‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Деревянные сабли

Рассказы.


Рассказы.

Снова увидел во сне этих парней с перекрестка и, проснувшись, долго лежал, слушая, как бухает в груди сердце, и всё не мог понять, что меня напугало так, пока не догадался, что это не парни из детства были, а обыкновенные бесы…
И уже не смог заснуть. Так и лежал с открытыми глазами, пока не начали светлеть окна…
1.
Эти страхи начинаются с того летнего дня, когда родители ушли из дома и оставили меня на попечении старшего брата. Мне должно было исполниться тогда четыре года, а брат уже закончил девятый класс.
Мы не долго были вдвоем, пришел приятель брата Юра Клепиков. Он сразу зашептался с братом, поглядывая на меня.
Я видел это, и мне совершенно не нравились эти переговоры.
Конечно, я мог гулять и без брата, но на ребячьем пригорке собрались сегодня незнакомые ребята, которые уже давно ходили в школу и жили не на нашем краю улицы, а далеко отсюда, там, где улица Труда пересекается с переулком Водников.
С этими ребятами мой приятель Саша Горбунов, который хотя и жил рядом с нами в Самылкинском доме, но часто бывал у старшей сестры в переулке Водников.
Саша был своим среди этих незнакомых мне ребят, но это совершенно ничего не значило. Я уже подходил к нему, и он сказал, что собирается со своими приятелями идти в сабельный поход на заросли крапивы, что растут возле котлована, и меня они не смогут взять, потому что у меня нет сабли, чтобы рубиться там безстрашно и насмерть.
Тогда, в детстве, я еще не знал ни обид, ни зависти, как не знают их деревья и трава, и так же не ощущал стремления хоть как-то выделиться, обозначиться.
Конечно, мне тоже хотелось идти в сабельный поход, чтобы рубиться там безстрашно и насмерть, но никакой обиды на Сашу Горбунова не возникло. Он всё объяснил мне, и перед приходом Юры Клепикова я как раз и уговаривал брата вырезать мне саблю, чтобы меня тоже взяли в Великий крапивный поход.
Однако брат увлеченно читал книгу и возиться с изготовлением сабли не собирался. И только когда появился Юра Клепиков, брату пришлось решать, что делать со мной.
— Ну что? — спросил он. — С ребятами поиграешь!
Я замотал головой.
— Почему?
— У меня сабли нет…
— Я вернусь и сделаю ее тебе…
— Не… Ты сейчас сделай…
Брат начал было осматриваться, из чего смастерить мне саблю, но тут Юра Клепиков отвлек его. Он что-то сказал брату, показывая на ребят, собирающихся на ребячьем пригорке в крапивный поход.
— Слушай! — сказал брат. — Ты пригласи-ка ребят сюда!
— Не… — сказал я. — Они не пойдут… Они в поход собираются, крапиву рубить…
— А ты скажи, что тебе глиссер заводной купили… Скажи, что покажешь его!
Я уже давно упрашивал родителей приобрести заводной глиссер, и сейчас, услышав, что можно пригласить ребят посмотреть на него, совершенно позабыл и о сабле, необходимой для участия в Великом крапивном походе, и о самом походе.
— Глиссер? — облизнув языком пересохшие губы, спросил я.
— Глиссер, глиссер! — подтвердил брат. — Иди.
2.
Конечно же, посмотреть на заводной глиссер было интересно всем, и ребята гурьбой двинулись к нашему дому. Впереди шагали мы с Сашкой Горбуновым. Ему тоже хотелось посмотреть на заводной глиссер.
Еще больше хотелось посмотреть на этот глиссер мне.
Я не сразу и понял, что произошло во дворе.
Мой брат с Юрой Клепиковым, закрыв за ребятами калитку, начали разоружать их.
Не все отдавали сабли добровольно, и брату приходилось силой вырывать их. Некоторые ребята пытались перелезть через забор, но Юра Клепиков успевал поймать их.
Скоро сабли были отобраны, и, вооружившись вицами, брат с Юрой Клепиковым погнали ребят за ребячий пригорок, а я остался один с целой кучей разномастных деревянных сабель на крыльце.
— Ну что? — спросил брат, вернувшись. — Доволен?
— А глиссер где? — спросил я.
— Какой еще глиссер?! — рассердился брат. — Ты просил саблю. Вот, целый арсенал теперь у тебя. Всё. Мы пошли. Ты сиди дома и никуда не ходи. Играй со своими саблями.
Об этом брат мог бы и не предупреждать меня.
Глядя на сваленные на крыльце деревянные сабли, я всё еще думал о том, куда исчез глиссер, который обещали показать мне, и так и не мог до конца уразуметь, что же произошло.
Только когда брат ушел с Юрой Клепиковым, я понял, что произошло что-то ужасное.
Стараясь не дотрагиваться до сабель, лежащих на крыльце, я ушел в дом и забрался под стол в комнате, потому что более надежного убежища у меня уже не оставалось.
Наверное, здесь и уснул, потому что ясно увидел сон: мчащийся по Свири глиссер останавливается и начинает разворачиваться, вот он застыл на мгновение в круглом нимбе стремительно вращающегося воздушного винта на корме, но, стремительно набирая скорость, он устремляется на наш дом, и я в страхе отшатываюсь — вместо лопастей к винту глиссера приделаны деревянные сабли…
3.
— Миколя! — разбудил меня голос тетушки. — Убери с крыльца свои палки!
Пришлось вылезать из-под стола и затаскивать сабли в дом.
Наверное, самое правильное было вытащить всё это добро за калитку, но я не то что бы не догадался об этом, а побоялся.
Мне казалось, что можно еще как-то исправить ситуацию, и для этого следует только сохранить сабли в неприкосновенности. Еще держались в памяти остатки сна, где крутился пропеллер глиссера с лопастями из деревянных сабель, и я чувствовал, что сабли обязательно надо спрятать.
Только сейчас в комнате и разглядел я приобретение.
На улице, когда ими рубили крапиву или просто размахивали над головой, эти неловко обструганные палки не выглядели так уродливо, как в дому.
— О Господи! — испугалась мать, заглянув в комнату. — А на улице эти палки нельзя оставить?
— Не, мама… — сказал я. — Я под кроватью их положу.
Через пару дней я встретил Сашку Горбунова.
Он не хотел разговаривать со мною из-за глиссера, но потом смилостивился и сказал, что мне будет плохо. Так велели ему передать мне ребята с перекрестка.
Как-то неуютно и холодно стало мне в теплом летнем вечере.
Я предложил Сашке выбрать себе любую саблю из моего арсенала, за его ходатайство в переговорах. Сашка повертел предложенные ему сабли, потом объявил, что у него свои лучше, и ушел.
А я остался с ненужными мне саблями, которые годились только для замены лопастей в винте приснившегося мне глиссера. Я снова засунул их под кровать.
Я уже не помню, как — она мыла тогда в комнате пол! — выведала у меня мама страшную тайну сабель.
Что-то она говорила отцу про сабли, что-то, упоминая сабли, отец выговаривал брату. Я не слышал этих разговоров, и не потому что они велись тайно, а потому что эти разговоры совершенно не касались меня. Отец объяснил брату, что нельзя отбирать ничего у младших ребят, а о том, что эти ребята винят теперь в происшествии меня, ничего не сказал.
4.
Бывают мгновения на границе сумерек и тьмы, в усталом, отходящем ко сну сознании дневные хозяйственные хлопоты и какие-то копеечные резоны и выгоды вдруг равномерно сливаются с мыслями о неизбежной смерти, о тщете всего, и тогда так больно, так тоскливо сжимается сердце: на что? куда? — ушли отмеренные нам годы…
Наверное, поэтому так безумно-томительны рассветы.
Конечно же, не хватает света.
Его едва-едва достает, чтобы разглядеть цвет неба и реки, очертания кустов на ребячьем пригорке — только самое главное, да и то словно бы подернутое дождливым туманом…
Так и в памяти о детстве…
Свет медленно отделяется от тьмы, и из неразличимой глухоты небытия возвращается дневная жизнь и заполняет тебя…
Прошло еще немного времени, история с саблями была окончательно забыта и отцом, и братом, и только во мне она продолжала разрастаться густым страхом…
Я боялся заглядывать под кровать, там лежало самое страшное, что было в моей жизни. Мама уже не раз пыталась выкинуть сабли, но я каждый раз останавливал ее своим плачем.
А однажды тетушка пришла из магазина и объявила, что слышала в очереди, будто по домам ходит милиция и ищет какие-то сабли…
Мама подтвердила ее слова.
Я не заметил, как заговорщически переглянулись они.
Не до того было…
Милицию я ждал уже давно, с того самого дня, когда брат «облагодетельствовал» меня отобранными у ребят саблями.
Меня охватила паника.
Я видел, как уводили милиционеры дядю Толю, стрелявшего из ружья по проходившим пароходам, как били его, запихивая в фургон с решеткою на окне.
Мне не хотелось, чтобы меня увезли в этом фургоне в тюрьму, и я потащил сабли к тетушке, чтобы спрятать их у нее в боковушке.

— Можно их за сундук спрятать… — говорю я. — Если крышку не закрывать, и не увидят…
— Не, Миколя… — говорит тетушка. — Если уж обыск придут делать, и за сундуком найдут…
И она, чтобы скрыть улыбку, прижимает уголок косынки к губам, но я, конечно, не замечаю этого, мне кажется, что тетушка утирает слезы, оплакивая мою горестную судьбу, как бабушка Самылкина, когда рассказывает о том, как сидит в тюрьме ее сын Толя.
И я сам плакал, так не хотелось мне за колючую проволоку.
— А может, сжечь их сынок, а? — спросила мама, и я с ужасом посмотрел на нее, не понимая, как такое могло прийти ей в голову.
Но мама кивает, подтверждая свои слова.
И всё равно я не сжег тогда сабли.
Это произошло только на следующий день, когда милиционеры, как сообщила мне тетушка, пошли с обысками уже по нашей улице.
5.
Это одно из самых ярких воспоминаний детства.
Я сижу в комнате на горшке, перед раскрытой дверкой печи-лежанки, и засовываю в разожженную топку сабли…
Мне жалко их, нестерпимо-грустно наблюдать, как, охваченное огнем, сгорает оружие больших крапивных походов и рассыпается в печи жаркими ярко-малиновыми углями.
И что с того, что сабли были не очень-то и красивыми, что с того, что они лежали у меня под кроватью!
Ужасно жалко было их, но еще жальче самого себя.
Я сжег весь свой арсенал, осталась только ручка сабли, да и то потому, что она, обгорев, сама вывалилась из печи.
А через несколько дней, рубясь с крапивой, Сашка Горбунов ударил своей саблей по затаившемуся в крапиве валуну и сломал свою саблю.
Вечером он пришел ко мне и сказал, что говорил о моем предложении на перекрестке.
— Я сжег их… — сказал я.
— Сжег?!
— Ага! — и я показал Сашке обгоревшую ручку сабли.
На этом и завершается история с саблями, но не для меня, потому что проходит какое-то неизвестное — может, год, а может, два! — пространство времени, и меня — я уже учусь в первом классе — посылают в магазин за хлебом.
Ни о чем не думая, я иду по нашей улице и вдруг вижу на перекрестке переулка Водников тех парней, у которых брат отобрал когда-то для меня деревянные сабли.
Парни эти смотрят на меня — или мне кажется, что они смотрят, наверняка я ошибаюсь, наверняка ребята уже позабыли всё, но страх парализует меня, и я не могу двинуться дальше.
Отец потом ругал меня, но я ничего не мог поделать с собою, и в магазин за хлебом пошла сестра.
6.
Кажется, в тот день и кончилось лето…
Еще несколько дней погода была теплая, даже жаркая, как летом, но потом подул северный ветер, принося холодный арктический воздух и щемящее одиночество детства…
Одиноким я ощущал себя и потом, но детское одиночество запомнилось сильнее…
Наш дом стоял на берегу реки, и в теплые дни здесь всегда собиралось много ребят, а вот когда начинал дуть северный ветер, берег реки пустел, никого уже не встретить было на нашем краю.
В такие дни я пробирался на задворки и шел через пустырь к лесу.
Но в этом лесу не было ни грибов, ни ягод, и скоро мне надоедало бродить там, и я сворачивал на лесные дорожки — заросшие кустарником развалины довоенных зданий…
Сразу после войны в этих развалинах выбирали кирпичи, и получилось, что сами фундаменты оказались расчищенными, а по обе стороны от них образовались насыпи из битого, негодного ни к чему кирпича. Насыпи эти с годами заросли дёрном, и на них вызревала на солнце земляника.
Туда и шел я, и в одиночестве — лесные дорожки пользовались в поселке дурной славой и сюда, как я узнаю позднее, старались не ходить! — ползал по пригоркам в поисках созревшей земляники, а порою и просто сидел, охваченный одинокими мечтаниями о будущем…
Мне хотелось совершить что-то героическое, кого-то спасти, сделать что-то очень нужное и полезное и, если нужно, пожертвовать собою ради Родины и ради любви…
Мысли об этом как-то необыкновенно волновали и возвышали меня…
И так и осталось наполненное необузданными мечтаниями одиночество…
Вот что приносит холодный северный ветер…
Однажды, когда я сидел так на берегу реки за поселком, за моей спиной зашуршало платье, я оглянулся и увидел молодую цыганку, что жила в Богачево и ходила гадать на пристань к приходящим теплоходам.
— Кого ты здесь ждешь, мальчик? — спросила она.
— Я так сижу… — сказал я, не зная, что ответить. — Никого не жду.
— А чего испугался так?
— Нет… Я не испугался…
— Испугался… — внимательно глядя на меня, сказала цыганка. — Ты думаешь, что всё изменится, когда ты вырастешь? Не изменится ничего… Твои страхи вырастут вместе с тобой…
И она ушла, сбивая подолом длинной юбки прозрачные шары одуванчиков.
Я не понял ее, но, глядя на пустую вечернюю воду реки, ощутил вдруг такой приступ страха, какого не ощущал еще никогда в жизни.
7.
Прошли года, и ребята с перекрестка, которых я заманил когда-то к себе в дом, снова пришли в страшные сны…
Вот я вхожу в свой вознесенский дом, иду по комнатам. Почему-то ночь и вокруг темно.
Я включаю свет и начинаю вспоминать, что в этом доме всегда меня охватывает какая-то жуть, стоит только остаться одному.
Но сейчас не страшно.
Чего бояться мне взрослому, уже прожившему почти всю жизнь?
И зачем, спрашивается, здесь заколочены изнутри все окна?
Я начинаю отдирать доски и тут замечаю толпу подростков с перекрестка. Подростки лезут через забор и бегут прямо к окну, возле которого стою я.
При этом они явно не видят меня.
Это странно, потому что на улице тьма, а в доме свет, и это я не могу видеть их, а они должны, должны видеть…
Но всё наоборот.
Подростки лезут в окно, хотя я и мешаю им.
У подростков возбужденные, очень злые лица. Они лезут, разбивая стекла, и мне страшно, а больше всего я боюсь тех ребят, которые пошли в обход дома и сейчас, я слышу это, уже входят в коридор…
И всегда первое движение — броситься к кровати, под которой были сложены у меня деревянные сабли, но тут же останавливаешь себя, понимая, что против тех, кто пришел в сон, никакие сабли уже не помогут…
И только и осталось — Крестное Знамение…

Арси

Так называется проделанный в бичевнике пролив, в который забегают в канал с Онежского озера сердитые волны, но раньше имя это принадлежало жившему здесь одноногому бакенщику.
Жил он тут всю навигацию, зажигая положенные огни озерной и канальной обстановки, здесь и умер, и здесь, возле своего дома, и похоронили его.
Теперь дома уже нет, осталась только могила, на заржавевшей табличке которой с трудом можно разобрать: «Арсений Федорович Федоскин», да еще клюквенное болото вокруг.
Когда я отошел от могилы и двинулся в глубь болота, оно заохало, завсхлипывало, будто живое…
Слушая эти вздохи и всхлипы, перемежаемые тревожным шумом набегающих с озера волн, и задумался я о судьбе жившего здесь одноногого бакенщика…
Какой-то евангельский отблеск лежал на судьбе его…
Воистину: мнози же будут первии последними, а последние первыми…
Понятное дело, если бы работал неведомый мне Арсений Федорович Федоскин начальником или обладал бы внушающим страх и уважение характером, наверняка и величали бы его полным именем с отчеством, но ведь тогда и пролив бы не назвали его именем.
Кто бы стал говорить: «Возле Арсения в озеро выедем»? Или: «К Федоровичу ходил»…
— К какому еще, — спросят, — Арсению Федоровичу?
А Арси — детское сокращение имени Арсений, с которым и прожил Арсений Федорович свою жизнь, — это и удобно, и понятно…
— Волна поднялась, хорошо успели к Арси, укрылись…
Ну а когда умер Арсений Федорович Федоскин, когда исчез неведомо куда его дом и вообще только пролив Арси и остался…
И уже и не помнят многие, почему он так называется.
Знают просто, что Арси, и этого достаточно…

***
Когда я, вернувшись в поселок, рассказал эту историю своему соседу, тот покачал головой.
— Не знаю… — сказал он. — По-моему, тут другая версия имеется. Я слышал, что там, на Арси, три брата сено косили. Двое родных и третий — троюродный. Что у них произошло, никто не знает, но родные братья убили троюродного. Один из них испугался, поплыл по каналу и утонул… Второй — повесился. Похоронили их в Шустручье, а этот памятник на страшном месте стоит. Арси называется…
— Убили… Утонул… Повесился… — сказал я. — А почему? Непонятно… И при чем тут Арси?!
— Много непонятного в нашей жизни есть… — мудро сказал сосед. — Кто мы такие, чтоб понимать всё?
С этим я не стал спорить, просто сказал, что сам видел на памятнике заржавевшую табличку «Арсений Федорович Федоскин»…
Но аргумент мой не смутил соседа.
— Так это и был брат, которого убили они… — сказал он.

Николай Коняев

г. Санкт-Петербург.

28 июля 2010 года

Рис. Г. Дудичева

13.08.2010
1086
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
2
1 комментарий

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru