Последний фильм Лени Демина

См. также

Глава из нового романа «Главная улица».

Лес тихо смотрел зелеными глазами на мужчину и подростка.
У этих глаз были светлые солнечные полоски, и они пробивались наискось сквозь листву ветел и ясеней, освещая островки высокой сочной травы. Прогретый воздух напитался запахами душицы, тысячелистника, цикория и еще других трав, росших там, где им уступала место луговая овсяница.
Мужчина сделал еще несколько шагов, протянул руку вперед и раздвинул ветви орешника, выйдя на взгорок, откуда открывался вид на поле. На краю поля, там, где трава была скошена, разгуливал аист. Второй реял рядом, раскинув широкие крылья и выискивая добычу в траве.
— Аисты! — вырвалось у Жени Весенина, и голубые глаза его, точно такие, как небо над нивой и лесом, блеснули.
— Тихо. Камеру готовь. Не суетись. Смотри в объектив так, чтобы видеть птиц. Ну?
— Вижу! — Женя щурился, но уже привык правый глаз не закрывать, прижимая резиновый ободок видоискателя к брови и подглазью.
— Камерой не елозь. Твердо держи, как я учил. Жди, когда аисты вместе будут… Наблюдай за ними… Ровненько камеру веди… Не упусти момент, когда они будут взлетать… Ну?
Женя все делал так, как говорил ему учитель, приехавший в обитель к своему другу, художнику Стрыгину.
— Они летят! — Женя поднял кинокамеру, стараясь не упустить птиц из видимости объектива. Держать кинокамеру так, как учил Демин, было нелегко, но Женя помнил все, что говорил ему этот крепкий плечистый человек.
— Следи за ними… сколько можешь!
— Они сели за лесом!
— Пусть! Не выключай камеру! Поведи панорамой по полю, до самого леса… И подержи на листве… Держишь?
— Да!
— Теперь выключай.
Женя опустил камеру, вытер пот со лба.
— Повезло нам, а, дядь Лень?
— Везет дуракам. В эту пору здесь бывают аисты. Места хорошие, я тут не один раз снимал.
Он пошел по опушке леса, и Женя в который раз удивился, как уверенно идет его учитель. Может, он притворяется, что не видит?
Но вот Демин споткнулся о пенек и упал в траву, невольно вскрикнув от боли. Женя подбежал к нему, закинув ремень камеры за плечо, пытаясь поднять Демина.
— Погоди, я сам. Тут же вроде тропа была.
— Она заросла. И березу кто-то срубил.
Женя поднял темные очки Демина, вложил их ему в ладонь.
— Придется тебе меня за руку вести, Женька. Изменились здешние места.
Мальчишка повел Демина за собой по той тропе, о которой говорил оператор. Опять лес смотрел на них тихими зелеными глазами. Трава сухо потрескивала под ногами, да ветви, которые они задевали, отзывались шорохом листьев.
— Сейчас мы должны выйти на поляну. Может, и она тоже заросла?
— Нет, впереди вон виднеется… Красотища какая! Снимать?
— Подожди. Сначала посмотри, сколько у тебя осталось пленки. Это тебе не видео. Тут надо беречь каждый метр. И ждать надо уметь. Может, нам кабанчик попадется или лосенок какой… Здесь живность еще водится.
Они устроились в тени старой ветлы. Несколько ее стволов, выгнувшись над землей, свесили вниз свои узкие листья.
Перед Деминым и его учеником лежала поляна, освещенная июльским солнцем. Разнотравье выкрасило ее в светло-фиолетовые, розовые и белые цвета. Это шалфей, клевер и пырей цвели вовсю, как и таволга, обрамлявшая поляну белыми цветами на высоких стеблях. Шалфей рос от края поляны почти до середины ее, и потому светло-фиолетовый цвет преобладал, но потом уступал белеющему пырею и ромашкам, которые образовали небольшой островок. И на нем, венчая всю поляну, красовалась береза.
— Ну, что ты видишь? — спросил Демин.
— На поляне в середине стоит береза. А вокруг нее цветы.
— Какие?
— Красные. Белые. Немного желтеньких…
— Красных тут нет. Шалфей другого цвета. Определяй точней.
Женя определил так:
— Цветы как карамельки на палочках. А ромашки — как девчонки на праздник.
— Неплохо. А рядом с ромашками — что?
— Белые какие-то… я не знаю, как называются. Они как будто нестиранные.
— Какие?
— Ну, были белые, а свои рубашки немного заносили.
— Это таволга. Она называется водянистой, потому что растет в мокрых местах, у воды… На что надо обратить внимание? Если, например, ты задумал панораму?
— Я бы начал с этого шалфея. И к березе подошел…
— Так. А потом?
— А потом трансфокатором, как вы учили…
— То есть приблизил и укрупнил — что?
— Листья березы, вон они как колышутся красиво.
— Неплохо, Женька. Только листья лучше показать со стволом, он очень хорош, если немного кора загибается и дрожит под ветром…
— Сниму?
— Давай.
Заурчал мотор камеры. Для Демина это был самый родной, самый приятный звук.
— Хватит?
— Нет, план должен быть длинный. Так. Теперь снимай без трансфокатора. Статично, всю поляну…
— Зачем?
— Как зачем? Мы же обсудили! Забыл?
— А, под рассказ… Может, крупно и цветы? Шалфей? Ромашки?
— Подожди. Сейчас ты пойдешь по поляне. Будешь снимать цветы с движения. Чтобы они раздвигались под моими ногами. Понял?
— Да.
Так они снимали, пока Демин не сказал свое привычное: «Хорош». Потом уселись под ту же ветлу в начале поляны. Достали из сумки бутылку молока. Хлеб Демин разломил руками. Он был мягкий, испеченный ранним утром.
— Знаешь, Женька, ничего нет вкуснее свежего хлеба с молоком. Особенно когда на опушке леса сидишь, вот как мы с тобой. У нас в Жалейке так же славно солнце светило, как здесь, хотя и Сибирь. Вот пью молоко, жую хлеб и вспоминаю, как мы с пацанами за ягодами в лес ходили или на рыбалку… И хорошо так… Что третьего дня или год назад — не помню, а что в детстве было — как будто вчера… Такие дела, Женька.
Женька подумал, что свою квартиру в пятиэтажке, где он через форточку выбирался на балкон, а потом по водосточной трубе спускался вниз, когда мать его запирала и уходила неизвестно куда и на сколько, он вряд ли будет вспоминать. А хлеб он ел преимущественно такой, какой подавали, когда он ходил от квартиры к квартире, от дома к дому и попрошайничал.
— Ты все запоминай, Женька. Для оператора память — первое дело.
Да, какая светочувствительность пленки, какую надо ставить выдержку, как двигаться с камерой, чтобы изображение находилось в фокусе объектива — это он учится запоминать. Леонид Иванович говорит, что снимать на видео — это дело для кнопконажимателя. А снимать кинокамерой — значит быть кинооператором. Надо много знать, серьезно учиться, вот тогда сам поймешь, чем киносъемка отличается от видео, почему художественное кино снимают только кинокамерой.
Ребят из обители, про которую они с Леонидом Ивановичем снимают фильм, он будет помнить всегда. А вот про жизнь с матерью лучше всего забыть.
— Знаю, о чем ты думаешь, — сказал Демин. — Разве надо запоминать про голод или подвалы, в которых ночевал? Или как тебя били? Все надо помнить, Женька. Хочешь, расскажу, как я в киноинститут поступил?
— Хочу.
Демин протянул бутылку с молоком Жене, вытер платком рот и начал, улыбнувшись:
— Первый фильм, какой я увидел, назывался «Александр Невский». К нам приезжала кинопередвижка, и вот в клубе, такой просторной избе, я вдруг увидел на белом полотне чудо — живые люди там говорили, сражались, скакали на конях, побеждали псов-рыцарей! Мне повезло, Женька, и я сейчас считаю этот фильм одним из самых лучших. После «Александра Невского» у меня вся жизнь стала делиться от приезда до приезда кинопередвижки. Для меня вся жизнь стала вращаться вокруг кино. И вот я сначала всеми правдами и неправдами добыл денег на фотоаппарат. На мое счастье учитель физики Василий Иванович сам любил снимать. Вот он и преподал мне первые уроки. А киномеханик, кинщик Федька, как мы его называли, стал привозить мне разные книжечки про кино. В обмен, конечно, на самогоночку, которую я выпрашивал у бабушки, объяснив ей, в чем дело. В восьмой класс пошел уже в райцентре, там жил на квартире у тетки, несладко жилось, поверь. Но я все стерпел, потому что мне надо было окончить десять классов, для того чтобы ехать в Москву, поступать в киноинститут. Ничего мне в жизни было не надо, лишь бы участвовать в самом прекрасном деле, какое есть на свете — снимать кино.
Солнышко переместилось на небе, стало напротив Демина и Жени, который слушал его, глядя на скуластое лицо оператора в темных очках, закрывающих его узкие белесые глазницы.
Женьке припекало затылок, но он не шевелился, боясь, что Демин прервет рассказ. С тех пор как оператор поселился в обители, отец Алексий дал послушание именно Жене помогать Леониду Ивановичу. Потому что мальчик неплохо рисовал, научился снимать фотоаппаратом, который отец Алексий дал подростку. И Женя быстро привязался к Демину, который помаленьку, а потом все больше и больше стал обучать мальчишку операторскому делу.
— Солнышко-то припекает, давай-ка переместимся в тенек. Можно теперь и растянуться, травка тут чудесная.
Так и сделали. Женька собрал остатки еды в рюкзачок, помог Демину устроиться поудобнее под ветлой, а сам сел напротив него.
— Вы остановились на том, что решили ехать в Москву.
— Да, решил. От нас сначала надо плыть на пароходе, потом на машине до места, где железнодорожная станция. Потом поездом до Красноярска, а там уж на московский. Пока я до Красноярска добирался, пришлось ехать в тамбуре вагона, мест не было. Меня продуло, да еще в разбитое окно несло гарью от паровоза, так что лицо у меня почернело. Но хорошая проводница попалась на московском поезде, отмыла меня, устроила на верхнюю полку, отпаивала горячим чаем. Но все равно в Москву я приехал больной. Надел чистую рубашку, которая у меня была припасена для экзаменов в институте, поехал по Москве искать этот самый ВГИК — так институт кино называется. А там — мама моя! — народу понаехало со всей страны, все хотят в актеры, в режиссеры, в операторы… Больше всего, конечно, на актерский факультет. Ну, я сдал документы, приехал в общагу. На первый экзамен идти, а у меня сил нет. Пошел. В общем, Женя мой дорогой, поступил я только с третьего захода, когда маленько осмотрелся, понял, как столичных мальчиков надо расталкивать. Как между ними можно в институт пробиться.
— Как?
— Если ты поедешь в Москву, скажу тебе, что самое главное. В приемную комиссию надо сдать свои снимки. А потом самому снять, уже в Москве. И вот на этих снимках должно быть что-то такое, что показывало бы особенности твоей души. Техническое качество теперь у всех есть. А вот душа… Как бы тебе попроще объяснить…
— А вы объясняйте как умеете.
— Как взрослому?
— Как взрослому. Как будто мне не четырнадцать, а девятнадцать или двадцать.
— Ишь ты. А не поймешь?
-Ну потом пойму, когда подрасту.
— Ладно. Вот я представил фото моей бабушки, которая по дороге идет одна в поселок, соседний с нашей деревней. Утро. Туман. Снял ее со спины, когда она уже вышла на дорогу. Как бы ты такой снимок назвал?
Женя сорвал травинку и принялся ее жевать.
— Утро. Туман. Бабушка одна…
— Да, и дорога уходит… видно, как она скрывается в тумане…
— И бабушка скоро в этом тумане скроется, — сказал Женька. — Грустно это, Леонид Иванович. Вообще грустно, когда жизнь кончается. Вот когда Заяц погиб, так грустно было… И сейчас, когда я вспоминаю его…
— Я знаю про Толика Зайцева. Ты в нашем фильме расскажешь, почему он прыгнул с крыши.
— Что вы! Страшно будет.
— Ничего. Это ведь не для того, чтобы запугать. А для того, чтобы победить зло. Вообще кино для этого создается. Понимаешь?
— Да.
— Вот и хорошо. Ну, так как ты бы мой снимок назвал?
— Не знаю… «Бабушка моего учителя», наверное. Или… «Грустная бабушка».
Демин растерянно улыбался.
— «Грустная бабушка», — повторил он. — Женька, а ты не знаешь, кто был твой отец? Про твою мать мне говорили, она на телевидении работала, да? Помрежем. А отец? Тоже на телевидении?
— Нет. Она говорила, что он москвич. Кем работает, я не знаю. И знать не хочу.
— Прости, Женька. Просто у тебя мышление такое… И фамилия … Вот я и подумал…
— Он к нам с театром приезжал. Не художник, а этот… оформление ставит.
— Постановщик?
— Нет, не так. Он рисует. У матери его картина была, но она ее пропила.
— А, декоратор.
— Да какая разница! — голос Женьки зазвенел.
— Прости, Женька. Я не хотел…
— Да ладно.
Помолчали.
— А вот как бы ты снял отца Алексия? — спросил Демин. — Где он нам о себе будет рассказывать?
— В храме.
— Это самый легкий вариант, Женька. Раз священник — значит, давай церковь. С такими снимками тебя во ВГИК не примут. Подумай.
Женька думал. Жаль, что Демин не мог видеть лица мальчишки. Сосредоточенный взгляд голубых глаз, мягкий очерк губ и неожиданно твердый подбородок, жесткий вихор коротко стриженных светлых волос…
Демину представлялся совсем другой облик Женьки. Он видел паренька, похожего на себя, Леньку Демина, когда он впервые взял в руки хороший фотоаппарат — ФЭД. Это произошло в Доме пионеров, в райцентре, где он стал заниматься в фотокружке. Один его снимок, сделанный этим фэдом, попал на областную выставку. Он тогда снял кедр в лесу, стоящий отдельно, на поляне. Говорили, что кедру, неверное, больше ста лет — такой он был могучий, несокрушимый.
— Знаете, дядя Леня, отец Алексий, когда рассказывает, у него такое становится лицо… Как будто… как будто лампочка особая у него загорается в глазах.
— Неплохо. Но это слова. А делает он что? Надо снимать своего героя, когда он что-нибудь делает… Например, сидит за рулем трактора… И рассказывает, что этот трактор для обители купил на заработанные деньги воспитанник Соколенок, теперь известный всем футболист Игорь Соколов. А?
— Здорово. А знаете, когда у нас корова появилась, оказалось, что никто из наших сестер доить не умеет. А отец Алексий — умел, он и научил доить.
— Вот! — обрадовался Демин. — Соображаешь! Священник на дойке, это же здорово! Он, конечно, в деревне вырос, поэтому умеет и коров доить, и верхом на лошади, и по домашним делам. Так?
— С коровой целая история была, — сказал Женька, хмурясь. — Ее нам один алкаш продал, а потом хозяйка пришла. Оказалось, что корова краденая. Пришлось отдать. А потом хозяйка ее сама привела. Сказала, что сама уже справиться с коровой не может. Сын в город не берет, куда деться, не знает. Отец Алексий взял ее в обитель. Теперь бабушек у нас уже пять. Одна лежачая, не встает.
Демин резко приподнялся, сел. Женька видел, как на скулах оператора заиграли желваки.
— Что с вами, дядь Лень?
— Ничего. Так…
На самом деле Леонид Иванович Демин, заслуженный работник культуры, кинооператор высшей категории, вспомнил свою мать, Пелагею Николаевну. Она так и осталась жить в своей Жалейке, там и умерла, о чем единственный ее сын узнал из телеграммы, которую дал дальний родственник, дед Николай. Леонид был тогда на съемках в Таджикистане, где снимали фильм о строительстве какого-то комбината, он уже забыл, какого. Зато запомнил, как пришлось ругаться с режиссером, который говорил, что они нарушают график, затягивают съемки, а вызывать другого оператора накладно, смета не резиновая. Демин разругался тогда и с директором кинохроники, уехал, но на похороны матери все равно не успел. Только и сделал, что посидел на могиле матери, а потом с дедом Николаем. Денег у Демина едва хватало на дорогу, выручил студийный друг, но все-таки с дедом Колей он рассчитался, хотя тот категорически денег брать не хотел. Выпили, погоревали, потом Демин заколотил родной дом — покупателя не нашлось. Кто же поедет в Жалейку, на край света? Умирала деревня, теперь ее совсем нет…
— Про бабушек у нас отдельная песня будет, Женька. Они, можно сказать, Россию спасли.
— Как это? — удивился Женька.
— А так. Молился за нас кто, когда мы дурью маялись? Или ты не веришь в силу молитвы?
— Верю.
— Ну вот. Я, если хочешь знать, много всякой ерунды наснимал. Какие-то новые методы в свиноводстве, куроводстве, кто их там разберет… Все это коту под хвост. Если и останется от меня память какая-то, то это фильмы о фронтовиках. Еще о природе нашей, о Жигулях. Запомни, Ленька, не надо снимать абы что, пусть даже за хорошие деньги. У нас была дисциплина, редко можно было от съемок отказаться. Теперь все по-другому. Но все равно остается человек труда и человек-деляга, у которого доллары вместо глаз. Остается совесть. Никогда не иди против нее. Понял?.. Вставай, пора.
Они шли рядом — Женька чуть впереди, держа за руку крепкого, ширококостного Демина в черных очках, закрывающих его потухшие глаза. Но странно — запахи летних трав, деревьев, которые в полной своей силе стояли под солнцем, протягивая к его лучам листья, как протягивает малыш ладони к матери, так наполняли душу Демина, что он внутренним своим взглядом видел всю красоту этого леса, который оставался у них за спиной, красоту холмов, по которым, от одного к другому, они шли, всю свежесть и синь реки, которая текла слева от них, серебрясь и мерцая.
— Как хорошо, Женька!
— Да, в городе такого не увидишь. Дядь Лень, отсюда отлично виден наш храм и все село.
— Надо снять. Вот я думал, чего для нашего пейзажа не хватает. Хотя, казалось бы, все есть — лес, река, холмы. Теперь понял — церкви.
Они стояли на вершине холма, и перед ними лежало в долине село, а на взгорке, возвышаясь над всем вокруг, белела церковь с синим куполом. Купол венчал крест, сверкающий на солнце.
Когда приехали сюда отец Алексий и матушка Елисавета, крест был ржав и погнут. Отец Алексий первым делом взялся переделывать этот крест, который, как рассказывали бабушки, хотели стащить с купола трактором, но только погнули, а не сломали. Тракторист Сенька Ходнов, напившись, все грозился самолично забраться на купол и довершить свержение креста, но уехал на какую-то стройку и там сгинул — больше в селе его не видели.
Демин стоял, слушая легкое стрекотанье камеры — Женька снимал, и Демин не командовал, уверенный, что его ученик уже знает, как снимать панораму и на чем сделать акцент во время движения камеры.
Конечно, на храме.
Теперь Леонид Демин понимал, что среди тех героев, которые остались жить на кинопленке — сталеваров, строителей мостов и домов, автозавода и метро, не хватало того, что наполняло бы их труд несокрушимой силой — веры не в «светлое завтра», не в коммунизм, который, как оказалось, был всего лишь химерой, выдумкой, пусть и очень заманчивой, но неосуществимой. Другая вера, исконная, вот как этот стройный однокупольный белый храм, оказалась несокрушимой, необходимой душе, а душа-то маялась, страдала, не находила себе места, потому что чувствовала — выдумка встала на место Истины.
Но все равно люди честно служили своей стране, своему народу, и Демин старался снимать самых лучших из них, а в особенности тех, кто бился с врагом во время войны. Пусть они жили без Бога, как и он, Демин, уже слепым пришедший к Спасителю. Помог, конечно, Егор Стрыгин, с которым они давно подружились, после того как Демин снял о нем фильм.
Но все равно, если бы не Егор, помог бы кто-то другой, и Демин обрел бы Христа, потому что настало время вспомнить всю свою жизнь, подумать над тем, какой дорогой он шел, где ошибался, где падал, где вновь вставал, чтобы идти дальше.
Слава Богу — воистину Он дарует спасение тем, кого наказует болезнями и недугами.
— Снято, — сказал Женька и взял ладонь Демина. — Потихонечку, дядь Лень, тут тропа узкая. С горки надо спускаться.
— Не бойсь, Женя. Мы не упадем. Потому что ты меня держишь, а я тебя.
Они неторопливо спускались с холма, и Демин опять светло улыбнулся, радуясь, что Господь послал ему такого хорошего ученика. Он снимет все как надо, а монтировать фильм они будут с отцом Алексием. Жаль, нет его Тамары, звукорежиссера, жены, друга и сподвижницы по всем главным делам Лени Демина. Она бы подобрала замечательную музыку, да и с монтажом бы справилась. Тамара умерла так внезапно, что он сразу не успел даже понять, что ее уже нет рядом. Конечно, она жаловалась, что у нее больная печень или поджелудочная, а скорее всего, сердце. Но лечиться все было некогда — один фильм следовал за другим, и ее как самую опытную работницу назначали на все фильмы подряд.
Вот и скончалась его Тамара прямо на студии, не успев выпить лекарство. Впрочем, и оно вряд ли бы помогло. Потому что врач говорила ей, что надо лечить сердце, а оказалось, что все дело было в поджелудочной железе.
Смерть жены и подкосила Демина. Глаза, уставшие от повседневного напряжения, год от года слабли, и ему говорили, что пора бы и поберечь их. Но он не мог жить не работая. Даже когда стала рушиться студия, когда один за другим уходили операторы — кто на телевидение, кто снимать свадьбы, вечеринки и разные презентации, он продолжал снимать кинокамерой — хотя оставили для съемок на пленке только три выпуска в год — о важнейших событиях.
А фильмы все стали такими, что он считал позором участвовать в них. Да и снимали их быстро и только на видео, как вечеринки и свадьбы.
Вот смерть Тамары окончательно и добила его — он ослеп.
После службы и ужина Демин улегся спать в комнате, соседней с комнатой отца Алексия. День оказался таким полным, что он как только лег, сразу заснул.
И сразу он увидел себя за спиной деревенского кинщика Федьки, про которого рассказывал Женьке.
Кинщик «крутит» фильм «Александр Невский». Вот наши воины стоят на берегу Чудского озера. Вот сам князь Александр на коне, на вершине Вороньего камня. Вот псы-рыцари скачут на конях, приближаясь к нашим. Тревожная, незабываемая музыка… Поднятые копья русичей чуть раскачиваются, передавая напряженное ожидание боя. «Пора!» — говорит князь и опускает забрало шлема. Он поднимает меч и громко, властно и призывно произносит: «За Русь!» Сталкиваются людские массы! Вот Василий Буслаев влезает на подводу, подхватывает брошенное ему бревно, потому что меч его обломался от силы удара. Он так крушит врага, что шлемы немчуры, похожие на перевернутые ведра, сплющиваются.
На какой-то момент он останавливается, пьет прямо из ведра и говорит сам себе, широко, молодецки улыбаясь: «Будь здоров, Вася!». Это самые захватывающие кадры любимого фильма!
Сердце мальчика Лени готово выпрыгнуть из груди от восторга.
Наши побеждают, враг бежит! Лед трещит. Закованные в железо враги оказываются в ледяной воде, цепляются за обломки льда, тонут…
Но вот звучит другая музыка. Уже не тревожная, а трогающая душу нежностью. Это мама улыбается, когда он приехал из ВГИКа на каникулы, а она потчует его пирожками, только что испеченными, горяченькими, его любимыми, с луком и яичками. И он тоже улыбается и рассказывает о своей курсовой работе, которую оценили на отлично.
А вот он плывет на теплоходе по Волге. Нет, по Енисею, наверное. Впрочем, это какая-то вовсе незнакомая река… С ним рядом Тамара, жена, она включает магнитофон и говорит: «Как тебе эта музыка?» Музыка невыносимо прекрасная, сердце щемит еще сильней. «Тамара, это что-то необыкновенное! Откуда это?» — «Сама написала. Угадай, про что?» — «Понимаю! Про нас с тобой. Про нашу любовь». Тамара улыбается, лицо ее прекрасно, блики от воды сверкают на солнце, на ее щеках, светлых волосах, которые он так любил… «Ты не умерла? Ты со мной?» — «Конечно. А вон и мама, видишь?» — «Господи, ну как это она может так идти? По воде? Она же не…» — «Да тут все по-другому, не удивляйся». — «А кто это там, на берегу нам машет?» — «Как, ты не узнал? Это Женя Весенин, твой ученик». — «Женька! Иди к нам! Сюда!» Но Женька, улыбаясь, отрицательно качает головой. И вскидывает кинокамеру и снимает их, уплывающих по реке…
И вот опять он видит кадры из «Александра Невского». Теперь это оружейник, который связывает взятого в плен предателя Твердилу. А тот выхватывает нож и всаживает его в живот оружейника. Убегает, а оружейник, все боевое снаряженье раздавший народу, себе оставивший лишь худую кольчугу, предсмертно говорит: «Эх, коротка кольчужка!». И смолкает музыка, и все погружается в темноту.
И уже не дано кинооператору Леониду Демину увидеть титр своей последней ленты: «Конец фильма».