Дядя Ваня

Эта история произошла с моим дядей, дядей Ваней. Слышал я ее от него давно, почти ребенком, и что-то уже затерялось в памяти...
В Великую Отечественную дядя Ваня служил в разведке. Когда враг почти захватил Сталинград, в степях Калмыкии, юго-западнее города, образовалась как бы пустота: редкие полукочевые поселения да отряды ошалевших от холода румын. Нашу разведгруппу направили почему-то именно туда. Разведка оказалась неудачной: нарвались на большой отряд, который положил почти всех наших. В живых остался только мой дядя, девятнадцатилетний чувашский паренек. Выполз и ложбинками стал пробираться на юг, потому что на востоке были немцы.
Когда стало светать, заприметил невдалеке юрту с привязанным рядом верблюдом. Приблизился. Прислушался — тишина. Но вовнутрь ворвался все же с автоматом наизготове. Никого. А в юрте еще тепло, как будто хозяева покинули ее совсем недавно. Разведчик осмотрелся, открыл сундучок, нашел там холщовый мешочек с сухарями и прихватил его. Только выйдя на улицу, обратил внимание на верблюда. Верблюд как верблюд, вот только на голове у него была надета и подвязана под шеей буденовка с красной полувыцветшей звездой. Вероятно, для того, чтобы он не отморозил уши в лютые морозы.
Дядя Ваня оседлал верблюда и тронулся на восток, надеясь не попасть на пунктирную линию фронта. Светало и немного теплело. Стал опускаться туман. И дядя не заметил, как въехал в расположение вражеской части. Молодой разведчик взял ППШ наизготовку, понимая, что отстреливаться безполезно. Тогда он решил перед смертью хотя бы наесться и сухарей фашистам поменьше оставить. Вот так и ехал на верблюде: в правой руке автомат, а левой доставал из привязанного к седлу мешка сухари и хрустел ими, как ни в чем не бывало. Обезкураженные немцы смотрели на это, как, наверное, индейцы смотрели на испанцев в невиданных доспехах и на конях, не водившихся в Америке. Какой-то долговязый «фриц» вскинул «шмайсер», передернул затвор, но старший офицер что-то громко крикнул, вероятно: «Не стреляй!». А разведчик продолжал ехать на верблюде-буденовце и грызть сухари. Некоторые солдаты, возможно, урожденные католики, стали креститься, пока таинственное видение не исчезло в тумане.
В сумерках он подъехал к советским позициям. Оттуда начали палить. Дядя Ваня, всю жизнь бывший верующим, прочел «Отче наш» и повернул прямо на выстрелы, решив перед смертью догрызть остатки сухарей. Вдруг выстрелы прекратились. Приблизившись, дядя Ваня увидел лица наших солдат, мало чем отличавшихся от немецких на рассвете. Некоторые тоже крестились. Верблюд неожиданно прытко перескочил неширокий окоп и через несколько мгновений скрылся в тумане. Тогда почти мифический всадник слез с верблюда, скормил ему остатки сухарей, взял под уздцы и пошел на мелькнувший огонек то ли палатки, то ли сарая.
Ему долго пришлось объяснять, как это он уцелел, когда все его товарищи погибли, как ему удалось миновать линию фронта — немецкую часть и наши окопы. Но командир оказался человеком понятливым, и до СМЕРШа дело не дошло.
Закончил войну Иван в Вене, где ему предлагали перейти в контрразведку. А он всю войну мечтал вернуться живым-здоровым в родную деревню, жарким летом выйти за околицу и слушать, как поют жаворонки. Не согласился в контрразведчики. И потом всю жизнь жалел об этом. Как-то мы сидели с удочками на берегу Большой Тарханки, и он произнес: «А ведь тогда я бы мог стать человеком. Может быть, генералом». Я удивился, что он, тракторист и скотник, известный на всю округу валяльщик валенок, вырастивший троих сыновей, человеком себя не считает. Я удивился, но ничего ему не сказал.
 
На пересылке
 
Отец мой, Илья Порфирьевич, шел по этапу. И вот в одной из пересыльных тюрем заключенных вывели на прогулку в довольно обширный двор и не пустили по кругу, а разрешили гулять, кто как хочет. Народ был разношерстный — от крестьян, как мой отец, до офицеров высших чинов. Но большинство офицеров, инженеров и работяг были вчерашними крестьянами или крестьянскими детьми, поэтому резкого разделения среди зэков не было, только блатные держались несколько особняком, оказывая всевозможные почести своему пахану.
А рядом, за двойным забором, была женская «пересылка», где тоже во дворе прогуливались зэчки. Блатные время от времени кричали им что-то фривольное, приглашая в гости на широкие и удобные нары. Из-за забора доносились примерно такие же ответы. Но вохровцы когда окриком, когда и ударом гасили эти переговоры. И вдруг из женской послышался почти стройный многоголосый крик: «Замолчали!». И, как ни странно, почти все мужики на своей территории замолчали.
С женской стороны послышалось пение. Чудесный голос «выдавал» «Валенки». Отец ахнул: «Как Русланова!..». — «Это Русланова и есть», — ответил ему сосед. «Валенки» звучали, как три года назад у стен поверженного рейхстага, — радостно, озорно, победительно. Когда же песня отзвучала, отец спросил: «За что же ее?». — «Частушку про Сталина спела», — откликнулся прежний сосед. «Да не про Сталина, — возразил другой, — а про герб». И почти прошептал: «Серп и молот, молот-серп/ — это наш советский герб…» А дальше шло неприличное. Седовласый и подтянутый зэк как бы между прочим и в никуда сказал: «Да под Жукова они копают, вот и хватают всех его друзей, чтобы компромат выбить». Тут откуда-то взявшийся пахан процедил: «Везде у вас одна политика. Да у нее с мужем-генералом одних брюликов два чемодана нашли. Вот отец родной и трясет вас, зажравшихся, которые нас за горсть зерна или пару червонцев на Колыму отправляли. Откуда у певички такие деньжищи?». Но тут зазвучал «Ухарь-купец», и все опять замолчали. А после песни седовласый обратился к пахану: «Не знаю, откуда у нее деньги — не воровала же. Но одно знаю точно: во время войны она на свои сбережения купила две батареи «Катюш». Худой и полусгорбленный мужичок вздохнул: «Ничего себе сбережения… Вот я с женой во время войны по пятнадцать-восемнадцать часов на оборонном заводе работал, а хватало только на то, чтобы двоих ребятишек прокормить, а сами недоедали». Но зазвучала новая песня «Поедем, красотка, кататься…», и женский хор за забором подхватил ее. Только в этот момент вертухаи будто очнулись — заставили замолчать женщин. Смолкла и Русланова. А мужиков погнали в барак.
…Отец никогда не рассказывал, за что, сколько и где он сидел. А поведал мне эту историю в подпитии, когда мне было лет двенадцать и мы купили большую пластинку Руслановой и втроем, с матерью, слушали удивительный голос, удивительные песни, дрогнувшими сердцами ощущая нашу удивительную Родину, которая может не щадить своих сыновей и дочерей, спасая от чего-то более страшного.
Я не знаю, за что арестовали Лидию Русланову, скорее всего за все вместе — частушки, Жуков, муж-генерал, богатства... Хотя что ее богатства по сравнению с сегодняшними безголосыми извращенцами, сипящими что-то невнятное под звуки, лишь технически напоминающие музыку. А у них — и личные самолеты, и замки в Испании.
Но чем больше я живу, тем больше во всем вижу Промысл Божий. У Руслановой с мужем конфисковали четыре автомобиля иностранного производства, очень много драгоценностей и картин, имеющих художественную и историческую ценность, антиквариат, которым была наполнена квартира. А в это время моя бабушка — ровесница Руслановой — с детьми собирала с лип молодые листочки для салата, супа и сушки, чтобы потом подмешать их в муку с отрубями и печь лепешки. Вот так.
А ведь художник должен жить одной жизнью со своим народом или хотя бы стремиться к этому. Дворянин Пушкин жил на съемной квартире в многотысячных долгах. Лейб-гвардии поручик Лермонтов питался на Кавказе со своим отрядом чем Бог пошлет и нередко спал на голой земле. Небедный Шаляпин, правда, не имевший авто, безплатно пел в церковном хоре. Ахматова жила в малой комнатушке, не имея лишнего платья, сутками простаивая в очередях, чтобы хоть что-то передать сыну в тюрьму (и это в одно время с расцветом Руслановой). А умершие в полунищете поэты Рубцов и Прасолов? Список можно продолжать большими советскими актерами, сгинувшими уже в послеперестроечное время. Все они в немалой степени разделили судьбу своего народа. Да и сегодняшние большие художники стараются не отрываться от земли, которая кормит, если вкладываешь в нее труд. Всю жизнь прожил в Прислонихе живописец Пластов. В деревнях живут писатели Белов и Личутин. А вот Русланова, глубоко народная певица, ни копейкой не помогала все еще недоедающим людям, а наоборот, они, приходя на ее концерты, иногда отдавали почти последнее за билеты. А великая артистка все копила, копила... Происходило раздвоение личности, как позже, уже гораздо в более безобидной форме, произошло с Высоцким, жившим между Москвой и Парижем, раскатывавшим по Москве на почти не виданном тогда «Мерседесе» и писавшим песни о лесорубах, шоферах и зэках.
И Господь, пусть руками НКВД, смирил Русланову, и она, как вспоминала позже, хлебая баланду во Владимирском централе, вдруг вспомнила девочку-сироту, что пела на клиросе в церковном хоре примерно за такую же похлебку. Этой девочкой была она сама, дочь саратовских крестьян. Господь на этой земле наказует того, кого любит, чтобы на Страшном Суде «земные падения вверх» ему не зачлись во грех.
Художник должен жить одной жизнью со своим народом, дышать с ним одним воздухом, ходить одними тропами «в валенках да валенках, неподшитых, стареньких...».

Рис. Германа Дудичева

Владимир Осипов

г. Самара

28.03.2008