Фотография

Новый рассказ известного петербургского писателя Николая Коняева посвящен столетию «ухода» Льва Толстого из Ясной Поляны.

Софья Андреевна Толстая у окна дома начальника станции Астапово И.М. Озолина.

Утром проснулась, заглянула в комнату — его нет! — испуганно ёкнуло сердце, но, все еще спокойная, поднялась в ремингтонную — и здесь нет! — и пошла, пошла, всё убыстряя шаги. Путаясь в широкой юбке, вбежала в библиотеку.
Нет! И навстречу с испуганно-большими глазами Саша, а в руке — письмо. Взяла листок и сразу увидела слова: «Мой отъезд огорчит тебя...».
Кто-то кричал за спиною, но не слышала. Сквозь голый облетевший сад бежала к пруду, не бросилась — просто скатилась с мостков в промерзшую зеленоватую тину.
Подоспели. Несли домой на руках. Уложили в гостиной на диване.
Когда очнулась, увидела в зеркале напротив: какая-то старуха, по толстым морщинистым щекам, не останавливаясь, ползут медленные слезы.
А день был неуверенным.
Только на минуту проглянуло солнце, сочными желтыми квадратами легло на полу, но ненадолго — на небо снова натянуло косматых туч, и снова заморосил серый дождик.
Зачем-то диктовала телеграммы, умоляла, требовала, обманывала, а внизу сыновья писали письма и кто-то — медленное — играл на пианино.

Софья Андреевна Толстая.

Иногда с чужим — она все, все знает! — лицом проходила Саша.
Потом заснула. Снились лошади. Запрокидывая головы, бежали они к светлой озерной воде.
Неясно, сквозь сон, слышала чьи-то голоса, потом снова медленную музыку, а когда проснулась, приехали репортеры.
Долго говорила с ними, оправдывалась. Догадывалась, что оправдывается, и краснела. Репортеры курили и, прищурившись, рассматривали ее — им надо было туда, куда уехал он, но об этом знала только Саша. Она, закрывшись, сидела в своей комнате.
Потом замолчала на полуслове — все новые люди возникали вокруг, с любопытством рассматривали ее. В нетопленых комнатах было холодно, и Софья Андреевна зябла, кутаясь в пуховый платок.
Жизнь была долгой, была счастливой, потому что вся она — это он, да еще дети, которые тоже он... Жизнь была долгой, и осталось только тихо и счастливо умереть, но смерти не было, было вот это бегство, этот скандал, эти раскрасневшиеся от любопытства чужие лица.
Господи! Да она и сама бы уехала с ним, пряталась бы от чужих людей, пересаживалась бы с одного поезда на другой, только чтобы с ним, только чтобы умереть рядом...
На следующий день, вечером, сказали: Астапово.
Только накинула на плечи пальто и поехала.
Уже была ночь, когда бежала к дому начальника станции, а там люди, люди... и уже узнавали ее, оглядывались, толкали друг друга, что-то говорили про нее, но она не слышала, торопливо бормотала, сбиваясь, путая слова:
— Только посмотреть... Да, только посмотреть... Можно, я в окошко загляну, да? Сорок восемь лет жили…

На могиле Льва Толстого нет креста...

И неслышные слезы снова текли по лицу. И уже помогал кто-то перелезть через ограду палисадника, а она все бормотала:
— Только посмотреть, только взглянуть, как он...
И, спотыкаясь, хватаясь руками за деревья, брела к светящимся в этой неоглядной ночи окнам.
Безжалостно ярко вспыхнул навстречу магний — снова ее, покинутую, фотографировали.
Так и осталась.
Старая, крадущаяся сквозь пустые деревья к дому...

— За что ее так, а? — спросила стоявшая рядом девушка, и голос ее задрожал.
А экскурсовод уже торопила в следующий зал.
День был выходной, и яснополянский музей работал как конвейер.

Николай Коняев

г. Санкт-Петербург

03.09.2010