‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Долгий путь к мечте

Мы продолжаем публикацию глав из книги воспоминаний матушки Марины Захарчук.


Матушка Марина Захарчук.
Мы продолжаем публикацию глав из воспоминаний матушки Марины Захарчук. Матушка Марина живет в селе Новенькое Ивнянского района Белгородской области, где служит в Михаило-Архангельском храме ее супруг, священник Лука, они воспитывают пятерых детей. А еще матушка сотрудничает с «Белгородскими епархиальными ведомостями» и пишет глубокие и поэтичные рассказы, воспоминания…

В Ленинград, город моей мечты, город дворцов и фонтанов, Невы и безчисленных рек и каналов, город храмов и театров, город любимейшего из всех живущих и живших на земле знаменитостей — народного артиста СССР Бориса Штоколова — я прорывалась дважды. Но прежде была, конечно, первая встреча, определившая эту мою любовь навсегда.
Через год после серьезного знакомства с Москвой и ее ушедшими в вечность великими обитателями, оставившими нам книги, пластинки, кладбищенские памятники, а главное — благодарную память потомков, — мама продолжила мое культурное и духовное образование в другой великой столице.
Мы пробыли в Питере неделю или чуть больше — но что это была за неделя! Она вместила в себя храмы и скверы, музеи и дворцы, пешие и речные прогулки, чудные питерские (в Москве их не сыскать!) «забегаловки» — кофейни, кондитерские, пирожковые, мороженные, и главное — питерских старушек в этих дешевых кафешках. Старушек, которых нет больше ни в одном городе. Блокадниц. А то и — помнивших Царскую столицу… А еще были театры. Нам удалось побывать на двух оперных спектаклях в Мариинке (тогдашнем Кировском театре оперы и балета), встретиться и побеседовать с Борисом Тимофеевичем Штоколовым, а на сцене БДТ увидеть целое созвездие: Юрский, Басилашвили, Макарова, Лавров, Копелян… Да еще и в «Ревизоре»! И в «Генрихе IV». Этого оказалось достаточно, чтобы влюбиться в этот город раз — и навсегда.

Марина Захарчук в студенческие годы.
Получив свидетельство об окончании восьми классов, я решила поступать (и поступила!) в профтехучилище № 91, выпускавшее маляров, штукатуров, плиточников. Я не была фанаткой малярных работ, более того — всю свою жизнь боялась ремонтов и вообще каких-либо изменений в устоявшейся домашней обстановке. Но Питеру нужны были рабочие руки, и строительное училище обещало уже после трех лет работы по полученной специальности жилье и постоянную прописку. А пока можно будет не только учиться, но и ходить в театры и на концерты Штоколова. И я рискнула.
Приехав за неделю до начала занятий и поселившись в мрачном обшарпанном общежитии в глубине Петроградской стороны, я обнаружила, что в комнате на восьмерых с гудящими люминесцентными лампами нет не только намека на уют, но даже столов для занятий, что по стене, выходящей во двор армейской казармы, ночью карабкаются и пытаются взять штурмом девичьи спальни пьяные солдаты, что персонал общежития, да и будущие одногруппницы не стесняются в выражениях и не воспринимают нормальный русский язык, а главное — что двери общежития закрываются в 21.00, а спектакли и концерты заканчиваются около полуночи.
Моя не начавшаяся учеба в ПТУ завершилась позорным бегством: 31 августа я, после долгих уговоров, забрала документы и ночью 1 сентября вернулась в родной Курск. Английская спецшкола, в которой я училась, приняла меня обратно без колебаний. А отец, понявший, что от питерской мечты меня не отвратить, взял груду моих школьных сочинений (которые я очень любила писать и получала за них сплошные «пятерки» не только по литературе, но и… по физике, учитель которой был в молодости лириком и теперь прощал мне незнание физических формул и законов) и, прихватив заодно и меня, отправился к старому другу — писателю Евгению Ивановичу Носову.
Он жил в новом девятиэтажном доме совсем рядом со школой № 44, где я училась. Тихая, уютная, но без роскошества, квартира. Мягкий свет вечернего Курска в окнах. Тогда я не думала, что сижу рядом с большим писателем, хотя уже были написаны и «Красное вино Победы», и «Шопен, соната номер два», которые неизменно читали 9 Мая по центральному радио. Но для меня он был — просто одним из приятелей моего отца. Это сегодня, проходя мимо Носова, ставшего памятником, я каждый раз пытаюсь поймать взгляд застывших в камне глаз и, оборачиваясь, ищу в состарившемся доме свет его — чьих теперь? — окон. Не помню — не вслушивалась, — о чем говорили в тот вечер два добрых приятеля. Меня больше интересовали книжные полки. Но, видимо, Евгений Иванович увидел в моих сочинениях какую-то искру, потому что вскоре, по его совету, отец отвел меня в молодежную областную газету «Молодая гвардия» и вручил редактору, а тот, в свою очередь, передал меня вместе с тетрадками заведующему отделом учащейся молодежи — уже седому полноватому мужчине с удивительно живыми глазами, в которых искрилась энергия нерастраченной молодости.
Борис Владимирович Бондаренко. Человек, на три года ставший моим учителем и другом; да и после, приезжая в Курск на каникулы, я непременно приходила к нему в кабинет на четвертом этаже издательства «Курская правда». В этом кабинете я бывала почти каждый день: приносила свои первые статьи, забирала их обратно, перечеркнутые во многих местах, и снова писала-переписывала, и снова забирала исчерканными безжалостной рукой. Борис Владимирович учил меня писать, как учат плавать безпомощного щенка: просто бросал в воду — плыви! Он никогда ничего не исправлял, а лишь перечеркивал то, что нужно было переделать. И самое страшное — никогда не разрешал отказаться от взятой темы: начала писать — умри, но сделай. И не принимал нового материала, пока не отработан предыдущий. Сколько раз, отчаявшись после пяти-шести переписываний, я решала бросить и этого занудного учителя-мучителя, и журналистику, сколько раз жалела, что не стала маляром! Но, пересидев день-другой дома, снова бралась за перо. А что было, если в моих текстах Бондаренко находил грамматическую ошибку! Молча вставал и выходил из кабинета. Возвращался с огромным словарем и клал его передо мной, отчеркнув нужное слово. На всю жизнь я запомнила эти слова: клетчатый, аккумулятор, привилегированный…
А еще в кабинете редакции мы разговаривали. Какие только темы не обсуждали — запретных не было. Нельзя сказать, чтобы в моих политических и жизненных позициях он всегда был на моей стороне. Но когда меня едва не исключили из школы за написанные мною вольнодумные стихи, Борис Владимирович не влился в общий хор испуганного осуждения, не отвернулся, как это сделали почти все школьные учителя. Он взял и опубликовал какой-то мой совершенно незначительный материал на первой газетной полосе, куда во все времена пробиться было непросто. И буря улеглась.
Вскоре я окончила школу, и «Молодая гвардия» дала мне характеристику-рекомендацию для поступления на факультет журналистики. И тут снова ждала меня неожиданность. В советское время существовал территориальный раздел между главными университетами страны. Курск относился к Воронежу, в крайнем случае — к Москве, но уж никак не к Питеру. И направление мне дали в МГУ.
То ли я действительно была слабо подготовлена, то ли воля Господня была иной, но в Москву я не поступила. Пройдя творческий конкурс и прилично написав сочинение, срезалась на истории. По иронии судьбы, мне достался вопрос о маршале Тухачевском. Не ответить было невозможно: после общения с человеком, бывшим в 30-е годы другом дочери маршала, я прочитала все, что было написано в СССР о Тухачевском. В порыве юной горячности я даже написала поэму о маршале и о палачах сталинской эпохи (именно за эти стихи и хотели исключить меня из школы). Но на экзамене в МГУ мне поставили двойку. Я вернулась в Курск и еще год штудировала историю и литературу, работая на заводе «Счетмаш» и продолжая писать в «Молодую гвардию».
Когда наступило время второй попытки поступления в университет, я решила ехать в Питер. Но никому об этом не сказала. Характеристики с работы, направление из редакции — все было выписано «для поступления в МГУ».
Ленинград встретил серым небом и моросящим дождем. Оставив чемодан в камере хранения, поехала на Васильевский остров. Там на набережной стоит роскошный дворец главного здания ЛГУ, а чуть подальше, в глубине 1-й Линии, влепилось в сомкнувшуюся стену домов мрачноватое, узкое и высокое серое здание факультета журналистики. Высокие каменные ступени, широкие пролеты лестничного марша, узкие темные коридоры по одной стороне и несколько маленьких кабинетных аудиторий на каждом этаже. Говорили, что прежде здесь располагался публичный дом…
Я приехала за несколько дней до начала творческого конкурса. В комнате приемной комиссии не было никого, кроме подтянутого пожилого мужчины с мягким и внимательным взглядом. Просмотрев мои документы, он недоуменно вскинул брови: «Из Курска? А почему к нам? Да и направление в Москву». Собрав все свое мужество, я ответила: «Мой дед закончил учительскую семинарию с золотой медалью и мечтал о Петербургском университете, но помешала революция. Моя мама училась в Курском пединституте и хотела поступить в аспирантуру ЛГУ, но началась война. Теперь — моя очередь». Глаза собеседника стали мягче, зазвучали новые вопросы — уже о том, что связывает с этим городом меня. Услышав о Штоколове, председатель приемной комиссии (а это был он) поддержал мои восторги и, написав что-то на моем заявлении, вложил документы в папку. «Я хочу, чтобы Вы у нас учились», — произнес он на прощанье. Оказавшись за дверью, где уже собрались какие-то молодые люди, я поинтересовалась, с кем я только что беседовала. «Николай Петрович Емельянов, заведующий кафедрой истории русской журналистики», — был ответ. Позже он называл себя крестным отцом нашего курса, потому что еще до вступительных экзаменов общался с каждым и каждого знал в лицо и по имени. Он был очень хорошим преподавателем, искренне любил свой предмет и о каждом выдающемся журналисте XVIII-XIX веков рассказывал так, словно был его личным другом. Любил Николай Петрович и нас, вникая во все наши проблемы и оказывая всевозможную помощь.
С общежитиями в ЛГУ было туго. Устроиться в общаге удавалось лишь небольшому проценту самых дальних и самых бедных студентов. Абитуриентам же общежития не полагалось вовсе. Сдав документы и оказавшись на улице без общежития, я попробовала использовать бывший у меня запасной вариант. В Питере, я знала, жила мамина фронтовая подруга, Дружок, как ласково называла ее мама. Когда-то подруги переписывались, но потом то ли адрес затерялся, то ли Дружок переехала. Знала я только фамилию, имя и отчество. В те годы на каждом городском углу стояли будочки-киоски, в которых сидели старушки-пенсионерки, разыскивающие по заявкам подходивших к ним людей адреса их родственников и знакомых. Через пару часов у меня был адрес Дружка, которая жила в центре, на канале Грибоедова. Разыскав нужный дом, я обнаружила старую питерскую коммуналку с надписью возле звонка: «Ивановым — один раз, Петровым — два…», и так
Писатель Евгений Носов.
далее. Найдя нужную фамилию, принялась звонить. Дверь долго не открывали. Наконец из-за нее выглянула молодая женщина. «Нет ее, на даче. А что нужно?» — поинтересовалась, увидев мое расстроенное лицо. Я объяснила ситуацию. «Ладно, заходи, — решила Наташа. — Через два дня должна вернуться, а пока поживешь у меня».
Муж моей благодетельницы был моряком, плавал где-то в северных морях и вот-вот должен был вернуться. Моей миссией было ответить по телефону что-нибудь правдоподобное, если он позвонит в отсутствие жены. Наташа, как оказалось, любила веселую жизнь и, возвращаясь под утро, с упоением рассказывала то о цветах, которыми ее осыпали поклонники, то о льющемся рекой шампанском в «Астории». К чести Наташи, она не только не пыталась ввести меня в свой круг общения, но и не рассказывала подробно о своих похождениях, останавливаясь лишь на «милых» деталях.
Вернувшаяся с дачи Дружок встретила меня холодно, расспросила о матери, но поселить на время экзаменов в своей комнате отказалась. Чему Наташа была даже рада. Впрочем, телефон я сторожила только ночью, а днями готовилась к экзаменам в питерских скверах: у Пушкина возле Русского музея, у Глинки напротив Мариинского театра, у Ростральных колонн на стрелке Васильевского острова, у античных статуй в Летнем саду, у Екатерины возле Пушкинского (Александрийского!) театра… Там, на скамье возле императрицы Екатерины II, ко мне подсел восточного вида мужчина лет шестидесяти и завел разговор о литературе. Представившись переводчиком азербайджанской литературы на русский язык, он пригласил меня к себе домой на ужин, и я согласилась, не раздумывая. В его квартире на Лиговке никого не было. Он действительно приготовил роскошный национальный ужин и стал уговаривать меня переехать к нему. Заподозрив неладное, я поспешила откланяться, обещав подумать. Мой неожиданный «благожелатель» (которому я успела рассказать, что живу в Питере одна, у чужой женщины) проводил меня до такси, вручив на дорогу большой пакет восточных сладостей и бутылку коньяка для Наташи. Наташа, обезпокоенная моим поздним возвращением, выслушала меня с ужасом и отругала за легкомысленность, взяв слово больше ни с кем никогда не знакомиться и не появляться в Екатерининском сквере. А буквально на следующий день меня разыскал Николай Петрович Емельянов и вручил ордер на место в общежитии. В последнюю мою ночь в квартире Наташи позвонил наконец ее муж, сообщив, что назавтра будет дома. Утром я отправилась в Старый Петергоф.
В петергофской общаге шел ремонт и жил какой-то стройотряд. Мне и еще двоим безприютным абитуриентам выделили комнату, где мы дружно и весело готовились к экзаменам под гитару стройотрядовцев. К слову, обе мои новые подружки на экзаменах срезались, и вскоре я осталась в большой комнате одна. Ночью из щелей вылезали клопы и набрасывались на меня всей своей голодной мощью.
Николай Петрович Емельянов — справа, во втором ряду.
Я попробовала ложиться на пол и не выключать на ночь свет, но стоило мне уснуть, клопы пикировали с потолка. Выдержавшим вступительные испытания надлежало пройти университетскую медкомиссию. Мое искусанное тело вызвало недоумение врачей. Пришлось объяснить причину…
Экзамены я сдала легко. На устном ответе по литературе и русскому языку вышло забавное недоразумение. Отвечала я хорошо, и в какой-то момент один из принимавших экзамен спросил:
— Кто вас готовил?
— Моя мама.
— А как имя мамы? — тут же последовал второй вопрос.
— Ксения Николаевна Антонова.
Члены комиссии недоуменно переглянулись.
— Не знаем… Где она преподает?
— В Курске.
— Так вы из Курска?! — хором спросили они. И протянули мне листок с оценкой «5+».
Больше всего я боялась истории, которую предстояло сдавать последней. Но, видно, Господь зачел мне неудачу в МГУ. Едва я начала отвечать по билету, меня прервали: «Второй вопрос». И через пару минут, не дав мне разговориться, поставили пятерку. Выйдя из аудитории, я встретила Николая Петровича Емельянова: он взглянул в мой экзаменационный лист и поздравил с поступлением. Я стала студенткой с хорошим запасом сверх проходного балла. Начиналась новая жизнь.
К моему великому огорчению, Николай Петрович Емельянов, которого я глубоко уважала и любила, оказался атеистом, причем самым настоящим, деятельным. На лекциях он рассказывал, как в годы революционной комсомольской юности он участвовал в разгроме церквей, выносил из домов (в том числе и из собственного) иконы, рубил их топором и сжигал. Он сожалел об этом теперь, приближаясь к порогу смерти, но лишь в том плане, что это были произведения искусства, да еще — что обидел мать… Рассказывал он и о том, как в читальном зале Салтыковки (публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина) встретил студентов Ленинградской Духовной Академии, вступил с ними в полемику, и — «О, ужас! Оказалось, что они в вопросах религии и истории знают больше меня!» Эта встреча произошла уже в бытность его профессором журналистики, но даже такое открытие не поколебало его атеистических взглядов.
Сейчас профессора Емельянова уже нет в живых. Я часто вспоминаю его, но не решаюсь молиться за душу убежденного богоборца. И все же теплится надежда: а вдруг? Вдруг в какой-то последний год или миг жизни он понял свое страшное заблуждение? Господь — Судья.

См. также
Марина Захарчук
01.12.2010
1073
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
4
6 комментариев

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru