Теплая весть Блаженной Ксении

Глава из нового романа Алексея Солоницына «Главная улица».

— Отец Алексий, ты что-то молчалив сегодня, — глядя на друга, отец Василий, приветливо улыбаясь, поставил на трапезный стол чашку и кивнул матушке Елисавете, которая тут же стала вновь наполнять чашку отца Василия.
Трапеза закончилась, теперь пили чай. Все новости уже обсудили. Гости рассказали о своих впечатлениях, и отец Василий, принимавший их, порядком утомился, занимая рассказами приехавших из Парижа к друзьям Егора Стрыгина, Соколовым, дочь и ее жениха. Дочку бизнесменов Соколовых, учившуюся в Сорбонне, звали Ксенией, а ее однокурсника и жениха — Жераром.
Отец Алексий, понимая, почему к нему обращается отец Василий — слишком красноречив был его взгляд, — ответил:
— Хорошо. Только вы, Ксения, потихоньку объясняйте своему другу, в чем суть моего рассказа, ладно?
Девушка кивнула, губы ее чуть дрогнули. Облик ее, юный и чистый, с челкой над выпуклым лбом, с тяжелой русой косой, опускающейся на спину, в белой маечке, открывавшей высокую шею, не мог не понравиться. Глаза синие, носик чуть вздернутый, как у матери, Алены.
Отец Алексий видел, что более всего девушка произвела впечатление на Женю Весенина, который водил гостей по обители, а теперь сидел за столом молчаливый, задумчивый.
— Вы, вероятно, знаете о вашей Небесной покровительнице, Ксения?
— Да. То есть нет. Мама рассказывала. А потом я читала. Немного, правда, — Ксения чуть покраснела, и отцу Алексию понравилось, что девушка не лукавит.
— Ну хорошо, тогда я вам расскажу, что вы наверняка не знаете. Эту историю мало кто знает. А может, я ее сам придумал — во сне иногда мне приходят разные сюжеты… Отец Василий знает, кое-что я ему показывал… Ладно, слушайте.

— Тот, кто хотя бы раз бывал в Петербурге зимой, знает, какая ужасная стужа лютует там в январе, — начал свой рассказ отец Алексий. — Ладно бы просто мороз, как в Москве, например, откуда родом герой нашего рассказа. Назовем его Ваней, хоть имя его доподлинно не известно. В Петербурге мороз особый — сырость дает такой эффект, что даже трудно дышать, когда ударит дедушка Мороз палкой по Неве да по Финскому заливу. Как будто разозлится дедушка, что враз забыли про него, как только прошли Рождественские праздники.
— Нате вам, безобразники! — крикнет Дед Мороз и так дунет, что птицы на лету мерзнут и падают замертво.
Вот в такой мороз, ночью, оказался на Петроградской стороне Ваня, студент Московского университета, только недавно открытого в Москве Императрицей Елизаветой Петровной, дочерью Петра Первого.
— Надо пояснить, как наш Ваня оказался в северной столице и почему — один, ночью, в странном одеянии, — продолжал отец Алексий, у которого были неплохие актерские способности. Недаром в студенческие годы он выступал с чтением стихов — матушка Елисавета, тогда студентка Анна, хорошо это помнила. — Панталоны на нем — самые модные, чулки шелковые. А зипун драный, как и шапка — совсем простонародная, крестьянская, видавшая виды. А на ногах-то у него — ужас! — Отец Алексий даже расширил глаза, чтобы все почувствовали, какая жуткая обувка была на Ване, вместо лаковых башмаков брошенная ему разбойниками. — Не то сапоги, не то остатки валенок — нечто среднее, непонятное. Спросите, почему дворянин Иван Соловцов оказался в столь странном одеянии в Питерсбурхе, в жуткую морозную ночь?
Отвечу.
Все дело в том, что Ваню по причине музыкальности и хорошего голоса определили в певчие наряду с другими занятиями, которые он посещал, изучая науки. Постигал премудрости словесности, устройства мира и прочая. И вот когда Царица посетила Москву, Ивана вместе с другими определили встречать Императрицу пением — она, как известно, была поклонницей пения, итальянских и французских комедий с музыкой и танцами, балов и карнавалов. И заприметила она среди хористов хорошенького лицом и нежным голосом Ваню и взяла его с собой вместе со всей многочисленной свитой в Питерсбурх, чтобы он пел вместе с другими и отдельно. И вот сани, запряженные лучшими конями, помчались из одной славной русской столицы в другую. Ехали, вернее сказать мчались, весело, с вином и вкуснейшими закусками, ибо Елизавета Петровна, веселая и румяная, любила не только танцевать и петь, но и вкусно покушать, повеселиться от души, забывая даже про государственные дела — правда, на время.
Отец Алексий, видя, что слушают его со вниманием, постепенно воодушевлялся собственным рассказом. Глаза его то поблескивали озорными огоньками, то суровели, лицо меняло выраженье — становилось то веселым, то грустным, когда он сдвигал свои густые брови или брался за бороду — теперь доходящую ему до груди.
— Вот. И уже на пятый или шестой день веселья — Ванюшка наш потерял счет дням — ехали куда-то уже в Петербурге, и он что-то кричал и, кажется, размахивал руками, да неловко так выпрямился и вывалился из саней. Сани какого-то вельможи, который взял его ехать со товарищи куда-то, к себе в именье, что ли, или еще куда-то, проехав немного, остановились. Ванюшка попытался встать, да упал. Потом снова и снова. Мело, темнело, ждать долго вельможа не привык. «Да ну его совсем! Пьяный дурак!» И вельможа приказал ехать дальше, оставив бедного Ванюшу одного посреди дороги, действительно пьяного и почти ничего не соображающего.
В таком виде его быстро заприметили окраинные разбойнички, быстренько раздевшие Ванюшу. Слава Богу, среди них оказался один, бросивший ему свой зипун вместо снятой шубы да свою шапчонку вместо меховой Ванечкиной шапки, подаренной ему маменькой, когда из своего поместья он уезжал в Москву.
Сначала Ванечка ничего не понял, лишь хихикал, когда его раздевали. Но очень скоро протрезвел, так как Дед Мороз, как уже сказано, ярился, дул, напрягая щеки.
Ванечка увидел, что сидит на снегу, прислоненный к какому-то полуразрушенному сарайчику.
«Господи, — подумал Ванечка, — где это я?» Пошел по дороге, увязая в снегу. Скоро остановился, понял, что идет — туда не знаю куда. Повернул обратно, вышел вроде на дорогу. Но не видно ни одной хотя бы лачужки, куда можно постучаться. Ванечка пошел быстрее, пытаясь согреться, плотнее прикрываясь зипунчиком, отворачиваясь от ветра. По-прежнему — ни жилья, ни человека.
«Вот что значит «пробирает до костей», — подумал Ваня, чувствуя, как мороз именно до костей леденит его тело. — Что же это такое? Неужели я тут и пропаду?»
Он шел по дороге, как ему казалось, к центру города, а на самом деле петлял по окраине Петербургской стороны. В сознании его мелькали то роскошные залы, то лица — вот выплыло широкое, тарелкой, лицо вельможи, вроде добродушное, но с гнусной какой-то ухмылкой, внезапно появляющейся на этой тарелке; вельможа протягивает Ване кубок с вином — золотой, поди, а может, и медный, и заставляет Ваню пить до дна, и хлопает его по плечу; и Ваня пьет, и, хмелея, выкрикивает стих самого Сумарокова, который ему нравится особенно. И Ванечке аплодируют, и он еще и поет, и ему опять аплодируют… А потом… потом…
«Ах, да я же пропадаю! Конец мой пришел! — понял Ваня и заплакал. Слезы превращались в ледяные бороздки на его лице, и он все-таки стряхивал их, все не мог смириться с тем, что погибает. — Как глупо! Как шут гороховый пропадаю!»
Кто-то ударился о его грудь. Это какая-то заблудшая, как и он, птаха, умирала на лету. Ванечка наклонился, поднял с обувки, в которую его обрядили, тепленький еще комочек и осторожно прижал его к сердцу.
«Милая, погибаешь, как и я! — подумал он. — Может, я тебя погрею немного, маленько поживешь еще»…
И вот в эту самую минуту перед ним возникло какое-то странное существо — не то мужчина, не то женщина.
Но несомненно, это был человек.
— Ради Христа, помогите мне! — взмолился Ванечка. — Заблудился я и замерзаю!
— Вижу, милый, вижу, — и человек взял Ванечку за руку и повел за собой. Ладонь была мягкая, теплая, и Ванечка догадался, что это женщина встретилась ему. Скорее всего, нищенка, так как на ней был какой-то ветхий платок, который разглядел Ваня. И еще такое же ветхое пальто, перепоясанное ремнем. — Сюда, милый, сюда, — она свернула с дороги, уверенно ведя Ваню сквозь темноту.
Довольно скоро они оказались у какого-то домика. Незнакомка постучала в дверь и на испуганный вопрос: «Кто это?» — спокойно, но громко ответила: «Это я, открывай скорей».
Услышав голос женщины, дверь немедленно открыли.
Ваня был спасен.
Когда хозяйка, засветив лучину, усадила гостей поближе к печке, закутав Ванечку в платки, тулуп, растерев ему щеки, потом ноги, сбросив не только ужасную обувку, но и шелковые чулки, Ваня постепенно перестал трястись, с благодарностью посматривая то на хозяйку, то на спасительницу свою; она, несмотря на ветхую одежонку, не мерзла, и даже сняла с себя пальтецо и оказалась в старой вязаной кофтенке и длинной зеленой юбке. Ветхий платок она тоже сняла, оставшись в красной косынке. Ваня помимо воли обратил внимание на две особенности незнакомки: первое — ее спокойное, чистое лицо, нисколько не замерзшее от лютого ветра и мороза, как будто защищенное каким-то особым щитом; второе — тепло, исходившее от нее, которое он почувствовал еще на дороге, когда она взяла его за руку.
— Ну что же ты, милый, давай ее сюда. А то она там у тебя задохнется.
— Кто?
— Да птаха.
Ваня хотел спросить: «Откуда вы знаете?» — но подумал, что незнакомка видела, как он поднял птаху.
Бережно он вытащил из-за пазухи комочек и положил его на стол.
Они разглядели, что птаха темно-серая, однако грудка светлела и даже слегка серебрилась. Может быть, такое впечатление создавалось от того, что так падал свет от лучины. Головка черненькая, с белой полоской посредине.
— Чудо какое, — улыбнувшись, сказала хозяйка. — Только не мертвая ли? А, Ксения? То есть Андрей Феодорович, прости меня, грешную.
— Ты ее приветил, Ванюша, — не обращая внимания на странное к ней обращение, сказала о птахе женщина-мужчина. — Гляди, она на тебя смотрит.
Ваня увидел, что птаха действительно открыла глазки-бусинки и смотрит на него осмысленным взглядом, как человек.
Нищенка, которую назвали Ксенией, а потом Андреем Феодоровичем, тоже улыбнулась и осторожно погладила птаху. Та, окончательно придя в себя, шумно отряхнулась, порхнула на комод.
«Откуда она знает, как меня зовут? — мелькнуло в сознании Ванюши, который тоже приходил в себя. И когда ему дали горячей воды, вытащенной из печки, да положили туда меду, да подлили в чашку еще какой-то жидкости, Ваня перестал трястись, лишь иногда крупно вздрагивал. Печка была протоплена вечером, сейчас давала мало тепла, но Ваня чувствовал, что оно идет на него волнами и совсем не со стороны печки. А как будто бы оттуда, где сидела нищенка. Заметив, что Ваня удивленно смотрит на нее, она вдруг сказала:
— А я тоже, Ваня, певчая. Зовут меня Андрей Феодорович. Я полковник и пел в Никольском императорском соборе. И мое пение ценили высоко, спроси Лукерью.
— Так, так, Андрей Феодорович. Не желаешь ли и ты моего горяченького?
— А что, давай, не откажусь. Давненько хороших певчих не встречала, стоит и горяченького пригубить.
Не то Ксения, не то Андрей Феодорович сидел за столом чинно, как и подобает полковнику — выпрямившись, с улыбкой глядя на Ванечку. А он понемногу стал понимать, глядя то на Лукерью, то на нищенку, что перед ним, наверное, помешанная, решившая именовать себя полковником Андреем Феодоровичем. Но по чему она узнала, что он Иван и певчий? Может, знает, и что с ним приключилось?
И Ваня решил разобраться, куда он попал, почему Лукерья открыла дверь нищенке и так радушно ее принимает. Все-таки ночь, вот его-то одни разбойники ограбили, а другие бросили на дороге…
— Ты не кручинься, Ваня. Все у тебя хорошо будет. Будешь соловьем петь. И с самим соловьем познакомишься.
— Каким-таким соловьем? — потерянно сказал Ваня.
— Которого ты приветил. Это серебристый соловей.
— Серебристый? Разве такие бывают?
— Ну, голосистый, если не серебристый, — сказала Ксения-Андрей Феодорович.
— Это заморская птица? Не наша, я таких не видел…
Нищенка опять мягко так, с какой-то невиданной раньше Ваней сердечностью, улыбнулась и сказала:
— Он наполовину заморский. А скорее всего — наш, потому что петербургский. А потом и московский… а потом и по всей Россеюшке пойдет… Да ты услышишь сам.
Она чуть пригубила питье, поставила чашку на стол. Потом стала надевать свое ветхое одеяние, подпоясываться.
— Ты, Лукерья, Ваню нашего ко дворцу отведи. Страже скажи, что он из саней выпал, пьяненький был. А потом его ограбили, около дома твоего, ночью. Ты его и спасла. Стража все доложит, Ваню примут и в Москву отвезут. Ему учиться надо. Книги писать, в хоре петь.
— Да куда ж ты, Андрей Феодорович? Морозище такой, и ночь не кончилась!
— Пора мне. И так я с вами заговорилась. Прощевай, Ванечка, — и она в пояс ему поклонилась.
— Прощевайте, тетенька Андрей Феодорович. Храни вас Господь.
— И тебя спаси Господи. Закрывай за мной, Лукерья, — и она ушла.
Когда Лукерья вернулась, Ваня хотел все подробно узнать про странную нищенку, но веки его отяжелели, пережитые страдания взяли свое, и он заснул.
Поздним утром, когда Ваня проснулся, Лукерья в точности выполнила все, что ей сказала Блаженная Ксения. На Петроградской стороне ее уже хорошо знали и считали радостью, если Блаженная приходила в какой-нибудь дом. Потому что всегда за этим посещением следовало какое-нибудь радостное событие.
Блаженную видели за городом, где она ночью даже в стужу или в дождь молилась, кланяясь на все четыре стороны. Но чаще она молилась у стен церкви Апостола и Евангелиста Матфея, что была на Петроградской стороне.
Ванечку благополучно отправили в Москву. В тот раз ему не много довелось узнать о Блаженной — слишком быстро он был отправлен из северной столицы. Надо было замять неприятное приключение и выходку того вельможи, которому одно время благоволила Императрица.
Но позже, когда Ванечка уже стал Иваном Ивановичем и действительно, как и предсказала Блаженная, стал автором трудов и певчим, ему нет-нет да и вспоминалась нищенка, спасшая его от смерти. Он узнал о Блаженной и чудесах, творимых по молитвам к ней. А когда прочел в журнале «Северные цветы» стихотворение барона Дельвига о соловье, то отчетливо увидел и странную птаху, пригретую у него на груди. И слова Ксении-Андрея Феодоровича вспомнились ему, и ее странное имя стало понятно — так она назвала себя в память о рано умершем муже, полковнике, певчем императорского храма, одежду которого износила до крайности, прежде чем снять ее с себя и облачиться в нищенские одежды.
И в тиши своего кабинета Иван Иванович читал снова и снова:

Соловей мой, соловей,
Голосистый соловей!
Ты куда, куда летишь,
Где всю ночку пропоешь?
Кто-то бедная, как я,
Ночь прослушает тебя,
Не смыкаючи очей,
Утопаючи в слезах?
Ты лети, мой соловей,
Хоть за тридевять земель,
Хоть за синие моря,
На чужие берега;
Побывай во всех странах,
В деревнях и в городах:
Не найти тебе нигде
Горемышнее меня.

И хотя Иван Иванович вовсе не был горемышним, стихи барона полу-немца, полу-русского так трогали его, что он заливался слезами и вспоминал слова Блаженной:
«А все-таки он наш, потому что петербургский».
Иван Иванович вставал, вытирал слезы, боясь, что их увидят жена или дочери. Думал о том, что барон Дельвиг назвал свое стихотворение «Русской песней», и еще о том, что он был другом самого Пушкина.
Он подходил к домашнему аналою, установленному в углу кабинета, начиная молиться и благодарить Бога за все те милости, которые Он оказал ему через Блаженную Ксению, нареченную Петербургской.

Алексей Солоницын

Рис. Г. Дудичева

28.01.2010