Дымка

Сказочная повесть для детей.

Продолжение. Начало см.

В церковной сторожке

Теперь я стоял перед закрытыми церковными воротами и думал, а не пролезть ли через прутья решётки…
Из маленького домика у ворот вышел невысокий пожилой мужчина с совковой лопатой, начал чистить снег. Да вроде ведь и так дорожка чистая, у нас во дворе дворник так не старается, как этот. Вон какие ровненькие стеночки выложены из снега по бокам широкой дорожки.
Я проскользнул во двор, нерешительно потоптался у ворот.
Мужичок с лопатой увидел меня и почему-то обрадовался:
— Ух ты, тварь Божия! Что, маленький, пришёл поклониться Младенцу?
Нич-чего не понимаю! За что он меня тварью обозвал? И никому я кланяться не собираюсь. А с виду вроде добрый…
Мужичок отставил лопату в сторонку, поднял меня на руки. Скинул грубую рукавицу, погладил тёплой рукой по спинке.
Не люблю я этих кошачьих нежностей, но пришлось стерпеть. А мужичок пошёл со мной к церкви.
— Вот здесь мы вечером будем ладить вертеп! — указал на наваленную у дорожки большую кучу снега.
Час от часу не легче! Куда я попал? Ведь в сказках так и говорится — вертеп разбойников… Я закрутил головой, примеряясь, куда бы спрыгнуть да и удрать подобру-поздорову! Но мужичок прижал меня крепче к своему полушубку:
— Ну до вечера далеко, а сейчас тебя надо покормить, вон какой худенький, рёбрышки просвечивают!
И он понёс меня в тот маленький домик у ворот, приговаривая:
— Вот это церковная сторожка, я здесь живу. Сторож я, сторож. Василий Дмитриевич Воронжев. Ну раньше, когда на заводе работал, все меня Митричем звали, а теперь — кто по имени-отчеству, а кто — Василием. Ты вот, небось, Васька, а я — Василий.
Я в негодовании замотал головой: какой такой Васька! У меня своё имя есть. Димка!
Митрич как будто понял:
— А ты знаешь, что Васьками котов звать не полагается? Не знаешь? А я тебе скажу. Человеческие имена для людей, а животным клички придумывают. Ты вот серенький такой, дымчатый… Я тебя, пожалуй, Дымком буду звать. Или  — Дымкой. Сгодится?
Я по-кошачьи потёрся о его руку: сгодится!
Митрич толкнул дверь сторожки, и оттуда пахнуло теплом. И я почувствовал, до чего же холодно на улице!
Сторожка была совсем маленькой, из одной комнатки. Жёлтые крашеные полы, оклеенные простенькими обоями стены, аккуратно застеленная светлым покрывалом кровать, низенький старый холодильник, выбеленная печь — вот и всё, что было в сторожке. Василий Дмитриевич посадил меня прямо на хорошо разогретые кирпичи печки.
— Посиди пока, погрейся, а я тебе завтрак сгоношу.
С печки всё было видно как на ладони. Ух ты! — в обоих передних углах сторожки были сделаны полки с разными картинами, большими и совсем маленькими. Почему-то всё одни портреты, с непонятными золотистыми кругами вокруг головы. Да это же иконы! — догадался я. У соседки — как-то мама меня посылала к ней, спросить немного соли — были похожие.
— Молочка бы тебе налить, да нету пока, — с сожалением сказал Митрич. — Пост, знаешь ли… Ну если приживёшься, я возьму у батюшки благословение покупать для тебя молочка и мясца. А там и пост кончится, недолго уж осталось. Ничего, голодным не оставлю. Пока вот — налью-ка я тебе супчика да хлебца покрошу!
От уже забытого аромата щей из-под откинутой крышки кастрюли можно было просто сойти с ума! Мр-ррр, неужто мне дадут человеческой еды!.. Митрич заметил, как я нетерпеливо облизнулся, и добродушно усмехнулся:
— Ишь, умница, не против супчика? Вот и хорошо!
Он налил чуть не полное блюдце щей, накрошил туда же беленького хлебца и поставил всё это на пол, у ножки стола. Бережно снял меня с печки и поставил к блюдцу. Ух и накинулся же я на еду, аж за ушами запищало!
Митрич снял полушубок, повесил его на гвоздь у двери. Налил себе чаю, достал кусочек сахару и захрустел им, шумно прихлёбывая из эмалированной кружки. А я вмиг опустошил блюдечко, да ещё и вылизал его дочиста. Мама меня не похвалила бы за такое, а Василий Дмитриевич был доволен:
— Шустренький котик! Вот подрастёшь, будешь ты у нас мышеловом. В церкви две кошки живут, и ты им в помощь. Нам без кошек никак нельзя. Мыши обнаглеют, начнут просфоры таскать.
Ловить мышей? Ну нет, — я отбежал от стола и сел в сторонке. Мыши так ужасно пахнут, их в лапы-то брать противно, не то что в рот! Фу, гадость!.. Пират приносил их Мурзику, предлагал и мне, но я сразу отказался. А теперь что же — самого заставят их ловить!
Я приуныл. Плохи мои дела…
Василий Дмитриевич снова подсадил меня на тёплую печку.
— Подремли, малыш, а я почитаю. Я тут, брат ты мой, в двадцатке — читаю Псалтырь. Так что хочешь — слушай, нет — так спи, а мне, уж пожалуйста, не мешай.
Он встал перед иконами, перекрестился:
— Господи, благослови! — и открыл какую-то толстую старую книгу с крупными чёрными и красными буквами причудливой формы.
Я слушал незнакомые, удивительные слова, и мне показалось, что от них было ещё теплее, чем от нагретой печки. В сторожке даже стало намного светлее — но это же не могло быть из-за тоненькой свечки! Ещё перед иконами стояли стеклянные вазочки… — да нет, вряд ли это были вазочки. Для них, наверное, было придумано какое-то совсем другое слово, только я его не знал. В обеих «вазочках» горели крошечные огоньки.
В сторожке стоял ни на что не похожий запах. Пахло хорошо протопленной печкой, медово пахло растопленным воском от горящей свечи, а ещё пахло чем-то совсем незнакомым, горьковатым, но очень приятным. На тумбочке под иконами стояла керамическая кружечка с крышечкой сверху и дырками по бокам, из кружечки и плыл, клубясь, этот аромат. Я не просто вдыхал — впитывал этот терпкий запах. Он смешивался с незнакомыми словами, с жёлтенькими огоньками над свечкой и «вазочками» и как будто поднимал меня и уносил высоко-высоко, далеко-далеко!
— Благословлю Господа на всякое время, выну хвала Его во устех моих… — доносилось до меня. И что-то во мне отзывалось удивительным словам: о Господе похвалится душа моя, да услышат кротцыи и возвеселятся…
Голова закружилась, и я уснул, продолжая слышать каждое слово. Если это — Псалтырь, то я не знаю книги лучше! Даже самые интересные сказки, которые мы иногда читали с мамой, были в сто раз хуже…
У меня не хватало слов, чтобы выразить чувства, которых мне никогда прежде не доводилось испытывать. Я спал — и не спал. Кто-то невидимый оказался рядом со мной. Он смотрел на меня сочувственно, от Него веяло такой любовью, которой не было даже у мамы! А уж мама-то меня любила всегда. Даже когда ругала за провинности.
Василий Дмитриевич в последний раз перекрестился, со вздохом закрыл книгу — очень медленно, словно бы нехотя. Да я видел, что ему больше всего хотелось читать её и читать. Но  — дела. Он опять оделся и вышел из сторожки.
А Тот, невидимый, остался со мной!
Я, наверное, всё-таки спал, потому что не мог же я наяву услышать этот голос:
— Ну что, Димитрий, трудно — стать человеком?
— Трудно… — прошептал я, и из глаз моих выкатились две крупные горячие слезинки.
— Да ты почти стал уже, — голос был ласковым и в то же время строгим. — Можно бы и сейчас уже превратить тебя в человека…
— Так превратите! — я вскочил на лапы, умоляюще глядя на иконы. Потому что нельзя же глядеть на невидимку.
— Ты уже понял, что нельзя обижать беззащитных, научился помогать слабым, — продолжал голос. — Осталось совсем немного. Потерпи! — и умолк.
Я плакал, сам не зная, от чего больше всего плачу — от того, что мне ещё надо чего-то ждать, или  — от радости, мне ведь было сказано, что терпеть осталось немного. Слёзы сами лились и лились. Со стороны, наверное, я был похож на Мурзика, когда он никак не мог дождаться ушедшего в поход за травами Пирата. От этой мысли я развеселился и перестал плакать. Угрелся и ещё крепче уснул, свернувшись клубочком.
Проснулся я от скрипа открывшейся двери.
Василий Дмитриевич вошёл — и поскорее захлопнул за собой дверь. Я впервые видел, как в комнату ворвался голубовато-седой морозный воздух. Но дальше порога не прошёл, столкнувшись с домашним теплом, растворился в нём и сам стал таким же тёплым, ласковым, золотисто-прозрачным.
Сторож переобулся из больших валенок в коротенькие, чуть выше щиколотки, снял полушубок. Достал из печи кастрюлю с горячими щами, налил себе в большую миску, мне — всё в то же блюдце. Позвал меня:
— Кис-кис, прыгай ко мне, Дымка!
Я спрыгнул на стул, а с него уже на пол, подошёл к столу.
— Помолимся перед едой? — спросил Василий Дмитриевич. — Ну ты так постой, а я за нас обоих помолюсь!
И, перекрестясь, стал молиться.
— Отче наш, Иже еси на небесех, да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое…
Молитва была красивой, как песня! И про Богородицу — тоже… Я опять почувствовал себя так же, как когда Василий Дмитриевич читал Псалтырь. Каждое слово отзывалось во мне, обогревало и освещало изнутри.
Василий Дмитриевич закончил молитвы и оглянулся:
— А ты чего не ешь? Не нравится, что ли?
Я не стал огорчать доброго сторожа, принялся за еду.
— Ты смотри, какой воспитанный! Дождался, пока хозяин начнёт есть, тогда уж и сам… — умилился Митрич. — Ну давай, ешь. Мало будет — добавлю. У нас с тобой и каша есть, гречневая. И я сегодня вдоволь поем. Это уж завтра — надо будет малость поголодать, попоститься строже. Сочельник!.. Ну и то — не для кошек, для людей. Не бойся, малыш, у меня не оголодаешь!
Он ел и разговаривал со мной, как с настоящим человеком. Видно, скучно ему одному, вот и рад тому, что можно с кем-то поговорить. А я ведь тоже был рад — слышать человеческую речь.
— Вечером в храме будет служба, возьму тебя с собой, пожалуй. А потом посмотришь, как я вертеп мастерю. Это уж после службы, когда все разойдутся. А утром люди придут — красота-то какая!.. Ну а ты самым первым всё увидишь.
Я уже понял, что вертеп, который собирается мастерить Митрич, совсем не страшный, а наоборот — радостный. Теперь уже мне самому не терпелось поскорее увидеть, что же это такое.
Митрич дохлебал щи, положил себе в ту же миску каши. И мне в блюдце щедро добавил гречки.
— Вот придёт отец Сергий, благословлюсь у него да и куплю тебе молочка, сметанки. Эх, а у нас тут что, — сказал он, помолчав. — Неделю назад в церковь пришла молодая женщина. Горе у неё: сынок пропал. Плачет, конечно. Ищут его везде, а найти не могут. Ну заказала она всё, что надо. И, знаешь вот, каждый день, как у нас обедня служится или молебен, стала приходить. Хорошо — каникулы дали людям на Новый год, можно и в храм Божий прийти, помолиться. Вот ведь оно как. Горе людей вразумляет. Пока всё хорошо было — и слышать не хотела о церкви, о Боге. А как прижало — тут и поняла, что неоткуда больше ждать помощи. Кто, кроме Бога, ей поможет? Вот и сегодня была.
Я не мог больше есть. Как бы я хотел спросить: «А кто она, как её зовут?» — но что толку мяукать, он ведь не поймёт!
Да и сейчас не понял.
— Наелся? — ну и ладненько. Беги, побегай по двору. Только недолго, замёрзнешь!
Он открыл дверь, выпустил меня наружу.
Я выскочил за порог, поёжился от холода. Морозненько!..
Кто же она, это женщина? Да нет, моя мама не пошла бы в церковь. Она всегда говорила: «Мои родители были коммунистами, в Бога не верили, и я не собираюсь верить. Вон, люди уж чуть не полвека в космос летают, а Бога там не видели!»
Когда она так вот сказала соседке, Любовь Петровна почему-то жалостливо вздохнула и спросила:
— Лариса, а ты как думаешь — Ленин умный был?
— Ну уж наверное, умный. Мои родители говорили — гений! — ответила мама.
— Этот бы гений да на добрые дела! — опять завздыхала Любовь Петровна. — Ну вот скажи мне, старой, ведь вот Ленин умер и то, что от него осталось, лежит там в мавзолее. А ума-то его и не увидели, куда делся!
Мама прыснула:
— Скажете тоже! Так ведь то  — ум, его никто не видит.
— А с чего ты взяла, что Бога можно увидеть? «Бога человекам невозможно видети, на Негоже не смеют чини Ангельстии взирати…» — пропела она.
И всё равно не переубедила маму.
— Вы, если хотите, можете верить во что вам угодно, а мне по церквям ходить некогда, надо вон о Димке заботиться. Не до свечек тут…
Так что вряд ли эта женщина — моя мама. Да и не я один пропал из дому. Вон сколько всяких объявлений и по телику, и в газетах. И взрослые пропадают, не только дети.
Я побродил по двору и остановился, разглядывая церковь.

Святой воин

— Э, да тут у нас новый прихожанин? — услышал я весёлый басок и оглянулся. На дорожке в двух шагах от меня стоял тот самый батюшка, который приходил к нам в школу. Как его… отец Сергий?
Митрич, вышедший из сторожки пару минут назад, подошёл к священнику, благословился совсем как Ленка Симонова и тоже поцеловал ему руку.
— Вот, батюшка, котёнок у меня в сторожке поселился. Благословите для него покупать молочко, сметанку, мясца понемножку?
— Молочко и сметанку благословляю, а с мясом погоди маленько. На Рождество купишь сразу и ему, и себе.
Священник перекрестился и вошёл в церковь. Следом за ним прошмыгнул и я в открытую дверь.
И остановился у порога.
До чего же здесь было… нет, не просто красиво — хорошо! Ещё не горели свечи на больших золотистых подсвечниках, не горела огромная люстра под потолком, но темно не было. Светились иконы. Мягким, едва заметным светом светились лица святых, их строгие и добрые глаза.
Нет, всё я как-то не так говорю! Здесь и слова-то нужны другие, только я их — не знаю!
Митрич степенно прошёл вперёд, где на высоком узеньком столике с наклонной крышкой лежало что-то, чего я издали, с полу, не мог разглядеть. Наклонился и поцеловал. Обернулся ко мне:
— Что, Дымка, — нравится в церкви? Был бы ты мальчишкой, тоже бы сейчас приложился к иконе. Нонче мученица Евгения, но её образа у нас пока нет, так что положили икону Всех Святых. Зато на ней сразу столько святых! И Николушка-Угодник Божий, и Спиридон, и Варвара… Я тебе как-нибудь почитаю их жития.
— Василий, ты что это — никак котёнку вздумал жития читать? — усмехнулась пожилая женщина, вся в тёмном, расставлявшая свечи на подсвечниках. — Может, и молиться его научишь?
— А что — и научу! — отозвался Василий Дмитриевич. — Он у меня такой умница, только что не говорит!
Я тихонько левым бочком прошёл вперёд. И замер под устремлённым прямо на меня испытующим взглядом.
С большой старинной иконы (всю её сверху донизу прочерчивала тонкая трещина) смотрел воин. Я так подумал, что нельзя его назвать ни солдатом, ни офицером — воин. Он был в воинских доспехах, в руке крепко сжимал копьё. Подняв глаза, я с трудом разобрал причудливую вязь таких же, как в Псалтыри, букв: «Св. воин мученик Димитрий Солунский».
Святой воин? Мученик? Это что же, его, значит, мучили — а он не сдался врагам! Я видел такое в кино про фашистов. Наши были храбрыми и мужественными, они умирали, но не предавали свою Родину. Они отважно защищали таких же, как я, мальчишек и девчонок…
Святой воин посмотрел на меня одобрительно. Он словно бы говорил: всё ты правильно понял. Только враги мне достались пострашнее фашистов. Они хотели не тело убить, а душу. Это — гораздо хуже…
Нет, я не слышал этих слов, но просто вот откуда-то понимал это.
Василий Дмитриевич поставил восковую свечу на подсвечник у иконы святого воина.

— Что, Дымка, загляделся на воина Димитрия? Был бы ты не Дымкой, а Димкой, мальчишкой, это был бы твой Покровитель.
У меня от этих слов голова пошла кругом. Ничего себе!.. А Митрич продолжал:
— Это был не просто воин — сильный духом, нестерпимые муки претерпел за Христа. И теперь помогает всем, кто ему молится. Я его очень почитаю: моего-то отца Димитрием звали. …Гляди-ка, Ларисина свеча за обедню так и не догорела! Вон какая большая свеча, витая, красивая. Ох, горюшко материнское! Святый отче Димитрие, помоги рабе Божией Ларисе, верни её непутёвого сына, отрока Димитрия!
Он отошёл к другим иконам, и там тоже ставил свечи и что-то приговаривал, молился за кого-то. А я сидел, оглушённый услышанным. Лариса? Так это точно — моя мама! Это она приходит сюда, и молится обо мне, и ставит самые красивые и большие свечи. Чтобы только я не пропал совсем, чтобы вернулся домой! Так, значит, я поэтому прибежал сюда?
— И поэтому — тоже, — тихо прозвучал во мне уже знакомый невидимый голос. — Молитва матери со дна моря достаёт! И святой воин Димитрий молится за тебя, с того самого дня, как тебя в младенчестве окрестили.
— Меня — окрестили? — я спрашивал молча, но Невидимый услышал.
— Твоя бабушка отвезла тебя двухмесячным в дальнюю деревню, где так и не смогли закрыть церковь — люди там крепкие, верующие, не отдали Божий храм на поругание. Окрестила, привезла домой в крестике. Жаль, что мама твоя тогда считала себя неверующей. Рассердилась на свекровь, сняла с тебя крестик и убрала подальше. Хорошо ещё, не выкинула: рука не поднялась. Когда придёшь домой, посмотри в антресоли над книжным шкафом, в самом уголочке под книгами. Там твой крестильный крестик. Надень его и носи!
Я хотел возразить, что пока не стану человеком, не смогу вернуться домой, но голос опять смолк, и я не знал, услышит ли Он меня теперь. Внутри меня всё горело, в сердце радостно стучало: «Когда придёшь домой…»
Я приду домой! Теперь уже, наверное, — скоро!
Воин Димитрий ободряюще, с сочувствием смотрел на меня с иконы.
Долго ещё я бродил по церкви, останавливаясь то перед одной, то перед другой иконой. Читал надписи — и каждого святого просил помочь моей бедной маме, утешить её и дать ей побольше сил. Просил и мне помочь поскорее стать человеком! Не мальчиком — это само собой разумеется, но сначала — человеком!
Раньше я никогда никого, кроме мамы, ни о чём не просил. Потому что «человек — это звучит гордо». Потому что «просить нехорошо, жалким быть стыдно». А здесь мне не было стыдно, что все эти святые видят, какой я слабый и жалкий. Не было стыдно просить. Я чувствовал, что все они — хоть и видят, наверное, в первый раз — любят меня и поэтому жалеют. И нет в этой жалости ничего постыдного, унижающего. Наоборот: я словно поднимался над собой, маленьким сереньким котёнком, и что-то во мне возносилось высоко-высоко… К расписанному чудесными картинами куполу и ещё выше — к синему небушку… К Богу!..
Я неумело, всей лапкой, попробовал перекреститься — хорошо, что никто этого не видел! Но сразу вокруг меня словно вспыхнули тысячи самых больших свечей, так светло стало глазам. И ещё — сердцу.
Я увидел все свои гадкие, плохие поступки, которые совершал, когда был мальчишкой. Сколько раз я обижал тех, кто был слабее меня, да вот и над Ленкой смеялся вместе с другими в классе. И стукнул один раз, она так плакала… И маму-то свою я не любил по-настоящему: обманывал, не слушался…
И вообще — ничего-то хорошего я никому не делал!
Слёзы хлынули из моих глаз, и я зажался в уголочек, чтобы никто не увидел, как я плачу. Никто из стоявших в церкви людей, потому что святых я не стыдился. Я плакал и вспоминал, сам старался вспомнить и так вот молча — рассказать каждый свой проступок. И в мыслях говорил себе: когда опять стану мальчиком, буду очень-очень стараться никогда больше так не делать!
Так плакал я долго, долго. А потом, наплакавшись, улёгся в уголочке и крепко, без снов, уснул под проникновенное пение хора, вдыхая клубящиеся волны уже знакомого горьковатого аромата.
Разбудил меня Митрич:
— Вот ты где, сонюшка! Эх ты, такую службу проспал! Ну иди ко мне, Дымка, иди! Пойдём с тобой вертеп строить.
Сидя на руках у Митрича, я вертел головой во все стороны, но народ уже разошёлся, и я так и не увидел, была ли на службе моя мама.
Была! — у иконы святого Димитрия Солунского я заметил ещё одну полусгоревшую толстую витую свечу. Э-эх, как же я — маму не увидел!

Вертеп

Знаете, что такое вертеп? Это пещерка, выложенная из снежных плит. А внутри неё Митрич установил на возвышении из снега маленький плетешок, насыпал туда душистой соломы, украсил сосновыми ветками и сверху поставил красивую — глаз не отвести! — сияющую икону. На этой иконе тоже был вертеп, только не снежный: каменистая пещерка. И в ней была Женщина невероятной красоты. На руках Она держала чудесного Младенца (вот Кому я должен поклониться! — догадался я), рядом стоял и с умилением смотрел на Них седовласый старец. У всех троих над головами сияли золотистые круги. И над ними в тёмно-синем небе горела лучистая звезда. Нет — Звезда! Такая она была… особенная…
Я подогнул передние лапки и бухнулся мордочкой в снег, кланяясь Младенцу и Его Матери.
Митрич увидел это и восхитился:
— Ай да Дымка, умница ты мой! Богомладенцу Христу поклонился! Ну говорил же я — а Савельевна смеётся. Нет, буду, буду я тебе читать жития святых. И про Рождество Христово расскажу. Так-то вот!.. Мы с тобой ещё и тропарь споём, и кондак…
Он воодушевился, подхватил меня на руки и понёс в сторожку, по пути рассказывая удивительную историю.
Я рассказал бы её и вам, но не смогу! Вы, пожалуйста, найдите её сами — Митрич сказал, что обо всём этом написано в Евангелии. Когда я буду мальчиком, обязательно…
Стоп! — не буду так далеко загадывать. Мальчиком ещё надо стать. А вот тогда я и Евангелие буду читать, и Псалтырь. И к Митричу приду, принесу ему какого-нибудь хорошего котёночка.
Всю дорогу до сторожки я смотрел на вертеп. И наглядеться не мог.
Какой же я был глупый, что испугался утром!
Нет: какой же я вообще был глупый, что столько лет прожил, даже не подозревая о том, как хорошо — быть в церкви! Молиться Богу и святым Его…
Я обязательно научусь молиться.
Даже если никогда так и не стану человеком.

Окончание следует

Ольга Ларькина

25.02.2010