Избавительница от бед

Дневник изолированного на дому из-за угрозы эпидемии коронавируса.

27 марта, вечер пятницы. Завершили верстку газеты. Закончили все дела по редакции, расстались на изоляционную неделю в каком-то тихом торжественном смущении. Наверное, такое бывает только тогда, когда всеми чувствуется: в нашу жизнь вползло что-то большое, огромное, с которым придется считаться… Приехал довольно поздно домой, поставил машину, смотрю – в квартире окна темные. Моих там нет. Где только ходят? Звоню. «Мы в «Леонардо»! - веселым голосом, совершенно не карантинным, сообщает жена. «Леонардо» - художественным магазин, там Анна (дочь) покупает краски, кисточки и прочие художественные прибамбасы. («Восемь бутылок // на семь человек,// о, Леонардо!..» - пародийное хокку нашего родственника, друга и поэта Владимира Осипова) Сейчас Анна вместе с Людмилой оборудует свою арт-студию «Колокольчик» у нас в Православном магазине на улице Пушкина. Но вот, видно, заигрались. Пора их возвращать к суровой действительности.

- Немедленно домой! Не-мед-лен-но!.. – стараюсь придать голосу грозную убедительность. «Сейчас уже едем», - щебечет слегка напугано жена.

Стою у подъезда, жду их такси. Мельтешат машины, людей почти не видно, в основном такси. «Вежливые таксисты – признак рая», - не помню уже, где это прочитал. На одном проезжающем по двору таксисте заметил маску. Прошли мимо соседи, поздоровались, молодые люди. Но я их не узнал – в масках. Вот и машина подъехала, выходят напуганные жена и дочь. В руках какие-то художественные свертки. Ругать их сейчас безполезно, сами всё поняли. Заходим домой. Закрываю дверью. Изоляция началась.

28 марта, суббота. Только сели пить чай, звонят в дверь. Не дают насладиться «пиром во время чумы». Напяливаю треники и неохотно, ворча, иду открывать. Почтальон. Вам письмо. Судебное. Нужен паспорт – и вот здесь распишитесь. Это оказалось не совсем письмо. А только квитанция на получение. За самим письмом надо еще идти на почту. Чай так и не допил. Какой уж тут чай. На почту надо бежать, пока не закрыли. Вот тебе, бабушка, и изоляция.

Ругаясь и охая, одеваюсь и выхожу на улицу. До почты идти далеко, через парк. Мир все такой же с виду. Светит весеннее солнышко. Люди в парке – в масках и без – отдыхают от слухов и гуляют с детьми. От чужих, впрочем, стараются держаться подальше, что и правильно. Поразило: мальчик лет 7 или 8-и играет в футбол… в маске! Как же быстро еще вчера непредставимое врастает в наш быт!

А мне идти за повесткой в суд. На этом пути всякие мысли лезут в голову. Всякие. В чем провинился? Кто и за что хочет меня упечь? Суд мировой – то есть, не такой уж и страшный, но все-таки (невольный вышел каламбур со Страшным Судом, вот не надо бы сейчас таких каламбуров). Перебираю возможные варианты, их много. Современный человек в мегаполисе всюду выходит виноватым. Кафка в его «Процессе» эту жуть очень точно предсказал. Штраф за авто, задержка с оплатой ЖКХ, да мало ли что? «Дышите в неположенном месте».

Почта работает. Но в ней очередь. Встраиваюсь с внутренним опасением – все-таки тут дистанцию в три метра не соблюсти. Минуть пятнадцать придется мне провести в «дурном обществе» (сейчас в период изоляции всякое общество дурное). Наконец, получаю письмо и прямо на улице его распечатываю. Наверное, даже в юности с такой жадность и нетерпением не вскрывал я любовные письма, как это письмо из суда... Руки предательски подрагивают. Но не сильно.

И что же? В пухлом конверте, оказывается, ждало меня сообщение о том, что дело относительно меня прекращено! И могу, стало быть, спать спокойно. А я-то и не знал, что все это время должен был ворочаться по ночам… Суда не будет!.. Мировой судья с русской фамилией довольно длинно на особом юридическом языке описывает суть дела. А она в том, что я не вовремя, как руководитель, прислал в Пенсионный фонд данные на своих сотрудников (это надо делать регулярно). Но прислал эти самые данные иным каким-то каналом связи (телекоммуникационным, что это?). В первой повестке, с приглашением на суд, почему-то переврали мой домашний адрес и тем самым лишили меня права на защиту. А это право, как сообщала мне мировой судья с русской фамилией, полагается каждому гражданину РФ. А раз и данные на сотрудников все-таки не мытьем так катаньем, но дошли же до Пенсионного фонда, и я к тому же не был вовремя оповещен о суде надо мной, то и дело решено закрыть за неимением пострадавших и вообще за неимением состава преступления. Это ли не Кафка? Зря только на почту ходил. Могли бы и вовсе обойтись без меня. Судить и прощать, а я чтобы и не знал даже, что у них там на уме. Впрочем, спасибо судье с русской фамилией, не стала меня мытарить долгими приводами и приходами, а просто закрыла дело. Но и еще одно бросилось в глаза в этом странном кафкианском извещении: была тут, да, явно просматривалась Рука Божия, избавившая меня от этого неожиданного искушения. Враг хотел до меня добраться, но не тут-то было.

Вечером – в храм. Народа немного, только верные остались, остальных просеял липкий страх заразиться. От икон заразиться, от Чаши, от креста, от благословляющей ладони священника, которая в момент благословения словно десница Самого Христа… Дожили!

От Христа боимся заразиться… Служил отец А. Потом объясню, почему это важно.

Домой пришел – строго поговорил с мамой по телефону. Просил ее не выходить из дома. Обещала без моего согласия ни за порог. Еду мы ей предусмотрительно закупили.

29 марта, воскресенье. Утром в храм на Литургию. Исповедует отец А. У меня сердце ёкнуло. У нас с ним давний не то что бы конфликт (я его уважаю как священника), а давнее какое-то взаимное непонимание. И – точно! Опять он стал исповедовать не по правилам. Судите сами. Народа не так уж много (и здесь – проредил липкий страх). И он исповедует прихожан перед иконой Спасителя, находящейся на аналое, что неправильно, непривычно. И только потом, уже после того как отпустит грехи, священник указывает на другой аналой, стоящий в двух шагах от места, где проходит исповедь. На том втором аналое лежат крест и евангелие. Но ведь каяться надо в грехах перед крестом и евангелием, а икона Спасителя должна быть рядом, но никак не наоборот. Тут же все перепутано. Исповедь идет перед иконой Спасителя, а потом только по завершении таинства целуются крест и евангелие. Это меня и еще некоторых смущает. Одна прихожанка из-за этого даже ушла в другой храм. Большинству, полагаю, все равно как исповедоваться. Да и правила не все знают. Но такие вопросы не решаются большинством голосов. Ему говорили - он не слушает. Я даже жаловался настоятелю. Тот обещал вмешаться, сказал, что это совершенно неправильно. И вот – ровно никакого результата. Все так же исповедует перед иконой, а крест и евангелие лежат в стороне. (Отец А. часто и серьезно болеет, не из-за этого ли? Хороший священник, а вот попался - в самому же себе расставленную ловушку).

…Помню, как однажды священник в другом храме мне строго сказал на исповеди: «не мне говори, а Ему» – и указал на крест. А тут креста-то и нет перед кающимся.

Как раз женщина, исповедавшаяся раньше меня, запуталась и после исповеди хотела поцеловать икону, но отец А. ее строго направил к другому аналою с крестом и евангелием. Это ли подтолкнуло меня, не знаю, но только голос Свыше мне шепнул: действуй!

Подхожу на исповедь. Он ничего такого, конечно же, не ожидает от меня. Прошу смиренно:

- А можно здесь (показываю на аналой с крестом и евангелием) меня исповедать?

- Почему? Зачем?

- Но ведь так правильно! Можно?..

Спорить он не стал, преодолел себя. Представляю, какая буря в нем поднялась. Но внешне это никак не выразилось. Шагнул к аналою и принял мою исповедь. Она – у креста и евангелия - по какому-то совпадению оказалась довольно продолжительной и неформальной.

На проповеди (читалось Евангелие о том, что «род сей изгоняется молитвою и постом») отец А. сказал удивительно точные и мудрые слова. Что внешние проявления одержимости злыми духами порой для человека бывают спасительнее, чем когда страсти скрыты внутри и внешне не выражаются. Внешнее проявление одержимости – это конфликт с самим собой, со своей греховной натурой. А когда твоя греховность внешне никак не проявляется, душа, выходит, соглашается с этим, - не потому ли, что уже мертва? Где-то я недавно читал такие поразившие меня своей точностью слова: европейцы научились нарушать все заповеди, и при этом не нарушать приличий.

…После службы подошел к священнику и попросил:

- Батюшка, снизойдите к моей немощи… и к немощи некоторых других прихожан! Прошу вас как положено исповедовать - перед крестом и евангелие. А не перед иконой.

- Я так делаю вынужденно, из-за того, что много народа… - ответил он, несколько смущаясь своих слов. В храме людей было немного сегодня. И ему ли этого не знать.

- Был я и на Афоне, и на Святой Земле, и у нас в Дивеево. Там народа больше. И нигде такой практики нет. Нигде. Везде исповедуют перед крестом и евангелием. Да вы бы посоветовались с кем-то, кто для вас авторитетнее...

- Спасибо... – только и сказал он с болью в голосе. Одухотворенное лицо его сейчас было страдающим. Трудно ему было в такое мгновение - поучаться совершению таинства от мирянина! К тому же при этом знать, что неправ. – Спасибо, что сказали мне это.

И ушел поскорее в алтарь.

…Надеюсь, на этом наш тлевший конфликт погаснет.

Дома заснул. После Причастия хорошо спится. Наверное, так лучше усваивается благодать. А перед пробуждением увидел странный, совершенно непонятный сон. Как будто я снова студент факультета журналистики, сижу на лекции, которую читает мужчина-преподаватель. Он говорит: «Был такой случай недавно…» Но тут все поднимаются с мест, лекция закончена. А я все равно прошу преподавателя хотя бы для меня одного завершить лекцию, рассказать о том случае, о котором уже начал было говорить. Он подходит и произносит такие странные слова (не все запомнил, лишь общий смысл): «Одному молодому человеку предложили поехать в паломничество к чудотворной иконе Божией Матери в Ташлу, но он испугался и решил не ехать, подумал: вдруг по дороге заразится? А ему говорят: если останешься, не поедешь, дольше проболеешь и пролежишь больным, чем потратишь времени на поездку к святыне». Как-то вот так. Проснулся я в полном недоумении. К чему этот сон? А ведь чувствую: неспроста приснилось.

Но не долго пришлось раздумывать. Вбегают в комнату жена и дочь. «Данила звонит. Хочет с тобой посоветоваться». Данила – в Москве, на четырех работах. С трех его отпустили в изоляцию, четвертая – храм. Он там певчий. По этой причине и звонок. Данила сегодня уже ездил в храм на воскресную службу, а вечером надо ехать опять (Пассия). И стало ему что-то тревожно…

- Тут информация прошла, что по Москве 250 молодых людей заразились коронавирусом… - говорит он мне в трубку. – Я-то понимаю, все равно когда-нибудь придется умирать. Но детей боюсь заразить. Как быть? Может, не ехать на службу? Вот и Патриарх уже сегодня выступил, сказал, пока длится эпидемия не ходите в храм. Ты слышал об этом?

- Нет, про выступление Патриарха не слышал. Потом поищу в интернете. А про тебя так. Ты решай, конечно, сам - тут тебе никто не судья. У тебя своя семья и дети, своя перед ними ответственность. Но раз спросил… то слушай. Если обычный гражданин видит, как вооруженные взломщики грабят магазин, ему не обязательно бросаться на них с голыми руками. Достаточно позвонить в полицию. Нет, конечно, если вдруг он герой и в себе уверен, что справится, то пусть геройствует. Не возбраняется. Но обычному человеку достаточно позвонить, а героизм не требуется от каждого. А вот если полицейский видит, что лезут в магазин грабители, он не может просто так уйти. А кем бы он ни был, герой или нет, должен - обязан ввязаться. Пусть даже его и покалечат в драке или даже убьют. Для него не должно быть выбора. Он на службе. Понимаешь? На службе. Если бы ты был просто прихожанин, то мог бы выбирать: ехать в храм, не ехать. Но тебя зовут в храм на службу. Это твое место службы, считай, служения. Так иди и служи. А в остальном положись на Бога.

- Да я и сам так думаю. Просто сомнение взяло… Ладно, укроюсь шарфом, маску надену – и вперед. Сейчас и метро-то у нас почти пустое. По одному-двум пассажирам на вагон.

- А у тебя храм в честь иконы Божией Матери назван?

- Нет, в честь Георгия Победоносца. Наш храм к МЧС относится. А что?

- Да так, ничего, сон один видел странный… Ну, с Богом езжай. Я помолюсь.

…Вспомнил в связи с этим не то апокриф какой, не то и правда все именно так и было. В самом начале девяностых годов в Покровский кафедральный собор пришел креститься известный самарский краевед (не помню уже фамилию, автор книги про старую Самару). Крестил его в крестильне отец Виталий Калашников. Самый первый раз тогда молодой еще, совсем зеленый батюшка это таинство совершал. И вдруг глянул - и обомлел. На крещаемом гроздьями темные бесы понавешены. Страшные, лютые, шипят. Не хотят со своей жертвой расставаться. Он бросил кадило и кинулся из крестильни в храм – к настоятелю, отцу Иоанну Гончарову (вот бы у него спросить: все правда вот так вот всё было?). Кричит: там они, там бесы, не могу, страшно, боюсь… идите уж лучше вы докрестите… вам-то сподручнее, чем мне… у вас опыт…

А отец Иоанн спокойно так спрашивает:

-Ты вообще кто?

- Как кто? Священник.

- Ну так и кто от кого должен бегать? Ты от бесов или бесы от тебя? А ну идти - и крести!

И он пошел - и крестил. И уже почти не боялся. И бесов с каждой минутой таинства на крестившемся краеведе становилось все меньше, а потом и вовсе они исчезли. А отец Виталий Калашников служил несколько лет в соборе, потом восстановил Софийский храм, стал протоиереем и даже благочинным всей Самары. Умер он относительно молодым, оставив по себе много детей и добрую память в сердцах сотен и даже тысяч людей. На его отпевание в Софийском храме пришло пол-Самары.

…Потому что тогда – не струсил!

Не струсил и мой Данила.

Слава Богу за все!

…Кстати, и про икону Божией Матери тоже мне прояснилось. Икона ведь какая в Ташле? «Избавительница от бед». Она нас защищает! И от этой напасти, от коронавируса, тоже защитит и избавит в свой срок. Только надо верить и молиться Ей.

Интересная у меня какая-то изоляция получается… Совсем не скучно.