В гостях у сказки...

Заслуженный художник России Рудольф Баранов удостоился второго академического звания. 

— Вы бы зашли ко мне.... — шепчет при встрече в родной для нас обоих Петропавловской церкви на ранней обедне самарский художник Рудольф Николаевич Баранов. В крещении он Рустик, что так мало идет к его крупной, осанистой фигуре, классически русскому, обрамленному красивой седой бородой, лицу.  Рустик... А я как-то привык уже, и даже нравится, что мой старший товарищ — именно Рустик! (Он еще с отцом моим был дружен.) Согласно киваю, обещаю, но заходить не спешу.  И так — несколько воскресений подряд. "Вы бы зашли..." А в ответ — моя несколько виноватая улыбка. Тогда он сменил тактику: "Без подарка-то не уйдете". Что за человек такой удивительный! Ладно, хорошо, как-нибудь зайду. Но это "как-нибудь" мало к чему обязывает. И только когда услышал про мантию, всполошился: что, где, когда?.. Решил прийти до поста. Да еще взять с собой дочь Анну. Она ведь учится на художника, ну так вот и пусть посмотрит на настоящего художника, успешного. И конечно, Заслуженного! Тем более что я-то уже бывал в его мастерской: это, вам доложу, восьмое чудо света. Мало я видел в Самаре более удивительных мест. Если вообще видел. И дело не в "художественном безпорядке" богемном. Дело как раз в художественном порядке! Только порядок особый там, сказочный. Где иконы переговариваются с портретами, где всюду краски, холсты, незаконченные пейзажи, храмы, лики, лица... А сам хозяин как важная, но отнюдь не единственная часть этих несколько и правда сказочных декораций. 

На следующей неделе Рудольф Николаевич был в Москве: переизбирали председателя Академии художеств известного скульптора (тут полагается многозначительная улыбка — но у меня этой улыбки, поверьте, нет) — Зураба Церетели. Переизбрали 85-летнего Председателя еще на пять лет. Дай Бог ему кавказского долголетия. Он много сделал во славу России, и еще сделает немало. Он даже до Франции добрался — Гаскони, известной всем по книге о мушкетерах, памятник Трем Мушкетерам от своей кавказско-русской щедрости подарил. Словно подарок этому краю от всех нас, русских читателей, с детства влюбленных в эту великую книгу. А вы говорите... Пусть либералов от него трясет.... Рудольф Николаевич голосовал "за". Да и против были всего-то пять академиков. То есть по пальцам можно пересчитать. Значит, "либералов-демократов" в Академии художеств и по сию пору не так уж много. 

Но вот на масленой неделе Рудольф Баранов вернулся в родной город. Ну, вообще-то город ему не столь уж родной. Он родился во владимирской глубинке неподалеку от Палеха. Но в Самаре-Куйбышеве живет с 1970 года. И наш город просто невозможно уже без него представить. 

— Сначала полтора года даже на улицу не хотел выходить! — вспоминает художник. — В Москву тянуло. В Суриковку, которую с блеском закончил. Там, в Москве, были все друзья. Там жизнь кипела... Да ведь и жил я там шумно: все шесть студенческих лет одновременно работал дворником в Вахтанговском театре. На Арбате, прямо при театре и жил. Тогда уже была семья, сын старший родился. Представь, Антон, Новый год встречал с актерами на весь мир известными: Юрий Яковлев прямо из моей каморки выбегал на сцену. А Этуш!.. А Лановой... Кайдановский ("Сталкер") жил по соседству. И после всего этого великолепия — Куйбышев. И тишина. 

Примирила его с Самарой супруга — она-то из Куйбышева была. Ну и Волга. Красоты у нас много вокруг разлито, Бог на Самару не поскупился. Да и власть здешняя как-то сразу приняла Баранова. Удачник! 

Позвонили из обкома партии: 

— Вам поручается государственной важности дело. Нужно портрет конструктора Кузнецова написать. 

Ага...

— А вдруг он мне не понравится? Вдруг он совсем не красивый? — все-таки робко вставил наивное словцо молодой художник. — Мне бы вначале на него взглянуть! Он где-нибудь лекции читает?

— Читает. В Авиационном. 

— Бегу на лекцию,  — вспоминает Баранов. — Понравились мне его глаза. Светлые. Я согласился. И вот уже пишу портрет самого Кузнецова (сейчас его именем назван в нашем городе целый микрорайон). 

— Можно, я  не сидеть буду, а работать? — спрашивает не привыкший пока что к публичности генеральный конструктор. — А то не могу просто так сидеть. 

— Мне даже так лучше будет. Вас в движении запечатлеть.

Поладили. Он начал работать. Баранов тоже. А те, кто работает, как-то проще друг друга понимают.  

Портрет вскоре был готов. Николай Кузнецов даже растрогался. "Какие, оказывается, глаза у меня светлые!" — даже подивился он. И дальше уже по-царски: "Проси чего хочешь!"

— А семья у меня тогда уже была большая. Двое сыновей. Ютились в одной комнатушке. А художнику нужен какой-никакой, а простор. Прошу у Кузнецова:

— Где-то в обкоме застряло и уже столько времени не движется решение на выделение моей семье двухкомнатной квартиры. Что-то там все проверяют да проверяют... Конца-краю не видно.

Николай Кузнецов посмотрел сначала на Баранова, потом на себя — на портрете. Портрет согласно кивнул. Подмигнул даже. Светлым-то глазком. Тогда начальник набрал телефонный номер. По "вертушке", прямо в обком. 

— Где Первый? — спросил у секретаря. Ему что-то ответили. Набрал снова. И — "Первый слушает". 

...Всесильный первый секретарь Куйбышевского обкома КПСС Владимир Орлов вдруг назван был... Вовой (под Барановым чуть не треснул от волнения стул). 

Дальше пошла уже дипломатия. "Замечательный молодой художник... Учился в Палехе... Закончил Суриковскую академию... В Куйбышеве тоже хорошо начал... И — без жилья. Непорядок. Бардак у тебя в хозяйстве, Володя. Хорошим людям жилья не дают!" — там что-то отвечает Первый секретарь, оправдывается, мол, "лично разберусь..." 

Через три дня Баранову выдали ордер на жилье. Через неделю — ключи. А на следующий день он уже жил в своей квартире с видом на Волгу, у нынешней Ладьи (тогда ее еще не было). И не в двух-, а в трехкомнатной квартире. Удачник — он во всем удачник.  В этой квартире у Барановых родился третий сын. И до сих пор семья его живет в этом "царском подарке" от Кузнецова. Правда, сейчас Рудольф Николаевич проводит больше времени в своей мастерской. 

...А в Москву он ездит теперь только по самой крайней необходимости. Дела сделает — и скорее в поезд, скорее домой... 

Кто-то криво усмехнется: вот, мол, партократов писал. Ну, они и наградили. Отвечу: не партократов, а русских людей. Такие тогда и всегда — тоже были. А вы научитесь рисовать так, как Баранов, на вас тоже — и звания, и заказы, и квартиры посыплются. Как из рога изобилия. Научитесь! Это просто... Но для этого потребуется не только вся ваша жизнь, а и каждая минута в жизни. Потому что Баранов художник — 24 часа в сутки. 

Это как у Пикассо попросила в ресторане официантка что-то нарисовать для нее прямо на меню. Он провел пару каких-то причудливых линий. И назвал цену своему творению. "Как! Так дорого?! — изумилась она — Ведь вы потратили на это всего две секунды". — "Две секунды — и всю жизнь!" — был ответ художника. 

— Никем другим себя и представить не могу. Ничего не надо — лишь бы остаться с кисточкой и холстом, — признается мне в этот вечер Баранов. — Видно, таким меня Бог задумал. День еще как-то могу без работы, ну два — с трудом. А дальше все, не выдерживаю. Начинаю вполголоса песни петь — и раздражаться. Жена говорит: "Ну, запел! — ладно уж, иди в свою мастерскую..."

  — А какой портрет в вашей мастерской вам больше всего дорог? — спрашивает у художника моя дочь Анна. 

Он оглядывает просторы своей безразмерной мастерской (не по квадратным метрам пресловутым, а по объему и смыслу безразмерной). Кивает вверх куда-то. "Наверное, этот". С портрета смотрит на нас немолодой уже мужчина, чем-то похожий не то на фокусника, не то на мага. В руках какой-то загадочный шарик. "Ловкость рук — и никакого мошенничества". 

Это портрет замечательного режиссера самарского-куйбышевского театра кукол Романа Ренца. Как это мы угадали! Точно — на фокусника похож. А лицо мудрое, светлое, не обычное. И, как бывает с фокусниками, чуточку грустное. 

— В Самаре ему трудно было, ведь часто не принимают талантливых людей, — рассказывает нам художник. — Однажды я эту картину у него в кукольном театре выставил. После спектакля смотрю — а на ней плевки. Кто-то из своих же, работников театра, прямо ему в лицо плевал на портрете. Увидел бы — морду набил!.. — мечтательно завершает рассказ о своем собрате Баранов. Метафорой о почти ведь каждой настоящей творческой судьбе, где грусть и плевки — что-то до того обыденное, как пейзаж с березкой или натюрморт с виноградом. — Потом он от нас уехал. Настоящий мастер-кукольник — Роман Ренц... 

Этот портрет не продается. 

Ну и конечно же, главной картиной своей жизни он считает большую икону Христа Спасителя, а также портреты святых Царственных Страстотерпцев Николая Второго и Александры Феодоровны для Самарского отделения Банка России. Эти величественные полотна открывали в 2013 году в присутствии Государыни Великой Княгини Марии Владимировны. 

Долго сказка сказывается, да быстро дело делается (или наоборот). А соловья баснями не кормят. Раз сказал про мантию — так уж давай, оправдывай слова свои. "Предъявите свою мантию, гражданин-Академик!" Я ведь в первую очередь за мантией и пришел. С фотоаппаратом. 

Объясняет: 

— Сейчас только на пол не падайте от удивления. А то полы вчера не помыл. Такой мантии ни у кого в Самаре нет. И, наверное, не скоро будет. Просто так вот вышло у меня! 25 декабря, на Спиридона Тримифунтского, выбрали Рудольфа Баранова в члены Международной Академии культуры и искусства. Я уже действительный член Российской Академии искусств (где главным — Церетели). А есть у нас и другие академии. Эта Академия сравнительно молодая — ей пока что нет и десяти лет — но очень авторитетная. Какие люди в ней состоят! Первый ряд наших художников! Мне быть в таком обществе очень почетно. Выдали мне свидетельство о членстве в Академии за номером 137. То есть не так нас и много. Но и немало уже. А еще академику по статусу положена академическая мантия. Стоит она дорого, больше тысячи долларов. Но с меня, провинциала, какой спрос? Денег почему-то не взяли. Знают там, в Москве, что провинциальному художнику деньги даются гораздо труднее. Но я не люблю таких подарков. Левитаном с ними расплачусь. 

—?!?

— Ну да, Левитаном. Видите, вот у меня в мастерской его портрет — художника Левитана. Под иконами, в домике он изображен, а из окна виден Плес. Это я реальный его пейзаж скопировал. Он там работал, в Плесе. И храм этот сохранился. Еврей, а какие русские, какие Православные у него картины...  за душу берут.  Дух дышит где хочет! У меня целый триптих этому замечательному художнику посвящен. Вот и подарю Академии... в благодарность за мантию...

Уходит куда-то. Мы ждем. Есть предчувствие, что будет сейчас нечто необычное. Дочь застыла в волнующем ожидании. Теперь она знает, каково это, быть творцом. Оглядывает холсты. Но разве все рассмотришь!

Появляется, вроде бы, Рудольф Николаевич. Но вроде как и не совсем он. То ли "архиерей" какой, то ли Волшебник изумрудного города... Да, скорее — волшебник. Но — добрый волшебник из удивительно-светлой сказки детства. Помните, такая телепередача была: "В гостях у сказки"? Вот-вот, оттуда... Гном — не гном, Гендальф — не Гендальф, а что-то волшебное в его облике появилось. И очень величественное.  Я такой мантии точно нигде больше бы не увидел. И не только мантия — он в полном предстал пред нами своем облачении. Вот говорят, облачение не важно... Еще как важно! Баранов это тоже понимает.

— В мантии жарко немного, — признается он.  —  Ну и непривычно, конечно. Но как надену ее (очень редко), что-то все же чувствую, какую-то тайну. Приходил друг-священник. Попросил, как вот вы, покажи! Вышел к нему — он ахнул. А я ему: у вас, пастырей, свои облачения есть,  у нас, художников, выходит, свои. На том и порешили.

А еще у Заслуженного художника России, профессора, дважды академика живописи Рудольфа Николаевича Баранова на груди появилась большая, круглая (как панагия!) медаль с причудливым гербом и одним только словом: "Достоин!" 

Эту медаль он в суете забыл снять, когда уже вышел к нам в прежнем своем виде, разоблачившись. И еще долго общался с нами, забыв о медали. А когда уже за столом, за чаем (именно за чаем —  я ведь был за рулем в тот вечер) вдруг у себя на груди обнаружил эту медаль — и как-то  доверчиво заулыбался. 

Снял ее тут же. И только вздохнул:

— Эх, папа мой, жалко, этой медали не увидел! А мама до моего звания Заслуженного художника дожила!.. Отец любил, когда я ему в детстве наши места срисовывал. Где он рыбачил, где под лед однажды провалился... И всегда мне говорил: "Похоже нарисовано, сынок!" Но чтобы медаль.... 

Ну и, конечно же, плох тот журналист, кто не спросит интервьюируемого художника: "Над чем сейчас работаете?"

Спрашиваю и я. Хотя догадываюсь и сам: внимание привлек неоконченный, но такой таинственный, такой блистательный портрет "нашего всё" — Пушкина. 

— Недавно был в Дивеево, молился там. Потом поехал в Болдино, — рассказывает художник. — Так прикоснулся душой к судьбе нашего гения — Александра Сергеевича Пушкина. Что-то мне в его судьбе приоткрылось там. Вот теперь пытаюсь эту невысказанную тайну его судьбы на холсте изобразить. Сложно это, но работа очень захватывает.  

...А  чем еще хороши волшебники-чудотворцы? Да тем, что всегда держат слово! Им это не так трудно, как нам, раз умеют они творить свою сказку...

Раз сказал мне Рудольф Николаевич в нашем храме: "Без подарка не уйдете" — стало быть, без подарка и правда не уйдем. 

Подводит нас к самому загадочному месту в своей мастерской, где в огромной, не скажу куче, но в огромном творческом порядке лежат холсты — и просто кивнул: "Выбирайте, что глянется". А там... Там и пейзажи, и портреты, и библейские сюжеты, и иконы есть! Умные люди первым делом на этот угол его мастерской косятся. Он ведь (ладно уж, выдам тайну, но вы, пожалуйста, не злоупотребляйте) редко кого из гостей без подарка отпускает. "А что, мне не жалко! — еще напишу... Живой ведь еще, живой — ну так и еще напишу!" — говорит он, поглядывая, как мы с дочерью весьма споро рассматриваем и выбираем себе, не без дрожи в руках, подарки. 

Не буду томить, скажу уж. Выбрали мы один натюрморт с цветами. Один пейзаж с рекой и — дочь подсказала — прекрасную картину-этюд "Половодье". А я не растерялся и еще довольно большую икону Казанской Божией Матери попросил. Много. Сам знаю, что много. Но ведь один раз только. Другие тут годами пасутся... 

Потом Рудольф Николаевич долго, неспешно подписывает работы. У каждого мастера — свой ритуал. Только на иконе слегка запнулся. Что, и икону подписывать? Я согласно киваю. — На обратной стороне только... Иконы ведь вообще-то не подписывали. И тут Баранов вспоминает удивительную — и одновременно поучительную историю из своей студенческой юности. 

"На экзамене в Суриковском институте спрашивает меня преподаватель, известный искусствовед: 

— Чей это знак? Цапля, поражающая змею!

— Не знаю... 

— Как же так? Родом из Владимира — а про своего земляка не знаешь! Это рабочее клеймо Андрея Рублева! (А это единственный русский иконописец, прославленный Церковью в лике святых! — уточняет Баранов. — Хотя тогда еще он не был канонизирован.) Иконы тогда не подписывали, зато он это свое клеймо ставил. Цапля, поражающая змею... Запомнил, студент? 

— Так точно!.."

И вот на иконе Рудольф Николаевич тоже знак ставит — свой уже знак, барановский. Тоже клеймо мастера. Он у него теперь в арсенале имеется. Выучил тот урок владимирский студент! Да как хорошо еще выучил! Стал академиком...

Не стыдно святому Андрею Рублеву за своего земляка.