Алексий, человек Божий

Глава из нового романа известного Православного писателя Алексея Солоницына.

Егор Стрыгин пришел в церковь, когда служба закончилась и прихожане расходились по домам. Он сразу же увидел, что отец Василий стоит посреди церкви, выслушивая просьбы и жалобы людей, которые подходили к нему, целуя крест. Священник заметил Егора и кивнул ему, показывая тем самым, что скоро освободится.
Церковь, снаружи казавшаяся небольшой, внутри выглядела совсем иначе — особенно в центральной ее части, где подкупольные своды дугами поднимались вверх, образуя пространство, в котором молящиеся чувствуют себя как бы под куполом неба с самим Господом в центре Вселенной.
— Что, Егор Иванович, много работы впереди? — сказал, подходя, отец Василий. Он приветливо улыбался и первым протянул для пожатия руку, зная по опыту, что под благословение подходят лишь воцерковленные люди.
— Да-а, — согласился Егор, крепко пожимая руку священнику. — Признаться, я не ожидал, что своды у вас такие… высокие… Леса надо ставить… Рассчитать пропорции… Писать-то лежа придется… Ошибиться легче легкого… Но не это главное, отец Василий. Главное, что писать.
— У меня есть несколько соображений. Можно пройти в мой кабинет, а можно и здесь все обсудить. Как вам удобнее, Егор Иванович? Видя, что народ разошелся и лишь две бабушки занимаются уборкой, изредка поглядывая на священника и художника, Егор согласился вести переговоры прямо здесь, посреди храма.
— Я предлагаю боковые своды над клиросами расписать картинами из жития Алексия. Вы же теперь знаете его житие? — и, получив утвердительный ответ, продолжил:
— Слева — взять тот момент, когда он обручается с невестой своей, Марцеллой. Помните? Это очень важный момент… И рядом — его уход из родного дома, отплытие на корабле.
— Да, честно говоря… Как бы это сказать…
— Говорите, не стесняйтесь.
— Я не хотел бы писать сказку. А в той манере, в книжке, которую я прочел… как-то все выглядит…
— Я знаю эту книжку, — уже понимая, что кроется за недомолвками Стрыгина, быстро сказал отец Василий. — Это манера иконописная, древнерусская.
— Я понимаю. Все же высшее художественное образование получал. Рублева с Дионисием изучал, — кривя губы, сказал Стрыгин. — И что такое обратная перспектива, знаю… И так далее…
— Так в чем же дело? — строго сказал отец Василий.
— Надо перво-наперво определиться… Этот Алексей…
— Алексий.
— Алексий, пусть будет по-вашему.
— Не Алексий, а Алексий.
— Ну хорошо, — Стрыгин провел ладонью по своим жестким седым волосам. Те, кто был знаком со Стрыгиным, знали, что этот жест выражает степень его раздражения — он не любил, когда его поправляли. — Что же он, Божий человек, невесту бросает, удирает, все равно как гоголевский Подколесин? Только что не в окно, а в дверь. А может, и в окно? Да ночью еще…
— Ваше сравнение очень неудачно, Егор Иванович. Подробности в житиях не даются. Передается лишь смысл поступка. Но все же… Он дал ей перстень как память о нем… Следовательно, разговор был, и она поняла его, раз осталась девственницей на всю жизнь. И ждала его. Здесь жертвенность, а не трусость, как у гоголевского жениха, — он с явным огорчением смотрел на художника. — Это понятно каждому верующему.
— Да? Так уж и понятно? Вот хотя бы вы, — обратился он к бабушке, которая оказалась рядом, протирая напольный подсвечник. — Вы знаете про Божьего человека Алексия?
— А то, — живо отозвалась Валентина Павловна, служившая в церкви у отца Василия уборщицей. Когда на службу приходило много народа, она записывала поминание; а когда надо, выполняла и любую другую работу. — Он оттого и Божий, что всем ради Христа пожертвовал. Ведь ты только вдумайся, милый, каково ему было от любимой-то уйти! Богатому да знатному! А потом у родного дома жить, надсмешки терпеть от слуг, издевательства! Любимых кажний день видеть и не открываться! Терпеть! Да это ж только святому дано! Тут и каменное сердце слезу прольет!
И у нее на старых, пухлых, без морщин, щеках выступили слезы.
Егор обратил внимание, что бабушке, наверное, немало лет — а вот гляди ж ты, лицо без морщин.
— Сколько лет вам, уважаемая? — спросил Стрыгин.
— Годков-то? Да много уже, милый.
— Мы Валентине Павловне готовимся юбилей отметить — девяностолетие!
— Что? — изумился Стрыгин. — Правда, бабуля?
— А то! Я бы со счета сбилась, ежели б не пачпорт.
— Да-а, — протянул Стрыгин, но уже с другой интонацией. — И все же… перстень, говорите? Это как-то по-сказочному… Почему не объяснил ей, что так и так… Богу иду служить. Ты мол, меня прости, но иначе не могу…
— Егор Иванович! Жития имеют свой образный язык, свою символику. А если ее надо расшифровать, то это будет художественное произведение. Вот один священник написал повесть об Алексии. И он прямо пишет, что невеста — он ее Марцеллой назвал — поняла, почему Алексей ушел. И осталась его ждать… всю жизнь! Вот я думаю, Егор Иванович, что этот мотив в «Пер Гюнте» есть. У Грига, такая чудесная мелодия… Так?
— Так, — согласился Егор. — Грига я люблю, хороший композитор.
— Ну вот. А здесь сюжет куда мощнее, чем в «Пер Гюнте». Там он уходит счастья искать, и под конец понимает, что оно, оказывается, здесь, в родном доме. Лучше любимой — забыл, как ее зовут — ага, правильно, Сольвейг — нет никого в целом мире. Это и в других произведениях есть… А вот такого подвига, как у Алексия Божьего человека — ни у кого из писателей нет! Хоть всю мировую литературу переверните, не найдете! Может, потому и полюбил русский человек Алексия, что этот святой особенный. Жертвенная любовь не ради любимой девушки, не ради родителей, как, например, у Тиля, которому «пепел Клааса стучит в сердце» — то есть пепел сожженного отца — а ради Господа!
— Так, батюшка, так, родной, — пролепетала Валентина Павловна, растрогавшись такой речью своего настоятеля.
— Ладно, Валентина Павловна, иди, — отец Василий благословил старушку. — Нам еще многое обсудить надо. Это художник, он будет расписывать наш храм. Ведь так, Егор Иванович?
И он с такой надеждой и уверенностью в правоте своего дела посмотрел на Стрыгина, что тому ничего не оставалось, как согласиться. Тем более что и Валентина Павловна смотрела на него теперь совсем по-другому — с умилением и радостью.
Домой Егор вернулся с чувством того, что ему как будто надо досказать красками то, что он не сумел высказать словами.
Он взял чистый ватманский лист и, прикрепив его к планшету, стал набрасывать как раз сцену прощания Алексия с невестой.
Сначала он делал это нехотя — так, для разнообразия.
«Сольвейг»… «Пепел Клааса», — вспоминал он сказанное ему священником. Гляди-ка ты, какой образованный… «Тиля Уленшпигеля» читал… Грига знает… Во какие священники пошли… А того не понимает, что если житие писать в картинах, надо Алексия этого в Россию поместить… Не совсем, конечно. Можно Рим изобразить как на иконах, вот так, что ли…
Он нарисовал поднимающиеся за спиной персонажей громоздящиеся дома, как на «Троице» Рублева.
«А можно город вдалеке изобразить, в перспективе, как у Рафаэля, скажем… Марцеллу эту, невесту, поставим на крутом берегу. Внизу Волга, струг, готовый к отплытию, с поднятым парусом»…
Дальше эскиз он уже делал быстро, торопясь набросать то, что сейчас возникло в его сознании. Алексия повернул лицом к невесте. Руки их протянуты друг к другу, но не сомкнуты. У нее на ладони перстень этот… прощальный.
…По привычке после обеда он прилег на тахтушку и сразу заснул. И все, о чем он думал наяву, в ином, преображенном виде представилось ему во сне.

Побитый штормом, истрепанный ветрами, корабль заходил в устье Тибра. Еще не верилось и морякам, и путешествующим, что они спасены, что смерть, орущая с каждым ударом громадных волн, позади и что море не поглотило людей. У многих недавний страх сменился пустотой в душе, оставив лишь усталость от столь долгой борьбы за жизнь.
Но люди вышли на палубу — кто опираясь на близких и с трудом переставляя ноги, кто бодрее, — и все смотрели на пристань спасения, к которой причаливал корабль.
Вместо Киликии, куда направлялись, путешественники оказались у порога Рима. И каждому приходилось, возвращаясь к жизни, решать, что же делать теперь, куда идти, оказавшись в Вечном городе.
Сначала шли все вместе, переговариваясь, одобрительно кивая друг другу, но постепенно, когда добрались до улиц Рима, стали расходиться в разные стороны.
Основная группа путешественников продолжала идти кучно, продвигаясь к торговой части Рима, где была вероятность встретить кого-то из знакомых или что-то продать, заработав деньги на ночлег и пропитание.
Позади этой группы шел, чему-то тихо улыбаясь, тот странный пассажир, который даже во время урагана, когда корабль, казалось, уже не взберется на гребень волны и она накроет его, продолжал неустанно молиться. Он сидел, прижавшись к переборке трюма, в котором находились путешественники, и ровным, громким голосом молился, обращаясь к Господу Вседержителю. До погибающих посреди пучины морской долетали лишь отдельные слова его молитвы, но многие все же слышали их и отмечали про себя, что есть среди них пусть хоть один молитвенник. По виду он был стар, с телом, иссушенным солнцем и ветрами, а более всего, наверное, аскетической жизнью, так как не имел при себе никакой поклажи, кроме ветхой кожной сумы, надетой через плечо. И одежда на нем была ветхая, но прочная, потому что состояла из кож и грубой ткани, истертой временем. Волосы его опускались на плечи, наполовину седые, как и длинная, клином, борода, лежащая на груди. Лицо его, тонкое, смуглое, более всего примечательно было глазами, светло-голубыми, смотрящими на мир с детской открытостью и прямотой.
И во время шторма, и сейчас, когда светило яркое солнце и шумные улицы Рима кипели жизнью, эти глаза странника все так же светились тихой уверенностью в чем-то тайном, ведомом лишь ему. И этот взгляд почему-то передавал уверенность всем, кто находился рядом с ним — и когда корабль, захлебываясь от волн, кренился и вот-вот должен был перевернуться, но все-таки не переворачивался, и теперь, когда ноги путешествующих все увереннее шли по булыжникам Рима.
Это был Алексий, двадцать лет назад покинувший родной город и вот теперь так нежданно-негаданно вновь оказавшийся в нем.
— Куда же ты теперь, добрый человек? — спросил Алексия коренастый, широкоплечий человек, кажется, ремесленник, еще на корабле несколько раз заговаривавший со странником и чувствовавший в нем что-то особенное, не выразимое словами. — Не хочешь ли пойти вместе со мной, к моим старым знакомым еще по Александрии?
— Благодарю тебя за приглашение. Но у меня в Риме тоже есть знакомые, и мне кажется, что я их найду.
— Ну так прощай. Если же не найдешь своих знакомых, приходи на Гончарную улицу и спроси мастера Никодима. Я буду рад помочь тебе. Как ты помог на корабле всем нам. Я это понял.
Они поклонились друг другу и расстались посреди улицы. Алексий направился дальше по Торговым рядам, еще не зная, куда идет. Он шел, просто радуясь солнцу, людям, которые не обращали на него никакого внимания. Зато он с любопытством вглядывался в лица проходящих, словно ожидая, что вот-вот встретит кого-то из своих близких.
И точно — вот он увидел старого человека, который что-то выговаривал нерадивому слуге.
— Ну разве берут такие вялые смоквы? Посмотри, что ты купил.
— Но ведь зато дешево, господин.
— Дешево! Вот тебе и всучили товар, который разве что нищим годится отдать.
Ну конечно, это он, управляющий Руфин — с всегдашней его требовательностью к слугам. Как он постарел! Лицо покрыли морщины, и спина уже не такая прямая, а вот голос все такой же — строгий, назидательный, но без раздражительности и злобы.
Заметив, что нищий смотрит на них и прислушивается к их разговору, Руфин подозвал к себе Алексия:
— Ты, видно, прибыл из дальних странствий. И конечно, голоден.
— Да, мой господин, — живо отозвался Алексий. — Корабль направлялся в Киликию, а ужасный ураган пригнал нас в Рим. Благодаря Господу мы не погибли, но теперь надо искать место, где преклонить голову.
— Отдай ему смоквы, Власий. А что же ты собирался делать в Киликии? У тебя там родственники, друзья?
— Нет, господин. Я собирался молиться. В Александрии, где я был, стало слишком людно. В Киликии, я слышал, много спокойнее, вот туда и направлялся. А попал в самое людное место на земле — видно, так угодно Господу.
— Ты странствуешь по землям в поисках молитвенного места? Разве не все равно, где молиться? Разве искренняя, сердечная молитва зависит от места, где она возносится?
— Ты, конечно, прав, господин. Но с годами я понял, что все же лучшее место для молитвы там, где сердце твое чувствует себя ближе к Богу.
— А как найти это место, ты знаешь?
— И ты знаешь, господин. В родном доме, среди близких людей — для таких, как ты. На паперти церковной и даже в пустыне — для тех, кто решил быть только с Господом и больше ни с кем.
— Ты хорошо рассуждаешь, странник, — сказал Руфин. — Не хочешь ли последовать за нами?
— С радостью! — отозвался Алексий, и светло-голубые глаза его просияли. — Мне также доставило большое удовольствие и честь беседовать с тобой, господин.
Руфин пошел вперед, показав Алексию, чтобы он следовал за ним, а слуга Власий, толстый юноша девятнадцати лет от роду, больно пихнул Алексия в бок, показывая, чтобы он шел позади него.
Когда показалась аллея пирамидальных тополей, ведущих к холму, на котором стояла вилла Евфимиана, римского патриция, Алексий невольно вздрогнул, а глаза его расширились и осветились. Он ступал по плотно утрамбованной земле, вспоминая, что где-то рядом должна быть тропа, по которой он мальчишкой бегал к озеру. Тропа шла меж колосящейся пшеницы, и он любил срывать спелые колосья и растирать их на ладони, как это делал отец, а потом жевать их.
Так он сделал и сейчас. И ощутил неповторимый вкус — вкус детства.
За воротами, перед входом в дом, на просторной площадке кучер запрягал лошадей, а у повозки ходил, проверяя, все ли уложено, как надо, сам Евфимиан.
— Руфин! — позвал он, увидев управляющего. — Хорошо, что ты застал меня. Еду к Аркадию, он созывает друзей своих почтить память Епископа Маркелла, своего родственника, ты знаешь. Распорядись, чтобы жнецы в поле вышли и чтобы в доме был порядок. Кто это с тобой?
— Странник, попавший в беду, — он рассказал о корабле, бурей прибитого к берегу Италии, о встрече с Алексием.
— Что ж, распорядись поместить его где-нибудь в постройках для слуг.
— Благодарю тебя, господин, — отозвался Алексий. — Мне только бы где преклонить голову. А я буду молиться и за тебя, и за мученика Епископа Маркелла, который принял смерть от язычников. И за диаконов Кириака и Сисиния, невинно убиенных. А с ними — воинов Сатурнина, Папия, Мавра и других. А также за мучениц Прискиллу, Лукиану, знатных жен. И особо за Артемию, дочь императора Диоклетиана, не отрекшуюся от Христа и принявшую мученический венец.
Евфимиан не без удивления смотрел на нищего, почтительно склонившего голову перед ним.
— Откуда ты знаешь этих римских мучеников? Ведь ты прибыл из Александрии, как сказал Руфину?
— Я странник, господин. Был и в Эдессе, чтобы помолиться перед Нерукотворным Образом Спасителя нашего Иисуса Христа, и в землях египетских, и в ливанских. А с Римом у меня память особая, потому что здесь многое началось…
Евфимиан, известный не только в Риме своей заботой о нищих и обездоленных, которым он давал кров, пищу, одежду, а часто помогал и деньгами, отделяя регулярно десятую часть всего, что наживал трудом и молитвой, этого нищего принял, как всех других. Лишь порадовался, что этот еще, видно, и усердный молитвенник.
— Поговори с ним, Руфин, как он отдохнет. Может, он что-то слышал про нашего Алексия.
Евфимиан уехал, а Руфин определил место Алексию в маленьком доме неподалеку от ворот, который пустовал с тех пор, как умер старик, в обязанности которого входило открывать и закрывать ворота.
Первые дни прошли для Алексия спокойно. Он уже повидал — издалека, правда, — и свою мать Аглаиду, и невесту Марцеллу, и это было для него главной радостью. Идя сюда, он знал, что они живы, но вот что Марцелла живет у его родителей, стало для него неожиданностью. Похоже, стала им как дочь.
Все складывалось хорошо, Алексий видел родных, и больше ему ничего было не надо. Но только стали докучать слуги, особенно тот толстый юноша Власий, который невзлюбил Алексия с первой же встречи в Торговых рядах Рима.
Руфин вменил ему в обязанность носить пищу Алексию, и всякий раз Власий придумывал какие-нибудь каверзы, приглашая кого-нибудь из слуг посмотреть, как Алексий будет есть кашу из полбы или ячменя с тараканами и мухами, которых он в нее добавлял.
Алексий сразу же отставлял горячую пищу, потому что давно уже обходился без нее, питаясь хлебом и водой.
Власий, приглашавший слуг позабавиться над Алексием, оставался недоволен:
— Что же ты, брезгуешь нашей пищей? Наше угощенье для тебя слишком грубое?
— Нет, Власий. Просто я не ем того, что ешь ты. Право, обхожусь без мух и тараканов.
— Каких мух? Каких тараканов?
— Которыми ты заправил эту кашу.
— Да как ты смеешь лгать? Видали? — обращался он к слугам, с любопытством наблюдавшим представление, которое устраивал Власий. — Ну-ка ешь! — и он прислонял чашку к лицу Алексия, размазывая кашу по лицу и бороде нищего. — И пить наше вино не будешь?
Алексий отрицательно качал головой, вытираясь.
— Придется вылить это прекрасное вино из мочи ему на голову, — говорил он со смехом и поливал Алексия из кувшина. — Пусть твои власы произрастают, как цветы в саду!
Слуги смеялись и уходили. Они уже знали, что этот нищий покорно сносит насмешки и издевательства Власия или кого-то еще из молодых, любителей позабавиться. Но эти забавы скорее походили на издевательства, и те, кто постарше и поумней из слуг, одергивали молодых.
В тот летний день Власий затащил Алексия на скотный двор. Под хохот скотников он заставил Алексия ползать по навозной жиже. Палкой погоняя Алексия, как свинью, он заставлял его пригибаться к самой земле, окунаясь в нечистоты. Натешившись, под улюлюканье и свист Алексия вытолкали из свинарника.
— Теперь подсыхай, — победно провозгласил Власий. — Будешь пахнуть как настоящая свинья.
Алексий ничего не ответил и пошел прочь от своих мучителей. Вышел за ворота и направился скорее безсознательно, чем осознанно, по дороге, ведущей к той тропе меж хлебов, которая приводила к озеру.
Сняв с себя всю одежду, он окунулся в воду, отмываясь от нечистот. Потом вымыл одежду, развесил ее на ветвях кустарника и сел на траву. Жарко светило солнце, и скоро и одежда его высохла, и сам он сам находился в том состоянии, что и обычно. От его тела не исходил дурной запах, даже если он не мылся по многу дней. И волосы, длинные и не расчесанные, не сбивались в колтуны, а лежали ровно, как будто уложенные, хотя он их просто приглаживал ладонью.
Посмотрев на птичку, севшую на ветку ветлы, он улыбнулся ей, уже забыв о Власии и скотниках.
— Вот и ты, милая. Какую весть принесла? Конечно, хорошую? Ах, нет у меня даже крошечки для тебя, прости. Припасу в другой раз, как приду сюда. А сейчас посиди у меня на ладони, если хочешь. Ну, решай сама.
Птичка, цвикнув, подлетела к Алексию и села на его вытянутую ладонь. Он продолжал говорить с ней:
— Хорошо тебе? А что же! Солнышко светит, и светло в мире Божьем. Как Он славно все для нас устроил! Ты только посмотри, какая синяя, свежая и прозрачная вода в озере! Как зеленеют холмы вот там, на дальнем берегу! И воздух чист, словно это дыханье Ангелов небесных. Почему бы и душам нашим не уподобиться этой чистоте, этой благости?
Птичка с ладони перешла на рукав хламиды Алексия, забралась ему на плечо, потом двинулась обратно. Он любовался ей и не видел, что за спиной его, на взгорке, стоит Марцелла со своей служанкой Фотидой. Они замерли, видя, как этот странный человек, поселившийся в сторожке у них, разговаривает с птицей. И птица, похоже, понимает, о чем он говорит.
Фотида сказала госпоже, что над стариком, пришедшим к ним, опять издеваются. Марцелла решила прекратить глумление, вышла из дома, но не нашла старика-нищего. Фотида узнала, что старика видели выходящим за ворота, на дороге, ведущей к озеру.
И они отправились искать странника.
Марцелла не один раз ходила с Алексием на прогулки как раз вот по этой дороге, когда она осталась жить в доме Евфимиана. После ранней и внезапной смерти сначала матери, а потом безутешного отца сюда привез ее дядя Апрониан. Он знал, что Евфимиану и Аглаиде пришлась по душе юная Марцелла, дочь их друзей, покинувших этот мир. Сама Марцелла хотела идти к девам, которые поселились на Авентинском холме и устроили обитель девственниц, служащих Богу. Но Аглаида и Евфимиан уговорили ее остаться у них. А потом, видя, как возникла взаимная любовь у их сына и Марцеллы, решили поженить их. Но в первую же брачную ночь Алексий ушел из дома неизвестно куда.
Марцелла тронула ветви ветлы, чтобы привлечь внимание Алексия. Он оглянулся на шорох листьев, и птица вспорхнула с его руки.
— Мне сказали, что слуги опять издевались над тобой, — сказала Марцелла, почему-то волнуясь. Она уже давно обратила внимание на странника, пришедшего в их дом, пробовала заговорить с ним, но он всегда отвечал коротко, склонив голову и не глядя на нее.
— О, не стоит на них обращать внимания. Они молоды, а жизнь их так скучна. Им хочется развлечений, вот они и шутят надо мной.
— Какие же это шутки! Это правда, что они вываляли тебя в свинарнике?
Алексий взглянул на Марцеллу, тихо улыбаясь. Она, конечно же, изменилась, но не утратила своей красоты, хоть и стала почтенной женщиной. Выражение лица, глаз осталось прежним — с той же девичьей чистотой, с той же искренностью чувств.
— Видишь, как легко смыть с тела нечистоты, — он развел руки в стороны, показывая свое чистое, загорелое тело. — Гораздо труднее омыть свою душу.
— Я знаю, что ты много молишься, — сказала Марцелла, глядя открыто и прямо на Алексия. — Отец говорил мне, да и другие тоже, что ты много странствовал. Скажи, не встречал ли ты где человека по имени Алексий из Рима?
— Нет, госпожа. Меня уже спрашивали об этом.
— Но, может, слышал о нем? Он сын моих приемных родителей. Мой муж.
Служанка Фотида, женщина смекалистая и расторопная, по велению хозяйки уже несколько раз пытавшаяся выведать все о новом нищем, которому дал кров и пищу хозяин, уже знала, что тот избегает и разговоров, и общения со слугами. На вопросы хозяев отвечает почтительно, но кратко.
— Ты откуда родом? — спросила она.
— Я римлянин, госпожа.
— Почему же у тебя нет ни родственников, ни знакомых? Не от рождения же ты стал странником, нищим?
— Так было угодно Господу.
— И все-таки, — настаивала Фотида, — кто ты?
— Человек, который молится, госпожа.
Фотида недовольно дернула плечом:
— Госпожа дала тебе тунику, сандалии, плащ. Где они? Почему ты опять ходишь в своей хламиде?
Он кротко посмотрел на Фотиду, потом на Марцеллу:
— Слуги бывают в городе… Им надо выглядеть прилично. А я же редко выхожу из хижины. И к своей одежде привык.
Опять возникла пауза, и даже бойкая Фотида не знала, как продолжить разговор.
Марцелла поняла, что надо уходить.
— Фотида будет следить, чтобы не обижали тебя. Говори ей о своих нуждах. И молись за нас.
Женщины ушли, и тогда Алексий сел на камень, почувствовав внезапную слабость во всем теле. Чтобы стало легче, он вытянул ноги, опустив ступни в воду. Прозрачная вода, нагретая солнцем, чуть холодила. На мелководье заплывали рыбы, приближаясь к ступням Алексия. Некоторые из них тыкались головами в его пальцы и резко отскакивали, потом приближались снова. Он смотрел на них и хотел пошевелить пальцами, но это у него не получилось. Тогда он понял, что дела его плохи и надо бы встать, чтобы освежить водой лицо, тогда станет, может быть, легче.
«Это я слишком взволновался, говоря с ней. Как же ты чиста, невеста, жена моя. Я сказал, что труднее омыть душу, чем тело. Тебе не надо омывать душу — она чиста, вот как эта вода под солнцем, у тихого берега, где желтый песок и гладкие камни».
Все-таки он встал, нашел крепкую ветвь дерева, сломанную ветром, и, опираясь на нее, медленно пошел к своему приюту.
Когда он добрался до него, то, заметив Руфина, попросил у него бумаги и чернил. Управляющий, не спрашивая ни о чем, выполнил эту просьбу.
И тогда Алексий, набравшись последних сил, начертал: «Вот и пришел мой последний час. Предстану перед лицом Твоим, Господи. Молю смиренно простить все прегрешения мои, о которых Ты, Всевидящий, знаешь. Тебе одному я отдал свою жизнь, свое сердце. Поэтому и ушел из родного дома, не простившись с вами, мои дорогие, любимые отец и мать. Лишь ты догадалась о моих намерениях, дорогая Марцелла, хотя я прямо не сказал и тебе той ночью, что ухожу. Я знал, что утром отойдет корабль в Александрию, и на нем отправился в путь не в далекие страны, а ко Господу.
Я решил посетить святые места и молиться там — у Гроба Господня, в Гефсимании и Галилее, а потом и во всех тех святых местах, где проходил Иисус Христос. Потом я был в пустынях Фивейских, Нитрийских и Халкидонских, встречал святых старцев, которые научили меня непрерывной молитве и смирению перед испытаниями, которые должны закалять душу, отданную Господу. В далекой Эдессе, где хранится плат с ликом Спасителя нашего, посланный во исцеление царю Авгарю, много лет провел я на паперти храма в молитвенных трудах. Но и оттуда пришлось уйти, когда люди узнали, кто я, и стали от меня искать спасения. Я направлялся в Киликию, а оказался у вас, дорогие мои. Так рассудил Господь и Пресвятая Матерь Его, которая однажды явилась мне, многогрешному.
И теперь, прощаясь до встречи в Вышних, об одном прошу — не плачьте обо мне, потому что я ухожу туда, где нет смерти, где Господь рассудит всех и примет праведных. Упование мое, что и мы, грешные, будем в их числе. Упование мое, что я дождусь и встречусь с вами, дорогие мои родители, любимая моя невеста и жена».
Так он писал, и силы его иссякли, когда он высказал все, что хотел сказать.
И когда закончил, лег на свое ложе, сложив крестообразно руки на груди и зажав в правой руке свиток. Жилище его осветилось ярким неземным светом. Но никто этого не видел, потому что ночь была звездной, светлой, как это всегда бывает в Риме и его окрестностях в третий месяц года май, названный по имени италийского «бога» Майя, в последний день празднеств вакханалий — в честь «бога» пьяного разгула Вакха.

+++
Леса поставили быстро. О своем замысле он пока никому не рассказывал, писал фреску Господа Вседержителя, лежа на спине. Пропорции он рассчитал сам, многократно проверял их, спускаясь вниз и прося кого-нибудь из прихожан-мужчин помочь отодвинуть леса. Все получалось как нельзя лучше, вот только сильно стала болеть поясница, которая, как он ни лечил, все равно стала все чаще подавать свои пронзительные сигналы. Работу он не прекращал и во время службы. Постепенно стал запоминать порядок Литургии, вечерни и смысл основных песнопений. От природы Егор был музыкален, и хор, состоящий всего лишь из четырех-шести певчих с небольшими, но с чистыми голосами, пришелся по душе Егору. Особенно нравилось ему, когда приходила артистка филармонии и пела соло в некоторых песнопениях. Тогда Егор опускал руку и замирал, слушая, как звуки возвышенных песнопений летели прямо к нему, под купол храма, где уже был написан лик Господа.
Бабушка Валентина Павловна взяла Егора под свою опеку. Когда заканчивалась служба и церковь пустела, она неизменно звала Егора трапезничать. Он спускался вниз, заходил к Валентине Павловне в маленькую комнатку, где она держала весь свой «ивентарь», как она говорила про свои ведра, швабру и тряпки. Она ставила на плитку разогревать принесенную из дома еду, и они начинали чинно обедать и вести неторопливые беседы. Много полезных сведений почерпнул Егор из этих бесед — узнал о порядке жизни в церкви, о ее служителях, а главное, о том понимании круга церковных дней, в который баба Валя вкладывала свой смысл, прежде непонятный Егору.
Заметив, что Егор держится за поясницу, с трудом разгибаясь после работы под куполом, она принесла художнику какую-то жидкость, которой наказала обязательно натираться на ночь. Поясница стала болеть меньше — растирание бабы Вали помогло Егору справляться с болью.
Так он работал и постепенно прочел немало книг, которые ему давал отец Василий — о тех святых отцах, предшественниках и современниках преподобного Алексия — основателях первых монастырей, пустынножителях, отшельниках.
Стрыгин рисовал быстро, почему-то торопясь. Словно боялся, что важный для него момент пройдет, исчезнет, как видение, как сон, как облако в небе, которое истаивает на глазах.
Отец Василий видел, как по высокому берегу реки, прямо навстречу ему, идет человек, прижимая крест к груди. Чуть позади него в плотном ряду начертаны фигуры людей с нимбами над головами; дальше — еще люди, и еще. Шествие, которому нет конца.
Потом, также контуром, полоска реки, потом что-то еще — кажется, луга, частоколом лес, словом, даль неоглядная.
И на все это святое воинство льется наискось Небесный свет. Лучи падают из-под купола, от Господа Вседержителя.

Алексей Солоницын

Рис. Германа Дудичева