Жара (окончание)

Начало см.

10
Они входили в село, как победители. Это было израненное, измученное, истрепанное, но устоявшее войско. Они и сами не понимали, в чем и кого победили, но дух победы сам собой разносился по округе. Их встречало почти все село. Выносили воды, благодарили, ребятня вылезла из «газели» и неслась впереди, славя возвращение.
Когда отец Василий служил в церкви повечерие, многие люди лежали на полу. В конце он напомнил, что завтра Литургия, потом он еще минут двадцать благословлял людей и каждому говорил: «Благодарим Тебя, Христе Боже наш».
Домой его вела матушка. Хорошо хоть дом сразу за церковной оградкой, а дальше — кладбище. Добредя до дома, отец Василий сел у крылечка и так просидел в оцепенении, пока матушка не окликнула его. Она стянула с него ботинки, а отцу Василию казалось, что у него отдирают часть тела. Потом принесла тазик с теплой водой и поставила туда батюшкины ноги. Он слабым кивком поблагодарил.
Матушка не знала, как еще услужить супругу, но чувствовала, что все человеческое, что она приготовила, — ужин, баня — для него не имеют никакого значения. «На все воля Божия», — решила она и не стала тормошить отца Василия, вернулась в дом и стала читать вечернее правило.
Отец Василий не понимал своего состояния: хорошо ему или плохо? Скорее всего, ему было все равно.
Понемножку он начал чувствовать ступни ног, потом заломило в коленях и отдало в поясницу. «Живой», — подумал отец Василий и решил, что это телу плохо, а ему хорошо. «А ведь еще каноны читать», — вспомнил он, и тело заныло, словно легион бесов сидел в нем. «Что ж, надо и для других пожить, — согласился он и простонал. — Господи, зачем Тебе эти муки?!» — и позвал жену.
Та все же сводила его в баню, затем отец Василий выпил чашек шесть чаю с медом и только тогда сообщил жене:
— Сколько на завтра исповедников, страсть.
— Каноны-то завтра будешь читать. А то ложись, а я тебе почитаю.
— Ни-и, у меня после твоего чаю силы обрелись.
Сил отцу Василию хватило ровно на каноны, ему даже казалось, что последний «Аминь» он произнес, уже лежа в постели.
А еще ему явственно слышался дождь, он даже хотел выскочить на улицу, но было лень вылезать из уютной постели. Капли тихонько шлепали по крыше, их легкий шелест складывался в ласковую тихую песню то ли из детства, то ли еще из какого далека, и отец Василий ясно видел, как преображался, впитывая влагу, садик возле дома, и что удивительно: дождик продолжал идти, а кругом разливался свет. И кладбища за домом не было. Был чудесный сад, и там были люди, которые так же, как он, отец Василий, радовались дождю и поздравляли друг друга. И все благодарили Бога. Отец Василий прислушался, стараясь разобрать слова, до конца так и не понимая, но все равно радуясь, что столько людей собралось и все благодарят Бога. «Как хорошо, что люди научились благодарить Бога. Это последнее, что нам осталось. Каяться-то мы, как допечет, научились, а благодарить Бога — нет». И все яснее и яснее становилась лившаяся песня. «Да ведь я в раю», — догадался отец Василий. И тут же резкий посторонний звук вонзился во все существо отца Василия, стал ломать, корежить его, он очумело отбивался, крутил головой, махал руками, но звук наседал, что-то еще грохнулось рядом и сквозь все это знакомый родной голос:
— Батюшка, ты что? Что с тобой? Это ж будильник, ты чего так испугался-то?

11
Когда отец Василий вышел на улицу, светало, мир, прикрывшись утренней дымкой, казался свежим и умытым. Но отец Василий сквозь обманную дымку увидел и пепельно-коричневую землю, желтую пожухлую листву и безоблачное небо — никакого дождя ночью не было.
Он остановился, вглядываясь в мир и еще не веря в его реальность. «Как же так, Господи! — Он коснулся ветки и укололся твердым листком. — Как же все это понимать… А стоит ли?.. Надо довершить то, что начал. Может, это последняя Литургия в моей жизни. Так, в общем-то, и каждый день надо проживать, будто последний».
Следом за отцом Василием пришли бабушки на клирос и старик Корней, который не столько пел, сколько следил за порядком и шикал на старушек, если они начинали петь не тот стих, который он указал. Пришли алтарники, мальчики Сережа и Леня, оба невыспавшиеся, по-взрослому высохшие, но с горящими глазами, возбужденные и порывистые. Отслужили утреннюю, отчитали часы… Отец Василий все ждал, что люди еще подтянутся и случится то единение, которое восхитило вчера во время крестного хода, но когда он открыл Царские врата, то невольно замер и несколько секунд оглядывал пустой храм. Не совсем пустой, конечно, но столько приходит на Литургию, если на будний день выпадает праздник.
Чувство досады промелькнуло в душе отца Василия. Для кого и для чего он старается тут? У него даже руки сжались и дрогнули, словно руки сами по себе захотели затворить Царские врата, мир оказался не достоин и не заслуживал чуда претворения вина в Кровь. Для кого?!
Для Бога — словно волной качнуло его сзади. Он еще постоял немного, отгоняя морок, потом опустил руки от врат и повернулся к алтарю:
— Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа…
Началась Литургия.

— Доколе свет с вами, веруйте в свет, да будете сынами света. Сказав это, Иисус отошел и скрылся от них. Столько чудес сотворил Он пред ними, и они не веровали в Него, да сбудется слово Исаии пророка: Господи! кто поверил слышанному от нас? И кому открылась мышца Господня? Потому не могли они веровать, что, как еще сказал Исаия, народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видят глазами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их. Сие сказал Исаия, когда видел славу Его и говорил о Нем. Впрочем, и из начальников многие уверовали в Него; но ради фарисеев не исповедовали, чтобы не быть отлученными от синагоги, ибо возлюбили больше славу человеческую, нежели славу Божию. Иисус же возгласил и сказал: верующий в Меня не в Меня верует, но в Пославшего Меня. И видящий Меня видит Пославшего Меня. Я свет пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме. И если кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его, ибо Я пришел не судить мир, но спасти мир.
Отец Василий закрыл Евангелие, и еще какое-то время прозвучавшее «спасти мир» стояло в храме и дрожало в самом отце Василии, словно его только что правильно настроили и он теперь зазвучал во весь данный ему от начала голос со всем окружающим миром. Он вдруг услышал песню, которую слышал ночью, и теперь ясно разобрал ее, и снова стало легко и радостно.
Отец Василий стал читать записки, и опять волна со спины, только теперь исходящая, из храма, коснулась его. Он невольно обернулся и увидел, что храм полон.
— Так ведь это все поминаемые! — изумился отец Василий. — А ты чего в стороне? — обратился он к уставшей женщине и тут же признал в ней ту самую тетку, которую вчера первой увезли на «скорой». — Вот те на, неужто за упокой? Я ведь и звать не помню как, — и снова неожиданно пришло, словно само собой: Валентина. — Да-да, помню, говорили еще: «Валентину увезли, плохо стало». — Стало быть, Валентину, упокой Господи, рабу Твою Валентину. — А те-то двое, которых окропил, живы? — Живы, живы, — успокоительно отозвалось в сердце.
Когда для Бога — так все просто. Не для людей, а для Бога. А ведь, если ради Него, а не себя, не ближнего, не человечества, то, в конце концов, и получается, что для всех — для человечества, ближнего, себя. Ведь Он как раз для всех и для каждого этот мир и устроил… И получается, что, только живя для Бога, мы по-настоящему начинаем жить для других. Почему я раньше не думал об этом?
Теперь надо молиться об оглашенных. Это о всех, кто не пришел в храм. Они назвались, исповедовались, шли вчера — они еще в пути. О них молиться, пусть все они, где бы ни были: на полях, заводах, конторах — пусть все почувствуют, пусть только почувствуют прикосновение Бога. А они хорошие, все хорошие, им только надо не забывать чувство, когда Господь коснулся их, и их воля, силы, желания стали Его силой, волей, желаниями. Какая это радость — говорить: да будет воля Твоя!
Когда отец Василий вынес Чашу, он снова увидел полный храм. С ума, наверное, схожу, мелькнуло в голове. А какое Ангельское пение! Словно архиерейский хор приехал. Пусть так и будет! Так чудесно служить, когда храм полон, когда Ангелы поют и ты, словно легкие кнопочки нажимаешь, а оно само льется и льется…
После «Отче наш» отец Василий опустился на колени перед алтарем.
— Господи! Я не знаю, чего просить! Пусть никогда не кончается эта служба!
Но на этот раз волны не обняли его.
Понятно, не по чину прошение. Прости, Господи. Научи просить! А, впрочем, что все просить, просить… Научи благодарить, Господи! За все. За людей. За мир. Господи, как хорошо с Тобой!
И снова он почувствовал теплую волну, которая теперь поднимала его. Да-да, надо принять Тело и Кровь. Надо соединиться. Надо стать одним.

После службы матушка тянула отца Василия домой, но тот, казалось бы, выхолощенный, слабый, безпомощный, проявлял непонятное упорство: «Подожди, подожди», — отводил он матушкину руку, зачем-то обошел церковь, потом долго стоял на крыльце.
Все уже разошлись. Заперли храм, а отец Василий все чего-то ждал. И дождался. Сначала показалась черная точка, она стала расти, и скоро нарисовались несколько женщин и долговязый мужик. Мужик был сыном Валентины Егоровой, он только махал руками и открывал беззубый и беззвучный рот, и оттого был ужасен, словно ожившее немое кино, а буйствовала, в основном, сноха и поддерживающие ее женщины.

12
Весть о том, что Валентина Егорова, увезенная из крестного хода в больницу с тепловым ударом, умерла, прибила село. И самое ужасное, что никто особо-то и не убивался по покойнице, а в голове чуть ли не каждого, услышавшего новость, проносилось: «Что же теперь будет?» Тут же вспоминались слезы Богородицы, и отголоски грома воспринимались как роковое предупреждение.
Как ни странно, один главврач, в больнице которого, собственно, и произошла смерть, ходил чуть ли не гоголем, всем видом показывая, что вот, мол, он предупреждал, а его не послушали, теперь и расхлебывайте. Глава района ходил мрачнее тучи. Пережитое в крестном ходе еще не отпускало и мешало решиться на резкое и непоправимое. А делать что-то было надо.
Вечером волостные начальники, понурые и безвольные, собрались в кабинете главы. Семен Алексеевич озвучил поступивший прогноз и с досадой отшвырнул листок.
— А недалеко от райцентра, — сказал наконец кто-то после долгой паузы, — ливень был.
— Это смерчи, — объяснил главврач. — Такое по жаре бывает, но это единичное явление.
— Да и безтолковый, — поддержали его с другого конца стола, — на поля ни капли не упало, все над детским лагерем пролилось.
— Это который попам отдали?
— Ну.
Опять наступила пауза.
— Наш-то, говорят, занемог, — произнес кто-то за столом, и это «наш-то» больно отозвалось в сердце Семена Алексеевича, никто раньше так не называл отца Василия, а тут все поняли, о ком речь. Все молчали, и начавший говорить продолжил. — Служил сегодня. А потом пришли родственники Егоровой и чуть ли не избили его.
— Дикость!
— Злые все…
— Как он?
— Говорят, плохо. С постели не встает.
— К нему «скорая» ездила. Никаких следов побоев не обнаружили. Обычное переутомление. Да еще — психический срыв. В смерти-то Егоровой его обвиняют.
— Да при чем здесь священник!
— Ну а кто же? Кто-то же должен быть виноват? Я вот сразу был против этого крестного хода и предупреждал…
— По-вашему, я виноват, что ли?
— Я этого не говорил.
— Вы хоть помогли ему? Медикаменты, может, надо какие…
— Да нет там ничего страшного. Отдохнет и опять пойдет кадилом махать. А насчет медикаментов, так там дочка уже приехала и такого навезла, что нашей больнице и не снилось.
— Хватит. Что делать-то будем?
— Надо не допустить, чтобы похороны Валентины Егоровой из скандала переросли в трагедию…
— Да ладно тебе, Иван Петрович… Ну, хорошо, хорошо… Сходите завтра, поговорите с родственниками, успокойте, помогите… В общем, надо, чтобы не было резонанса. А как, кстати, двое других, которых увезли на «скорой»?
— Эти нормально, домой уже ушли.
— Вот ведь, та, которую сразу увезли, померла, а те, которые полчаса на жаре «скорую» ждали — ничего. Может, и ту дергать не надо было? Ну, ладно-ладно, не кипятись… Это я так, теперь не вернешь, а вот все же, что нам с хлебом делать?
— Еще три-четыре дня такой погоды и все вообще пропадет, а сейчас хоть скотине на корм соберем…
Опять все замолчали.
— Ладно, чувствую, ничего мы сейчас не высидим. Давайте завтра, утро вечера мудренее…

13
Белый джип, словно спадшая с неба луна, в сумерках медленно прокатил по селу к домику священника. Из него выбежала женщина, следом за ней шофер занес в дом пакеты, вернулся к машине, и та быстро исчезла. Наступила ночь. А в домике священника забрезжил свет.
До приезда дочери матушка пребывала чуть ли не в отчаянии, а тут словно лучик ворвался. Матушка, обняв дочку, расплакалась, но тут же собралась, задвигалась, захлопотала, начала было пересказывать, что пришлось вытерпеть за последние дни, но Маша, поцеловав мать, подошла к постели, на которой лежал отец, взяла его горячую руку, нагнулась к покрытому потом лицу и шепнула:
— Папочка, здравствуй.
Он открыл глаза, постарался улыбнуться и тихонько сжал руку дочери.
— Все будет хорошо, — сказала Маша.
Отец качнул головой и закрыл глаза. Маша почувствовала, как слабеет и выскальзывает из ее руки рука отца.
— Кажется, уснул, — сказала через несколько минут стоявшая рядом матушка. — Первый раз тихо лежит, а то все метался, стонал. Ужас, что было… Ты посиди с ним, дочка…
Маша просидела, поглаживая руки отца и любовно глядя на него, с час. Вспоминалось детство. Благодарно, но отстраненно, будто не о ней вспоминалось, а о другой чудесной девочке. «А ведь, и правда, то была другая жизнь, а сейчас я родилась в новую жизнь замужней женщины и заново учусь жить. И в ней я такая же маленькая, глупенькая и счастливая девочка. Папа, папа, мне никогда не вернуться в прошлое. Но разве моя любовь стала другой? Помнишь, как говорил дедушка: любить нельзя больше или меньше — или любишь, или нет. Любовь одна на веки вечные. И пределов нет у нее, потому что любовь — это Бог. Я не могу любить, как Бог, но я стремлюсь к этому. Как хочется обнять всех, всех близких, родных. Как хочется, чтобы у всех все было хорошо. И Он открывает мне новое в Любви. Теперь у меня есть муж, сын. Но это не значит, что я перестала любить тебя, папа. Нет, нет и нет. Скорее, наоборот, ты и мама еще больше укоренились в моем сердце, никакие ветра и вьюги не вырвут вас. А мне сейчас надо укоренять другие росточки, поливать, холить, нежить… Как я вас всех люблю… Господи, какое это счастье — любить… Почему не все понимают это?»
Вдруг рука отца дрогнула, и он открыл глаза. От его неожиданно строгого взгляда у Маши пробежали по спине мурашки.
— Ко мне сейчас придут, — сказал он тихо и твердо.
Маша вспомнила, как в детстве, случалось, отец отгонял ее, когда она лезла поиграть с ним. «Погоди, я Евангелие читаю», — говорил он и так же строго смотрел на нее. Как Маша в эти минуты не любила Евангелие!
«Вот и вся любовь», — усмехнулась про себя Маша и тут же испугалась:
— Кто? Кто придет?
Отец не шевелился, будто вслушивался в окружающее. «Да он бредит, — решила Маша. — Бедный папа, а я думала, что ему стало лучше». И тут она услышала, как к дому подъехала машина, и неестественно оробевший голос матери:
— Здравствуйте, вот не ждали. Только он ведь больной совсем. Измотался. Все бредил, а час назад уснул.
Маше показалось, что она смотрит ужасный фильм: ночь, домик у кладбища, очнувшийся, словно с того света, отец, приехавший незнакомец. Мистика какая-то! И она перекрестилась.
— Пусть, — ясно услышала она голос отца, а дальше не разобрала: то ли «войдет», то ли «уйдет».
Но он уже входил — дверь отворилась, и незнакомец оказался вполне знакомым, по крайней мере, именно так он выглядел на плакатах при въезде в село — это был глава района.
Семен Алексеевич поставил на стол пакет, в котором виднелись снедь, сок, в общем, что обычно приносят больным, и немного смутился.
— Узнал, что Василий Георгиевич приболел, решил проведать…
— А это дочка наша — Маша. Из города как раз приехала…
— Очень приятно… — Семен Алексеевич слегка поклонился. — Наслышан…
— Садитесь, — услышали все и посмотрели на кровать.
Отец Василий, только что бывший белым и истонченным, порозовел, словно в него влили краску, и, приподнявшись на подушках, смотрел на всех совершенно осмысленно.
— А мне тут понаговорили всякого, — вырвалось у Сергея Алексеевича, — мол, чуть не при смерти. Нет, я не в этом смысле… то есть я хотел сказать: а вы молодцом! — а про себя подумал: «Точно Абрамыч говорил: дочка лекарств из города привезла и поди вколола чего-нибудь».
«Я только держала его за руку», — подумала Маша.
— Садитесь, — повторил отец Василий. — Маша, дай стул.
Ух, как она сейчас не любила главу волости! Прямо как в детстве Евангелие. Зачем он приехал?
Она поднялась с кровати и придвинула стул.
Семен Алексеевич сел и вдруг задумался: и правда — а зачем он приехал? Чего он сорвался к сельскому попу? Теперь вот сиди и вымучивай слова, не молчать же…
— Говорите, Семен Алексеевич, я вас слушаю…
«Как на исповеди», — пронеслось в голове Маши, и она отошла, увлекая маму в другую комнату: «Пойдем, расскажешь…»
Семен Алексеевич оглянулся, потом опять задумался.
— Да вот не знаю, с чего начать…
— А что вас сейчас больше всего волнует?
— Убирать хотя бы этот хилый хлеб для скотины или все же надеяться на дождь? — неожиданно для самого себя выпалил он и тут же подумал: «Чего я несу, какой ему хлеб, какая скотина, он что, агроном, что ли?».
— Это — не главное…
— А что?
— Главное — благодарить!
— Кого?
Отец Василий молчал.
— И за что Его благодарить?
— За все.
— И за жару?
— И за жару.
— Гм, за то, что гибнет зерно, за то, что люди останутся без урожая и на зиму элементарно многим нечего будет есть?
— А как еще люди узнают, что Он есть?
Теперь надолго замолчал Семен Алексеевич.
— Не кажется ли вам, что это слишком жестокий способ для милостивого Бога?
— Видимо, другие не действуют. А если впереди пропасть, то что будет большей милостью: молчать, не тревожа совести, или не давать покоя, напоминая о ней?
Опять помолчали.
— Не факт, что подействует.
— Не факт.
— Тогда зачем все это?
— Потому что Он любит нас.
— Бред какой-то. Это не любовь, это варварство, самое настоящее варварство.
— Ну, мы же наказываем своих детей, желая, чтобы они стали лучше.
— Ладно, мне тогда кого наказывать?
— Вам-то зачем? Лучше похороните по-Христиански Валентину.
— Какую Валентину.
— Ту, что умерла сегодня.
— Боюсь, как бы вам сказать, мы ходили к ним, там… там дома, скажем так, неоднозначно относятся к Церкви.
— Я знаю. Она исповедовалась. Там. Пред Богородицей. Я знаю, что у нее дома. Знаю, что она собиралась страшно согрешить… Я не могу вам всего сказать. Пути Господни неисповедимы, а так она ушла чистой. Я видел ее.
— Где вы ее видели? — Семен Алексеевич внимательно вгляделся в лицо священника, которое начало бледнеть, на нем стали проступать белые пятна, и глава повторил то, что уже многие повторили сегодня. — Бред какой-то.
— Позовите благочинного, отца Александра из Степного. Он все устроит. Он хороший. У него все обойдется. Он и меня проводит.
— Что вы опять говорите. Да он бредит, бредит!
Семен Алексеевич поднялся, и тут же к больному метнулась молодая женщина. Она принялась целовать гаснущее лицо отца Василия, потом повернулась к гостю:
— Да идите же!
Семен Алексеевич повернулся и пошел к двери.
— Убирай, — услышал он за спиной.
— Что? — не понял он.
— Зерно убирай, — снова четко донеслось до него.
Он обернулся. Отец Василий недвижно лежал на кровати, дочь держала его за руки, у изголовья стояла матушка.
Семен Алексеевич постоял немного, удивленно вслушиваясь в пространство, потом толкнул дверь и вышел.

14
К утру отцу Василию стало совсем плохо. Он задыхался, лицо его то покрывалось испариной, то вдруг остывало, и капельки пота поблескивали, словно льдинки морозным утром.
После обеда приехал благочинный.
Отец Александр был худ и бороду имел длинную и прямую, будто витую из тонкой медной проволоки. Худоба с бородой делали его выше и строже, на самом же деле батюшка слыл за добрейшей души человека. В годы студенчества, увлекшись Православием, его угораздило взревновать о подвигах. И Великим постом он говел по запискам древнего синайского пустынника. Про разговины пустынник никаких записей не оставил и разговлялись чисто интуитивно, как подсказывала общага и сэкономленные за семь недель поста запасы. Дня три общага славила Христа, а на четвертый будущего батюшку увезли в больницу, где пришлось делать срочную операцию на желудке. Потом он еще месяца два провалялся по всяким лечебным учреждениям, бросил институт и поступил в семинарию. В общем, спасся, но желудок испортил на всю жизнь. Более того, когда отца Александра рукоположили, к нему прилепилось искушение, которое весьма тяготило батюшку: каждую весну у него случалось обострение желудочной болезни, и он должен был ложиться в больницу недели на две. Самое неприятное во всем этом, что обострения приходились всегда на Великий пост, и отец Александр просил только, чтобы случались они не на первую и последнюю недели. И Господь пока миловал. Видимо, от постоянного ощущения болезни, которая денно и нощно напоминала отцу Александру о зыбкости всего земного, он к скончанию века относился весьма спокойно и даже радостно. При этом надо заметить, что, при всех болячках, у него имелись четверо детей, рожденных в законном браке. Вот и думай тут: кто больной, а кто здоровый.
Отец Александр пил чай и рассказывал, как прошли похороны. В доме Егоровых, и правда, затевался скандал, но тут обнаружили записку Валентины, в которой она просила у всех прощения и просила никого не винить в своей смерти. Записка была явно написана до крестного хода, а пока сноха соображала, как повернуть новые обстоятельства, пришли люди из администрации, взяли на себя все хлопоты с похоронами, поминками и пообещали устроить мужа на работу. Не успели порадоваться, как появился отец Александр. Тут со снохой случилась истерика и отец Александр, недолго думая, вызвал «скорую», на которой сноху, видимо, по чьей-то подсказке, увезли аж в область и весь кильдим вокруг дома Егоровых рассеялся, яко дым ото огня, и отпевание, и сами похороны прошли мирно и пристойно.
Отец Александр допил третью чашку чая и подошел к недвижно лежащему отцу Василию.
— Так что упокоил я ее, и ты за нее не скорби. Слышал?
Отец Василий, непонятно даже чем, то ли бровями, то ли кожей на голове, но все поняли, поблагодарил.
— Вот и ладно. Давай теперь тобой займемся.
Это прозвучало так обыденно, словно отец Александр работал могильщиком на кладбище. Одно дело сделал, сейчас другим займется. Маша хотела возмутиться, но сдержалась и, как матушка, опустила голову.
Соборовал отец Александр хорошо. Голос у него суховатый, надрывный, словно человек несет что-то важное и тяжелое, и по дороге со своей ношей разговаривает. Он обильно мазал отца Василия елеем, и казалось, то ли это пот проступал, то ли слезы текли. Лицо отца Василия оживало, только выглядело сильно уставшим. Вместе с ним тихо плакали и женщины. Когда отец Александр подносил частичку, отец Василий открыл глаза, рот и затем поцеловал Чашу.
— Вот и слава Богу, — сказал отец Александр, потом присел к отцу Василию и осторожно, словно боялся что-то спугнуть, спросил. — Ну, как ты, отче?
И отец Василий ясно ответил:
— Не знаю.
— Это хорошо, что не знаешь, — обрадовался отец Александр. Он, наверное, любому ответу отца Василия обрадовался бы. — Это только дураки все знают.
— И хорошо, — сказал отец Василий и после паузы добавил. — И плохо.
— Правильно, — опять поддержал отец Александр. — Так оно и должно быть. Нам ведь когда по-настоящему хорошо бывает? Когда мы приближаемся к Богу. Вот отсюда и хорошо. А когда приблизимся, понимаем, что дальше-то уже сами приблизиться не можем, потому что кто мы и что мы? Недостойны. Глаза поднять недостойны. А не то что в радость войти. Вот отсюда плохо. Теперь только Бога молить. Правильно, плачь, плачь — самое то. У тебя, отец, хорошие слезы. Не свои. Ты, может, и не хочешь сейчас плакать, а они текут. Это Господь тебе помогает. Часто ведь бывает: хочешь о грехах своих поплакать, а слез нет. А тут видишь, как Господь сподобил тебя, ну, плачь, плачь — это хорошо тебе.
Отец Александр посидел еще немного и поднялся. Перекрестил отца Василия, словно разгладившегося от слез, и шагнул к женщинам.
— Поеду я.
— Куда вы? — всполошилась матушка. — Ночуйте у нас.
— Ни-ни, — замахал руками отец Александр. — Тут я пока не нужен, — смутился немного сорвавшимся словом «пока» и, словно извиняясь, объяснил. — Там у меня лагерь, дети, их тоже так-то не оставишь. Я приеду, обязательно приеду. В воскресенье отслужу Литургию и приеду. — В дверях остановился. — Эх, а у вас-то кто Литургию служить будет? И попросить некого. Ладно, что-нибудь придумаем.
С тем и уехал.

15
В пятницу к обеду приехал вызванный телеграммой сын.
Андрей, неприметный молодой человек, и в родительском доме появился тихо. Он измучился, пока ехал в тряском прокаленном автобусе двести верст из областного центра, а до этого была еще безсонная ночь в аэропортах, полузабытье в самолете, во время которого тревожные чувства не оставляли его. Словно он направлялся во что-то неизвестное и роковое, где сам уже никак не мог повлиять на обстоятельства. И эта неясность и чувство иной управляющей силы сразу придавили, и ощущение своей малости и безпомощности не оставляло всю поездку. Сестра, позвонившая днем, ничего толком не объяснила, да, видно, и не могла, он понял только, что отец при смерти и что все очень серьезно, но как, отчего? Сестра сказала, что доктор велел готовиться к худшему. Так ведь вот только что весной на Пасху виделись, и отец выглядел весьма крепко и бодро. И опять это осознание хрупкости мира и невозможность изменить в нем самое важное и необходимое больно сжали сердце.
Тяжести на сердце добавила Москва. Конечно, и в подмосковном научном центре, где он жил, знали о пожарах, ощущение беды докатывалось то неприятным запахом, то перебоями со свежими продуктами. Все это вызывало, скорее, досаду, а в Москве ему вдруг показалось, что он попал на съемки апокалиптического фильма. И он еще долго не мог отделаться от того, что это — реальная Москва, а не киношная площадка.
И дело было даже не в изматывающей жаре, усиленной и многократно отраженной асфальтом и камнями столицы, а в общей атмосфере растерянности и безумства. Люди, словно потравленные крысы, метались из угла в угол, готовые сожрать друг друга даже не из-за того, что кто-то мешает или отнимает кусок, а просто оттого, что сам окружающий мир погибал, и зараза уничтожения вместе с дымом проникала всюду, как невидимый психотропный газ. Каждый смог почувствовать, как ненадежен мир и все, что в мире, и как близок конец. Страшно было.
В провинции, несмотря на еще более жаркую погоду, страха почти не ощущалось. Здесь к концу света относились благодушно и во всем винили местные власти. По крайней мере, такое впечатление сложилось, когда Андрей сел в автобус и до него со всех сторон стали доноситься новости.
Автобус трясло и порой так подбрасывало, что ясно слышалось, как все его детали подлетают в воздух, дребезжат каждая по-своему, но каким-то чудесным образом опять составляются в единое целое и продолжают катить по дороге.
В автобусе Андрей услышал про крестный ход, про слезу Богородицы, про смерть женщины и как после всего этого заболел батюшка. Его жалели… Потом снова разговор пошел про власти, огороды, какого-то Петьку, которого покусали пчелы, но вслушиваться не было ни сил, ни желания, так покойно и хорошо было ехать в тряском автобусе, что он с удовольствием прикрыл глаза и отстранился от внешнего мира.

16
Странно, почему мы так страшимся смерти? Ведь даже если здраво рассуждать, то мы считаем, что после смерти окажемся у Бога. Обязательно у Бога, потому что, кто, если не мы. Мы же и в церковь ходим, и свечки ставим, причащаемся… Так кто же тогда… Так ведь у Бога должно быть лучше, Он отрет всякую слезу. А мы боимся. Вот, взять сестру, мать — отчего они плачут? Им жалко отца? Так ведь они должны радоваться. Он прожил хорошую, добрую жизнь, так отчего же плакать, коли Господь забирает его? И почему мне самому страшно от всего этого? Нет, я не думаю, что завтра умру, мне всего двадцать шесть, мне еще жить и жить, и, хотя в мыслях я понимаю, что эти тридцать-сорок лет пролетят, как миг, но я не верю, что это будет мигом, мне кажется, этот будет долго, это никогда не кончится. Да и если кончится, что же бояться — к Отцу отойду. Воскликнуть бы: Смерть, где твое жало?! Ан нет — боюсь. Не верю… Неужели я не верю? Господи, неужели мы все не верим, что придем к Тебе?! Господи, Господи, что с нами, почему мы (ну, хорошо, я) держимся за этот мир, хватаемся за любую соломинку, только бы удержаться тут еще на год, на день, на миг… Почему смерть так страшна? От того, что мы точно не знаем, что там, после смерти? Но пусть это у тех, кто не верит в Тебя, кто уперся в обезьяну, в прогресс, ну, а те, кто верит? Ведь для верующего нет смерти? Неужели мы все не верим? Ладно, я. А сестра, мать? Господи, а отец?
Андрей открыл глаза и посмотрел на отца. И снова, как в первые минуты, когда женщины пустили его к нему, он вздрогнул: настолько явственно было присутствие смерти, будто та — живое существо и сейчас сидела здесь же, у постели, терпеливо ожидая своей части.
Андрей много видел покойников. Будучи мальчиком и юношей, помогал отцу отпевать, да и сама жизнь возле кладбища, казалось, должна была сделать смерть обыденным делом, но вот ведь только что, не так давно, отец разрезал пасхальный кулич, и его мягкие, пухлые руки раздавали кусочки за семейным столом, а теперь почерневшие кости торчали из-под одеяла, на лице матовая пленка с жутким зеленым оттенком, под бородой ясно ощущаются провалы, словно там уже нет щек, рта, а бородой только прикрыли пустоту. Андрей, как загипнотизированный, не мог оторваться и все впитывал, впитывал страшный образ, как вдруг веки отца дрогнули, и он шевельнул рукой, словно хотел дотронуться до сына. «Он все понимает и видит», — подумал Андрей, глядя на закрытые глаза отца, и, преодолевая страх, взял его руку в свою. Тот благодарно дрогнул пальцами.
— Почитай, — вдруг шевельнулись губы отца.
Это прозвучало так ясно, что Андрей снова и неожиданно радостно подумал: «Да он и впрямь все соображает».
— Что почитать? — спросил он.
— …стырь, — донеслось уже не так четко, но Андрей понял, поднялся, взял лежащую у изголовья книгу. «Видимо, Маша, читала», — и раскрыл на заложенной странице.
Это был 104­й псалом. Андрей представил, как, прочитав предыдущие (он хорошо знал их, это были благодарственные псалмы, часто читавшиеся во время службы), Маша расплакалась и закрыла книгу.
— Славьте Господа… — голос его дрогнул, он снова ясно увидел плачущую Машу: как славить Господа у постели умирающего отца?! А каково ему?! Он посмотрел на отца, и показалось, что тот слегка качнул головой, давая знак, чтобы Андрей продолжал.
— …призывайте имя Его; возвещайте в народах дела Его; воспойте Ему и пойте Ему; поведайте о всех чудесах Его…
Андрей вспомнил про слышанную в автобусе слезу Богородицы… «А ведь если это было на самом деле, то это явное чудо, но, если и показалось, люди вообще любят домысливать и складывать легенды, пусть это всего лишь легенда, пусть, но разве не чудо то, что я живу? Что вижу весь этот мир, что могу думать, рассуждать… о чуде… Господи, какой я дурак!»
— Хвалитесь именем Его святым; да веселится сердце ищущих Господа.
«Я искать Господа должен, тогда сердце мое будет весело и радостно». И тут же в подтверждение прозвучал следующий стих:
— Ищите Господа и силы Его, ищите лица Его всегда.
Андрей задохнулся от того, как точно стих совпал с его мыслью, прочитал его про себя еще раз и снова посмотрел на отца. Лицо его было спокойно, безмятежно и безстрастно. «Вот оно…» — только подумал он и тут же отмахнулся от мысли, чтобы не мешала: читать, читать…
— Воспоминайте чудеса Его, которые сотворил, знамения Его и суды уст Его, вы, семя Авраамово, рабы Его, сыны Иакова, избранные Его. Он Господь Бог наш: по всей земле суды Его.
Перед глазами предстала апокалиптическая Москва… «А разве только там… По всей земле суды Его», — он перечел последнюю фразу на этот раз вслух.
А дальше шла история избранного народа, которому заповедал Господь Слово на тысячу родов… Андрей читал теперь уверенно и торжественно, словно каждое слово, читаемое им, разносится по всему миру. Он так и чувствовал, когда мальчиком помогал отцу и читал Псалтырь на вечерней службе. И теперь это чувство вернулось.
Раз только Андрей еще перевел дух, когда прочитал о судах Божиих:
— И призвал голод на землю; всякий стебель хлебный истребил.
«Все же сказано, — подумал он, — чего мы ищем?»
И снова торжественно читал историю народа, а когда дошел до места, когда Господь «дал им земли народов, и они наследовали труд иноплеменных, чтобы соблюдали уставы Его и хранили законы Его», — ему вдруг открылась вся огромная Россия, сначала словно с политической карты мира, которая висела у него над кроватью в детстве, а потом в мгновение ока показались весь необъятный простор и даль, и Андрей замер, потрясенный этой дарованной ширью и пределами.
— Аллилуйя!
Андрей посмотрел на отца.
Лицо его было по-прежнему спокойно, безмятежно и безстрастно.

17
Андрей был прав — отец Василий все понимал. Он переживал странное состояние: тело не мешало ему, оно ощущалось, скорее, как нечто уже не свое, но без которого никак не обойтись, если нужно было общаться с миром. Не любил, например, отец Василий телефона, а хочешь голос дочки услышать — так берешь трубку, да еще просишь при этом: «Давай, милая, давай, соединяй, пожалуйста». Так и с телом — его приходилось просить и натягивать на себя, как новые жмущие сапоги. Вот и сейчас отцу Василию пришлось вернуться в тело, чтобы утешить сына. Он так и понимал, что это он, бездвижный, поддерживает его. И всякий раз отец Василий решал: вернуться ему окончательно или нет? Вообще без тела было хорошо. Как только отец Василий забывал о нем, становилось легко и радостно. И он готов был лететь, парить, но страх, жуткий страх неизвестности всякий раз сковывал полет. Что там?
Однажды дикая мысль посетила его: «Неужели я в Бога не верю? Ведь, если бы верил, я бы стремился к Нему, а я боюсь. Я ведь не суда боюсь, я боюсь, что не будет никакого суда». И, когда он так подумал, вселенский холод, не тот, который чувствуешь, когда суешь руку в холодильник, а тот, в котором отсутствует тепло, коснулся умирающего отца Василия. И некуда ему, прикованному к кровати, было убежать. Тогда он стал скороговоркой повторять: «Господи, помилуй, Господи, помилуй». Через пару минут уже повторял размереннее: «Господи, помилуй мя, грешнаго», потом стал молиться еще спокойнее: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго».
«Что это было? — думал отец Василий и сам себе отвечал. — Дыхание ада. Но, если есть ад, тогда есть и рай. Тогда чего же так страшно? Неужели оттого, что я просил, а Он не услышал? Нет, как Он мог не услышать, просто Его воля в другом. А в чем? Господи, как узнать волю Твою? А если Он откроет… А я не смогу понести… Не смогу, потому что слаб и немощен… Я все время мечтал о тихой и мирной жизни. И в храме всегда на службе старательно возвышал голос о мирной кончине. Да и катилось все к этому: под крылом отца тихо-мирно взошел на амвон, потом так же тихо-мирно служил, крестил, венчал, отпевал… когда звали. Если не звали, то и не напрашивался… А вот теперь так страшно… А может, страшно оставлять жену и детей, которые, конечно, переживают и будут еще переживать. Так ведь это временно. Дети пристроены, с женой пожили… Да и сами понимать должны. Поплачут, поплачут и перестанут. А люди? Люди и не заметят, пришлют другого священника, который будет и моложе, и деятельнее… Бог с ним, с этими миром».
И ему уже хотелось уйти отсюда, пусть даже в страшащую неизвестность, но пусть скорее это перестанет быть неизвестностью, в которую тянуло, как тянет в пропасть.
Но почему обязательно в пропасть?
Ему все чаще вспоминалось, как страдал, уходя к Богу, его отец — протоиерей Георгий. Слезы постоянно текли из его ослепших глаз, и он деревенеющим языком все корил себя: «Как же я тогда, грешный, крестом-то по двери… Святым крестом! Прости, Господи, не вмени, в помрачении был, в помрачении».
Отца Василия тогда поразили не столько постоянные слезы умирающего человека, это даже являлось для него признаком чуть ли не святости. Такой плач Бог дает не каждому, и он радовался, что отец так угодил Ему, а поражало, что отец Георгий, проживший такую трудную, полную страданий и мученичества жизнь (голод после революции, выламывание крепкого крестьянского хозяйства, каторжный труд на поселении после раскулачивания, война, послевоенная разруха, уход в церковь, а когда начались хрущевские гонения, служение при богоборческой власти), кается за поступок, который считался одним из подвигов отца Георгия, прочно вошел в историю села и с гордостью пересказывался приезжим.
В начале девяностых в одно тихое июльское утро на селе появились адвентисты какого-то дня, купили дом в самом центре рядом с администрацией и собирались открыть молельню. Отец Георгий, произнеся проповедь, где он, в основном, рассказывал, как защищал Отечество от немца, сошел с амвона и двинулся в центр села. Прихожане пошли за ним, по дороге все более и более прирастая людьми, так что к дому адвентистов подходила уже внушительная толпа, а впереди отец Георгий — брови сдвинуты, взгляд решительный, борода развевается, крест в руке сверкает, словно молния, в общем, Победоносец, да и только. Адвентисты забаррикадировались и не высовывались, пренебрегая, как поняла это толпа, общественным мнением. Отец Георгий поначалу стучал в дверь вежливо, но там, видимо, решили держать осаду до конца, как турки в Измаиле. Тогда батюшка, осерчав, стукнул крестом по двери, и та неожиданно раскрылась. Настолько неожиданно, что толпа притихла. И отец Георгий шагнул внутрь. Не было его минут пятнадцать. Что там происходило, никто не знает, но вышел отец Георгий такой же грозный.
— Все, — объявил он. — По домам.
— А эти-то как же? — спросила какая-то тетка.
— По домам, — повторил отец Георгий.
— Че, не будем мочить? — спросили еще огорченно. — Обещали же…
— Я сказал: марш по домам, — рявкнул батюшка, поднял крест и все шарахнулись от него, словно он не крест поднял, а гранату.
Адвентистов никто больше в селе не видел. Не видели даже, как они исчезли, собственно, никто не видел, как они и появились в селе. Словно дух какой-то: материализовался и растаял, яко дым.
«Отчего отцу были дарованы такие слезы, а мне — нет? — думал умирающий священник. — Страха Божия нет во мне… Привык, что все хорошо и гладко: ни голода, ни холода, ни войн — все какое-то обыденное тягло. Но ведь вот отец, он на адвентистов пошел в мирное время. Скорбел потом, но какие слезы дал Господь! А не делай отец тех поступков, были бы такие слезы?»

18
Вечером приехал муж Маши Виктор — высокий красивый молодой человек с русыми вьющимися волосами, высоким лбом и большими наивными глазами — больше похожий на актера, чем на бизнесмена. Одет он был неброско, но настолько элегантно смотрелись черная рубашка с еле уловимыми белыми нитями, отливающие кремовым цветом темные брюки и даже ремень с отполированной до зеркального блеска черной пряжкой, что невольно хотелось найти в нем хоть какой-то изъян, и Андрей подумал: «Белое ему подошло бы лучше».
Жена подошла и поцеловала его. Он чуть приобнял ее и тоже поцеловал, и Андрей снова, как тогда, на Пасху, когда они первый раз встретились, с некоторой завистью отметил, что они по-настоящему любят друг друга. В движениях, жестах, взглядах все было так естественно, что не могло не восхищать, как восхищают лес, река, поле, незапятнанные цивилизацией. На какую-то минуту они даже забыли, зачем приехали сюда, а просто радовались тому, что они муж и жена, и что они вместе.
Минута прошла, Маша отстранилась, и Виктор спросил:
— Ну, как?
Маша покачала головой:
— Плохо. Очень плохо. Врачи говорят, что смерть… — Маша сжалась, заплакала и уткнулась в плечо мужа. Он гладил ее по голове, и заметно было, как трудно ему стоять на одном месте, и он слегка притоптывал затекшими в машине ногами.
— …в лю-юбую минуту… — выдавила Маша.
— Я предлагал перевезти его в область. Положили бы в нормальную больницу, хотя бы знали сейчас точно, что с ним… Но вы же против.
— Это он против, — Маша перестала плакать и подняла голову с плеча мужа.
— Ладно, ладно… Как он вообще?..
Маша показала на дверь:
— Сходи.
Виктор заглянул в комнату, где лежал отец Василий. Там читала псалтырь матушка. Она оторвала взгляд от книги, посмотрела на зятя, и его поразили ее строгие глаза и лицо. «Ничего себе, как хорошо держится, — отметил Виктор. — Вот молодцы Православные!» Матушка кивнула зятю и продолжила чтение, получалось у нее ровно, только частые придыхания немного разбивали фразы, и не выходило машиной напевности. «Ну, так Маша-то у меня специалист, на регентшу училась», — лишний раз похвалить жену было Виктору в удовольствие. Он посмотрел на отца Василия и еще раз удивился: он не заметил в нем высохшего тела, а только довольного маленького ребенка, которому долго обещавшая мама наконец-то взялась читать сказку перед сном. «С чего решили, что он умрет?» — подумал Виктор и вышел из комнаты.
Маша разбирала привезенные сумки.
— Перекусишь или подождешь, пока ужин соберу?
— Подожду, — Виктор подошел к столу, отрезал кусок колбасы и принялся жевать, расхаживая по кухне. — А чем он все-таки болен?
— Толком ничего не объясняют. Главный врач говорит про тепловой удар и психическое истощение. А больше давит на то, что у него психологическая травма: мол, просил у Бога дождя, народ за ним, как за Моисеем пошел, а он Моисеем не оказался — Бог его не услышал, вот он и надломился.
— Чушь это все, — сказал Виктор, подошел к столу и отрезал еще колбасы. — Он же знает, что Бог не каждую просьбу исполняет. Ведь так?
— Так… Там, в крестном ходе, еще икона плакала. Все видели, как у нее слезы текли.
— Вон оно что… Надо же. Жалко, не видел. Давно хочу чудо увидеть. А мне все не дается. Почему так, Маш, а? Хотя нет, ты у меня — чудо. Я вот, знаешь, и правда, думаю: это же чудо, что Господь нас свел. Я сейчас уж и не помню, зачем тогда в храм зашел… а ты там пела… н-да… Мне, Маш, иногда страшно бывает, когда вдруг представлю, что я тогда мог мимо проехать. А тут велел остановиться. Зачем? Да я говорил тебе уже об этом, да… Может, все-таки отвезти его в область?
— Давай подождем до утра.
— Как скажешь. Видишь, я стараюсь быть послушным. А когда ужин? Ну, ладно, ладно, я еще кусочек отрежу и пойду посмотрю кое-какие бумаги…

19
К ужину поднялся Андрей. Он выспался, тягостное состояние ушло, родной дом вернул забытое чувство уюта, было даже неудобно, что он чувствует себя так хорошо. «Вот как у Господа, — думал Андрей, — надо было приехать к умирающему отцу, чтобы в душе немного успокоилось…»
После ужина мужчины вышли на улицу. Солнце уже село, наползавшие сумерки все больше скрадывали окружающее, а главное — тянуло желанным холодком.
Идти было некуда, они сели возле дома на лавочку и Виктор спросил:
— Ну, как дела, химик?
— Да не химик я, — улыбнулся Андрей семейной шутке, которую быстро усвоил Виктор. — Я — физик.
— Все равно. В молекулах ковыряетесь?
— Ковыряемся…
— А я вот все спросить тебя хотел: почему ты в священники не пошел? Сейчас бы служил здесь — смотри, благодать-то какая, тихо, хорошо, ни министров, ни налоговой, на накатов, ни откатов…
— Не скажи, тут тоже непросто, сам видишь, какие тут страсти. А я, между прочим, ни одного священника старше сорока, у которого не было бы седого волоса, не встречал. А потом — это же призвание. Господь каждому дает талант по силе и разумению. И, мне кажется, счастье каждого человека — открыть этот талант, а не пытаться заниматься не своим делом. Мне всегда было интересно знать, а как оно там происходит внутри? Не на механическом уровне, а глубже. Как это Бог мог так все гениально устроить и обо всем подумать. Иногда мне кажется, что я хочу объяснить Бога с помощью науки. Себе — в первую очередь.
— Если ты пытаешься объяснить себе Бога, получается, что ты и не веришь… Прости, конечно.
Андрей помолчал.
— Наверное, ты прав. Страха Божия у нас нет. Все за запретными плодами стремимся… Эх, вот ты не застал нашего деда — вот где вера была.
— А как же твой отец?
— Мне кажется, он только сейчас к ней приходит.
— Тогда Бог не должен его забирать! — Виктор подскочил с лавочки, сделал пару шагов туда-сюда и решительно рубанул. — Мне кажется, что он не умрет!
— Дай Бог… — ответил Андрей и опять ему стало стыдно, что вот человек, только недавно вошедший в их семью, так искренне переживает за отца, а ему, единственному сыну, в общем-то не так уж и важно, останется жить отец или нет. Не совсем, конечно, все равно… но вот же сейчас вместо того, чтобы переживать за отца, он наслаждается покоем и даже где-то глубоко-глубоко рад, что смертная болезнь отца вырвала его из привычной суеты. «А что дальше?» — подумал он.
— А какой у меня талант? — не дал додумать шагавший перед лавочкой Виктор.
«Он тоже о себе думает, — отметил Андрей. — Смерть вообще заставляет думать о себе. Так что же дальше?.. Приносит ли мне радость то, что я делаю?»
— Приносит ли тебе радость то, что ты делаешь?
Виктор остановился.
— Ты меня спрашиваешь?
— Ну да.
— В общем-то да, совесть особо не мучает. Мне интересно что-то организовывать, строить. Это здорово: вот пустое место и ты видишь, как на нем поднимается дом или завод, или вот, например, мы сейчас уникальный объект пробиваем… А вообще хочется в Сочи влезть — вот где можно по-настоящему поработать…
— Что, там больше воруют?
— Там платят нормально. У нас ведь как сложилось: если платят нормально, то есть столько, сколько это и стоит, то это воспринимается как воровство, по крайней мере, по отношению к другим. А если хороший кирпич стоит 5 рублей, то за него и надо платить 5 рублей. Если хороший специалист должен получать хорошие деньги, то он и должен их получать. А воровство как раз от торгов и конкурсов.
— Это как же?
— Смотри. Допустим, реальная цена объекта — сто миллионов. Это чтобы и рабочие нормально получали, и чтобы материал качественный был, и чтобы, как говорится, на века. А тут же обязательно находится контора, которая объявляет, что построит за девяносто, ну, и, разумеется, выигрывает. Чиновники рады: сэкономили десять миллионов, можно купить ветеранам десяток списанных автомобилей, а остальное распихать по только им известным фондам. А та контора, которая взялась строить за девяносто, теперь вынуждена нанимать дешевых рабочих, то есть тех же гастарбайтеров, покупать материал подешевше, ну и так далее… В итоге объект-то они сдадут и какое-то время он будет стоять, но… но я так работать не люблю. Кайф получаешь, когда дело сделано на совесть.
— А бывает иначе?
— Приходится… Потому и хочется в Сочи, поработать по-настоящему, построить что­нибудь по высшему разряду. Чтоб — на века.
— Думаешь, пустят?
— Ищем варианты.
— Ну, вот видишь — ты себя нашел…
— Так-то оно, наверное, так… Только вот все чаще, как ты сказал, «бывает иначе». И все больше сомнений, а тем ли я занимаюсь?
— Вот те на!
— Смотри: строю я дома, стараюсь, чтоб на века, а может, лучше быстренько-скоренько, чтоб лет десять-пятнадцать простоял, а там уж — не наша забота… Я недавно любопытный разговор подслушал. Сидел в кабинете замминистра, заходит начальник финансового управления, говорит: «Так, мол, и так, Сергей Львович, нельзя этот проект утверждать, потому что потом, через три года, когда нам его закрывать, мы отчитаться не сможем». А он так ей ласково: «Нина Евгеньевна, бросьте, где мы с вами будем через три года…». Нормально люди живут, можно сказать по-Православному, сегодняшним днем, завтрашний их не волнует. Или вот еще: есть у меня хороший холодильник. Я его пять лет назад купил, а сейчас уже новые, более классные появились, я бы и купил, а этот мне куда девать? Вот и жду, пока сломается. Прокляты капиталисты — не дураки, они долговечных вещей не делают, а через два-три года: раз, пару новых кнопочек пришпондорили, по новой покрасили — и новая моделька. Налетай народ: меняем старое на новое.
— А ты старый холодильник родителям привези.
— Ну да еще, что, я родителям старый повезу, что ли? Погоди, тут дело даже не в этом, а в сути: может, мне надо было не дома строить, а землю пахать? Ну, про землю я загнул, конечно, пахать я точно не умею, ну что-нибудь другое, как узнать: Божья это воля или нет? Я вот пойду в понедельник биться за новый объект, там ведь придется и подличать, и прочей дрянью всякой заниматься, неужели в том и есть Божья воля, чтобы сам в дерьмо лез и других втягивал?
Виктор замолчал, посмотрел в окружавшую темь. Сел на лавочку рядом с Андреем.
— Показалось…
— Что? — не понял Андрей.
— Ладно, пойду я в понедельник… пойду, куда мне деваться… Но вот ради чего все это?
Он снова замолчал, а потом удивленно посмотрел на Андрея, а затем показал рукой в темноту, тут и Андрей услышал легкое шуршание, словно кто почти безплотный, едва касаясь земли, приближался к ним.
И все сцепления последних дней отразились в каждом. Виктор ясно представил, что сейчас явится нечто чудесное, что окончательно перевернет его жизнь. Он и до этого верил, но, скорее, в Промысл, в Провидение, а до веры жены ему недоставало какого-то малюсенького шага, капли, которая переполнила бы чашу. Ах, если бы он увидел, как плакала Богородица! Ах, если бы явилось чудо! Ну, тогда бы… Он и сам не знал, что тогда бы, но сердце его заколотилось, а сам он замер, боясь пошевелиться. Андрей тоже напряженно вглядывался в темноту: а что если и впрямь сейчас произойдет нечто невероятное, необъяснимое, и тогда все его бегство в науку — пшик? От чего он бежал из отцовского дома? От тихой и покойной жизни. Ему казалось, что там, в столице, откроется что-то важное, значимое… А что там? Дым. И вечный страх чего-то не успеть.
Из темноты показалось белое пятно, а за ним — две старухи. Обыкновенные старухи в платочках, кофточках, юбках и тапочках. Одна держала в руках белый целлофановый пакет.
— Здравствуйте, сынки, — сказала старуха с белым пакетом.
— Здравствуйте, бабушки, — отозвался разочарованно Виктор.
— Ой, Андрюша, а я не признала тебя… Давно приехал? — спросила вторая старуха.
— Здравствуйте… — Андрей понял, что это кто-то из прихожанок, знавших его еще до отъезда, но вспомнить имя не мог. — Сегодня. Днем.
— Хорошо-то как. А как батюшка? Мы вот тут ему гостинцев собрали.
— Лежит…
— Притомился маненько. Это быват. Врачи-то говорят чего?
Андрей махнул рукой.
— Ну, че те говорила, чего твои врачи скажут? Молиться надо. На все Его воля.
— Бабушки, — встрепенулся Виктор, — а в чем Его воля?
После паузы одна из бабушек переспросила:
— Божья-то?
— Ну да, да.
Снова повисла пауза, и Андрей ясно представил, как та, что с пакетом, сейчас скажет: «Да кто ж знает, сынки. Молиться надо».
Но вторая опередила:
— Так ведь Он Сам же сказал: любите Бога и ближнего — вот и вся воля.
Виктор усмехнулся:
— Эт-то понятно, только что же мне, и замминистра, к примеру, любить?
Та, что с пакетом, испуганно посмотрела сначала на Виктора, а потом на подругу.
— А как его звать? — спросила та.
— Кого? Министра? Ну, Сергей Львович.
— Вот ты раба Божия Сергия и люби.
«Надо спросить, а чего мы так все боимся не успеть?» — подумал Андрей.
— Вы передайте батюшке, — старуха протянула пакет. — Мы тут собрали ему всякого, чай там из травки, матушка пусть заварит, а мы пойдем уж…
Андрей поднялся и взял пакет.
— Спасибо.
— Ну, пойдем мы, — с некоторым облегчением сказала одна.
— Передайте батюшке, что мы за него молимся, — добавила вторая.
И старухи скрылись. Мужчины остались молчать на лавочке.
— Кто приходил?
— Фух, Машуль, как ты неожиданно, я аж испугался. Садись, родная.
— Да некогда больно сидеть-то, я так, вздохнуть вышла. Хорошо на улице стало, прохладно.
— Это прихожанки приходили, — отозвался Андрей. — Принесли папе гостинцев, говорят, там чай специальный травяной.
— Спаси Господи, — она приняла пакет и благодарно наклонила голову. — Чего вы их в дом не позвали?
— Да как-то… не сообразили… Да и папа болеет. И они тоже — неожиданно появились, неожиданно исчезли… Я даже спросить не успел…
— Чего спросить?
— Сам не знаю, чего-то хотел… — Андрей замолчал. — А вот скажи, сестра, чего люди больше всего боятся не успеть?
— Покаяться, — ответила Маша.
Андрей ошарашенно посмотрел на нее, он никак не ожидал, что сестра ответит так быстро и просто.
— Так ведь отсюда и суета, — пояснила Маша. — Отчего люди заваливают себя делами все больше и больше? А чтобы самого трудного не делать.
— А разве покаяться — это трудно?
— Очень, — с чувством ответила Маша и больше никто у нее ничего не спрашивал.

20
На следующий день Андрей еле поднялся с кровати. Просыпался и снова погружался в дремоту, и так не хотелось вылазить из удобной постели в мир (а что там, собственно, делать?), что даже когда заломило в спине, он все равно продолжал лежать, прикрыв глаза и закинув руки за голову.
Все же лежать надоело, пришлось подниматься. Но сонное ленивое состояние не отпускало, Андрей зевал, спотыкался, за столом, откусив бутерброд, выронил кусок изо рта, чем рассмешил Машу. Она, в отличие от брата, была бодра и энергична. Под утро, когда сменила за чтением псалтыри Андрея, она заметила, что папа спит. Это был сон совершенно здорового человека, с ровным дыханием, чуть приоткрытым ртом и безмятежным выражением лица, какое бывает разве что у детей и вышедших недавно замуж молодых девушек. «Витя был прав, — отозвалось в ней, — папа не умрет», — и теперь это чудесное настроение, что все будет хорошо, не покидало ее.
Накормив брата, она занялась с мамой приборкой дома. Виктор сидел в папиной сараюшке с бумагами и ноутбуком, только Андрей маялся без дела. Он пробовал читать, но книга валилась из рук, пробовал помогать женщинам, но только мешал, пробовал выйти на улицу, но там снова пекло, так что опять пришлось браться за папины книги, которые перечитал еще в юношестве. «Хоть бы скорее обед», — Андрей совсем не знал, куда деть себя, но с обедом никто не торопился и он уже начинал ворчать: «Так и забудут про меня».
— Андрей! — позвала Маша, и тот аж подпрыгнул и бросился в коридор. — Тебя отец Александр к телефону.
Андрей несколько удивился и взял протянутую трубку.
— Благословите, батюшка.
Из трубки побежал веселый говорок отца Александра:
— Бог благословит. Ты вот что, Андрей Васильевич, поможешь мне завтра? Ага, хорошо. Службу-то не забыл? Отлично. Я что думаю, приеду я к вам завтра, у меня тут есть кому послужить, а я — к вам. Только я пораньше приеду, мы и утреню отслужим, а потом — Литургию. Ну и хорошо. Я часикам к восьми приеду, а ты пока, Андрей Васильевич, приготовь там все, ну, ты знаешь…
Звонок отца Александра разбудил Андрея — наконец-то нашлось дело. Он взял у матушки ключи от храма. Казалось, он так давно тут не был, а ведь только на Пасху он помогал служить отцу. Прошел в пономарку, стал раскладывать уголь, кадило, ладан, долго не мог найти Апостол, нашел на клиросе, а еще надо приготовить свечи, потом захотелось прибраться в алтаре, сходил домой за ведром и тряпками.
Не заметил, как в храме появились люди — две женщины и мальчик. С минуту недоуменно смотрели друг на друга.
— А служба будет? — спросила одна из женщин.
— Завтра в восемь — утреня будет, потом Литургия, — ответил Андрей и добавил. — Благочинный приедет служить.
Женщины потоптались у дверей.
— Может, помочь чего?
Андрей задумался:
— А вот свечи приготовьте…
Потом почистили лампадки, умыли иконы. Пришла мама с сестрой, принесли еще ведро и тряпки — началась настоящая уборка, как перед Пасхой. Еще появились люди, все чего-то делали, каждый вносил свою лепту и этот совместный, хоть и не великий труд, приносил радость. Потому что любое, пусть малое усилие на Божьем поприще — это отдых душе и утешение.

21
На следующий день храм наполнился с самого утра, а народ все прибывал, к началу Литургии уже невозможно было втиснуться внутрь и люди стояли у раскрытых окон, крестились и подпевали.
После службы был еще молебен, а потом отец Александр пришел пить чай.
— Ну, как ты? — спросил он отца Василия.
— Да ничего, слава Богу… — Отец Василий полулежал, приподнятый на подушках, и радостно оглядывал вошедших.
— Гм… А как решил-то?
— Хорошо мне, — ответил отец Василий. — Воскресение сегодня…
— Да, малая Пасха. Эх, отче, знал бы ты, сколько нынче за здравие отца Василия я записок прочел! Так что ты уж народ не подводи, поднимайся потихоньку. Жатвы много, а делателей как всегда не хватает. Разве что вот Андрея твоего рукоположить, а? Он славно помогал сегодня. А уж как Апостол читал! М­м, песня!
Андрей смутился и опустил глаза, а отец Василий благодарно улыбнулся.
— А как Маша твоя на клиросе пела! Вот талантище! — продолжал восторгаться отец Александр. — А зять твой, как встал у иконы Богородицы, так и глаз не отводил с Нее. Я все видел! А народу-то сколько в храме было! И правда — самая настоящая Пасха сегодня. Видишь, какой Господь нам праздник даровал. А ведь это все на земле еще. Что ж ты плачешь­то? А­а, ты же дождика просил — вот тебе и дождик Господь послал. Всему, видишь, свое время. И ты давай, поднимайся потихонечку — наша-то с тобой командировка еще не закончилась…

Александр Громов

Рис. Г. Дудичева

25.03.2011