. И потом, кто такой Порожний, а кто Бог!
— Правильно, мальчик, человек не может служить двум господам. Все отнимется у человека: и имущество, и свобода, и даже телом его будут как угодно пользоваться, а вот душу отнять не смогут. Душа — она Богова! Кесарю, начальнику, зэку — ихо, а Богово — Богу! Веру не теряй, а освободишься — приходи сразу ко мне, в храм Вознесения Господня. Как жить тебе дальше — вместе подумаем. А пока научись уважать себя. Для начала не лжесвидетельствуй ни на кого, как бы страшно не было. Это грех! А потом и вовсе брось стучать. Ты же не Вуди, в самом деле, а Алексей. Очень много святых это имя носили, так и ты его не роняй. Сколько осталось сидеть-то?
— Четыре года, если условно-досрочно раньше не выпустят.
— Терпи, паря! Господь терпел — и нам велел! О болезни же своей много не переживай. Это тела болезнь. О душе больше надобно людям думать. А насчет досрочного освобождения твоего, диктофона и ослушания твоего я поговорю с начальством.
— Нет, нет, нет! — запротестовал Алексей, — я сам как-нибудь улажу. Вы только хуже сделаете. Благословите лучше, да пойду я, а то дежурный будет злиться, что вас задерживаю...
Из всех намеченных пунктов удалось сегодня выполнить только первый и последний. На улице уже было совсем темно, когда отца Илариона подвезли к дому Порожнего.
«Изба» полковника находилась на некотором отдалении от поселка и оказалась хорошо замаскированным особняком, спрятавшимся меж высоких сосен и елей. Он был обнесен мощным забором с протянутой поверх него колючей проволокой. Сам дом, гараж и даже забор были построены из дорогого кирпича. Такие хоромы священник никак не ожидал увидеть в глухой тайге. За забором лаяли и гремели цепями огромные псы. Двор освещал прожектор. И это отдаленно напомнило батюшке зону, которую он покинул только что.
Внутри дома тоже оказалась совсем не таежная роскошь. Евроремонт, отличная мебель, бильярд, множество комнат с телевизором в каждой. Кругом чучела птиц и животных — трофеи бывалого и удачливого охотника. Коллекция импортных ружей тоже стоила немалых денег.
Радушные хозяева встречали иерея по-домашнему. Полковник в спортивном костюме, а дородная жена его, Оксана, в красивом халате. На ней было много золота, и это очень бросалось в глаза, и еще было заметно, что муж с женой очень хорошо относятся друг к другу. Как выяснилось, они жили теперь вдвоем. Сын и дочь учились в городе в престижных вузах. В семье все хорошо, дом полная чаша, потому и супруги казались счастливыми людьми.
После душа, предложенного батюшке гостеприимными хозяевами, его наконец-то усадили за стол, который буквально ломился от яств, напитков и красивой дорогой посуды. В этом доме любили и умели угощать гостей! Одно удручало священника — он не увидел у Порожних ни одной иконы, и о Боге хозяева ничего не хотели слышать. Сколько раз батюшка ни принимался заводить душеспасительные беседы, хозяева всегда переводили разговор на другую тему, хотя оба были крещеными.
— Мы же хохлы! — без обиняков заявила веселая Оксана, — а хохлы пока не пощупают, не поверят!
— Правильно! — поддержал ее муж, — вот сотворите чудо, тогда и в Бога поверим, и в храм ваш молиться побежим…
Сам того не ведая, этими словами полковник себе напророчил! Уже в следующее воскресенье в храме отца Илариона после заутрени, к несказанному удивлению священника, Порожний предстал пред его очи. Он был в штатском, печальный и осунувшийся.
— Я к вам, батюшка... — устало проговорил полковник, — жена прислала. Велела исповедоваться за себя и за нее. И взять это... как его?.. благословение на операцию. Добрые люди подсказали так сделать. Заболела она очень. Тут в городе, в центральной больнице лежит. Готовят к операции. Почку будут отнимать, наверное... А она наркоз, оказалось, не переносит... Плохи наши дела... а ведь никогда и не жаловалась на здоровье.
— Исповедаться ей самой у меня надо, — покачав сочувственно головой, отвечал священник. — Вы же на машине?
— Так точно.
— А я-то грешным делом подумал, что чудо вас ко мне привело, а оказывается, беда.
— Да и чудо, собственно, тоже было! — вдруг ошарашил священника полковник и стал рассказывать уже известную отцу Илариону историю с диктофоном.
— Ну и принес мне, значит, Вуди этот самый пленку, — заканчивал Порожний свой рассказ о чуде, — ставлю я ее прослушать... тишина. Один шелест! Я проверил ее и диктофон — все в порядке, а запись на исповеди не получилась! И понял я тогда, что это знак мне, грешнику, Свыше. Бог есть, и шутки с ним плохи. И жена, похоже, из-за меня слегла. Я ведь еще тогда над ревизором посмеялся, вот и у Оксаны та же болезнь.
— А может, диктофон и не включали вовсе? — с хитринкой в глазах поинтересовался иерей.
— Да вы что?! — буквально обиделся на него полковник. — Да Вуди тот меня пуще всего на свете боится! Такого просто не могло быть! Исключено! Не знаю, как вы это посчитаете, конечно, но для меня это чудо, и баста!
«А почему бы и нет? — согласился про себя отец Иларион, — разве не чудо, что насмерть забитый и запуганный парень все-таки восстал, когда дело коснулось Бога?!»
— И кроме этого греха, — продолжил полковник, — хотел бы еще...
— Подожди, подожди! — остановил его священник, — если уж исповедоваться, то пойдем-ка к аналою…
Тяжело и неуютно было полковнику под епитрахилью. Трудно каяться взрослому человеку в грехах своих впервые и за всю жизнь сразу. Но оказался он человеком мужественным. Покаялся в воровстве, что продавал на сторону неучтенную мебель из зоновской фабрики. Именно этот доход и помог его семье так безбедно существовать. Вспомнил также и давний грех, который не давал ему покоя долгие годы: когда-то, будучи еще лейтенантом, по долгу службы он должен был прочитывать письма, приходящие в зону. Занятие сие было ему в тягость, относился он к нему халатно. Какие читал, какие пропускал. И вот одно письмо из непрочитанных прошло в зону. В нем мать жаловалась сыну, что сожитель ее в очередной раз сильно избил и лежит она теперь в больнице и не знает — выживет ли? Сыну ее оставалось сидеть всего ничего. Был он уже расконвоирован и работать ходил в поселок. Однако под впечатлением письма совершил побег! Так как не знали его планов (письмо-то не читали), засаду устроили у него дома. А он поджидал обидчика матери у его работы. Без лишних разбирательств и слов саданул его ножом… насмерть! При задержании беглец оказал сопротивление и был застрелен. Письмо оказалось при нем, но без конверта, на счастье Порожнего. Посчитали, что пришло оно в зону нелегально, минуя почту, поэтому никакого наказания Порожний не понес. Так, хотя и косвенно, Порожний оказался виновным в двух смертях, которых не было бы, если бы он отнесся к своей обязанности серьезно.
Оксане тоже нашлось что вспомнить и о чем поплакаться батюшке, когда он приехал к ней в больницу. Самым страшным грехом ее были аборты — грех детоубийства!
— Ну вот видите, — с тяжелым вздохом сожаления и печали сказал священник этой чете, — люди отделились друг от друга колючей проволокой и считают, что те, кто за ней, — убийцы, воры и подонки, а по другую ее сторону ангелы будто во плоти. А безгрешных-то совсем, оказывается, ни там, ни тут и нет как нет! Для Бога же тюремной стены не существует, ибо Он все обо всех знает. Напрасно превозносятся те, кто не осужден пока явно. Те, кто осужден, хоть какое-то наказание уже понесли, а вот те, кто грешен, но прячется под личину невинности и не хочет покаяться — получат на Суде Божьем сполна! Вот эти-то лицемеры и окажутся, скорее всего, не по эту сторону Царствия Небесного...  а по ту! И причем навечно!..
Хотя лицо батюшки при сих словах было строгим, душа его ликовала! Ведь еще две заблудшие овцы были вновь обретены Матерью-Церковью. И надежду на то, что они не отобьются от нее снова, вселяло старому пастырю то, что произошло это именно на Светлой неделе Рождества Христова.
— А Вуди этого… ну, Алексея… — замешкавшись у церковного порога, на прощание сказал батюшке Порожний, — я знаете что — я больше не буду заставлять стучать. Переменилось в нем что-то, это и зэки заметили. Не совершу греха. А может, и вовсе досрочно его отпустим. Настрадался парень.

Рис. Германа Дудичева 

Антон Голик

07.01.2008