Русской Православной Церкви передан Исаакиевский собор Санкт-Петербурга.

Мне за пять студенческих лет в Ленинграде так и не довелось побывать в Исаакиевском соборе. И потом тоже не случилось, хотя в Питер приезжал нередко.

Просто как-то не считал это огромное сооружение храмом. Не представлял себе этого — и все. Словно это какой-то огромный символ чего-то другого. Санкт-Петербурга, могущества Российской империи, — но только не храм. Там не молятся, думал я. И потому когда проходил мимо, не было позыва зайти внутрь. Воспринимал словно какую-то огромную декорацию. И даже любопытства не было почему-то.

Еще знал я, что там есть необычный маятник Фуко. Но и это как-то не заинтересовывало.

Теперь Исаакиевский собор вновь станет Храмом.

И я при первой же возможности туда пойду. Помолиться.

А ведь не я один воспринимал Исаакиевский собор как нечто к Церкви почти что не относящееся! То-то за него так взялись «заступаться» всякие либералы с «Эха Москвы» — в симпатиях к Православию отнюдь не замеченные. Их-то как раз вполне устраивал лишь огромный такой музей.

…И только удивительные все-таки, словно бы сами по себе, отдельно от храма, влияющие на жизнь города надписи-слова на его стенах, все же призывали меня, студента, все пять учебных моих питерских лет к чему-то иному, высшему, пока еще непонятному: «Дом Мой домом молитвы наречется». И — «Царю Царствующих, Господу Господствующих». Это помню. Об этом задумывался студенческой порой, проходя или проезжая мимо Исаакия. И был бы, наверное, я чуточку другим каким-то, если бы взгляд мой, устремленный в бледненькое, словно бы выцветшее питерское небо, хоть иногда встречался с этими могучими даже и не словами, а словесами скорее. Настолько они были для меня весомы.

Мой тесть Борис Сиротин, известный самарский поэт, тоже однажды побывал в Петербурге-Ленинграде. И было это задолго до моего студенчества, еще в 1968 году. И тогда зашел он, в отличие от меня, в Исакиевский собор. И написал об этом посещении неслучайную поэтическую строчку.

Это стихотворение сыграло особую роль в моей последующей судьбе. Не в творческой только судьбе, а просто в судьбе человеческой. Можно сказать, в моей личной судьбе. Я тогда учился на первом или на втором курсе ленинградского журфака. Сердце разрывалось между двумя «запасными столицами» — родным мне Куйбышевом, бывшей Самарой, и студенчески-близким Ленинградом, тоже бывшим, но Санкт-Петербургом. Надо было решать, где в дальнейшем строить свою жизнь. В Питере ли остаться (прописка и все такое)? Или уехать все же в Самару-Куйбышев? К своим, так сказать, корням. И пока еще я не знал, к чему себя готовить. Возвращение в Куйбышев считал для себя неудачей, почти позором. Каким-то даже отступлением перед сложностями. И вот однажды зимой (это было именно зимой), я брел по Невском проспекту, просто так без дел брел, — и забрел в ленинградский Дом книги. Был такой большой магазин тогда. Он и сейчас есть. Я недавно его посетил, еще и года не прошло, но книг там, прямо скажем, теперь не много. В основном открытки, сувениры какие-то. А тогда были только книги. И на книжном развале я увидел маленькую такую голубенькую книжицу Бориса Сиротина. Называлась она «Русские зимы». Издало эту книгу московское издательство «Современник», кажется.

Сиротина я уже знал немного, отец мой его печатал тогда в «Волжской коммуне». Называл его чуть ли не классиком, и уж точно первым куйбышевским поэтом. И я эту книгу зачем-то купил. И уже дома, ну, не дома, конечно же, а в общежитии на Новоизмайловском проспекте полистал этот поэтический сборник. И наткнулся на  весьма созвучное мне стихотворение — «Путешествие в Ленинград». Словно бы для меня одного и написанное! Наверное, я не поленюсь, и приведу его целиком, хотя некоторые строчки его (например, про пивные автоматы, тогда еще для провинциалов диковинные) уже очень устарели. Но не устарел сам дух этого чудного стихотворения, способного украсить любую антологию поэзии о загадочном Санкт-Петербурге. Не устарел и никогда, наверное, не устареет сам извечный вопрос о «распределении на душу не только хлеба — красоты». Не устарело и не устареет никогда противостояние провинции и столицы. И я прочел эти строки. И они зажили во мне как-то самостоятельно уже. И живут, признаюсь вам, до сих пор.

Прочел эти стихи и друзьям. Их эти чеканные строки не особенно впечатлили. Просто не из Самары они! Мы даже немного кривлялись, со смехом цитировали, чуточку искажая, утрируя строчки вот эти:

«Мол, мы в Самаре, слава Богу, // Живем как жизнь велит сама, У нас, представьте, с веком в ногу шагают блочные дома…»
Все же приятно себя ощутить, пусть и ненадолго, но вполне себе столичным жителем! Вот и смеялись мы тогда над «провинциальной правотой» провинциального поэта. Но строки эти на меня своего таинственного воздействия не прекратили. И к пятому курсу, пусть еще с болью, но уже был в целом готов я бежать из Питера-Ленинграда куда глаза глядят. Хоть в Курск, хоть в Мирный, это в Якутии (и там побывал). Хоть в Тверь к брату. И напоследок уже — да, в нее, родимую. В Самару! К моему возвращению город мой родной как раз переименовали, вернее будет сказать, вернули изначальное прекрасное имя Самара. А вскоре и Санкт-Петербург распрощался с Ленинградом.

Но первые годы я в Самаре все же по Питеру ох как маялся. Все мечтал туда как-нибудь да удрать. И даже сам написал стихотворение о прощании с Самарой. Правда, стих явно уступал сиротинскому. Не поэт я все же. Но вот мечтая (в последний уж раз!) удрать из Самары, вдруг записал я тогда эти печальные строки…

Город грустный, молчаливый,  
Я опять с тобой грущу.
Что ж, пора мне. Над обрывом
Снова вожжи отпущу.

Буду жить с тобой едва ли,  
Заберусь в снега,  
Где туманы, где в печали
Подо льдом река.

Но где б ни был, не забуду
Твоих улиц тишь.
Буду счастлив ли, не буду,
Вспомню — ты грустишь.

Побледнею и застыну,
потянусь к тебе душой,
город чудный, город милый.
русский город мой.

А сейчас — пусти на волю.
Слышишь, отпусти!
Уж такая, видно, доля — 
И перекрести.

…Нет крестов, а колокольню
залила вода.
Грустно будет, если вспомню,
Как грустил тогда.

1989 

Сейчас в нашем городе крестов уже много. Не то что тогда, когда грустным и одиноким бродил я тогда, жалеючи себя, по Самаре. Но за стих этот и по сию пору не очень уж стыдно. Хотя далеко ему до сиротинского великолепия поэтического, конечно же.

А потом, ничего. Все образовалось как-то. Начал вот «Благовест», потом встретил Людмилу Сиротину, которая стала Жоголевой уже вскоре. Ее папа-поэт пришел к нам на свадьбу. Тут-то я ему и напомнил забытый почти что им самим же стих. Который такую вот сыграл особую роль в моей судьбе. Не только творческой. А и просто судьбе. Кто я и что я без Самары? А Петербург — он и без меня простоит себе сколько уж там ему отмеряно. Помог этот стих мне выбраться тогда из Питера-Ленинграда. Шевельнул в душе чувство «провинциальной правоты». И только разве что в щелку теперь вот смотреть приходится на его особую, зимнюю, такую мельхиоровую красу…

А теща мне потом рассказала, что моя Людмила, тогда еще совсем маленькая, всего 8 или 9 лет ей было тогда, читала первые строчки этого стиха по-своему, совсем по детски: «Нивтьи невглядываясь лисы». Не в лица — в лисы!..

…Но что это я?! Начал об Исаакии, который этими днями передан Русской Церкви, а сам уже чуть ли не до каких-то там лисиц дописался. Нет бы подробнее написать о том серьезном противостоянии, которым встретили богоборцы-либералы совершенно справедливое и законное решение городских властей Санкт-Петербурга о передаче Церкви Исаакиевского собора. Жалко либералам такую святыню отдавать. Сами в храмы не ходят, и нам не хотят отдавать. Как говорится, ни себе, ни людям… А придется! Все равно придется. Придется отдать. Видно, пробил час.

Это тогда, в 1968-м, мой тесть будущий Борис Сиротин писал про «музейный воздух чопорного храма». Ладно, пусть чопорный. Но все же Храм! Настоящий храм теперь будет! Я — за передачу Церкви Исаакиевского собора. За возвращение, вернее будет сказать. «Дом Мой домом молитвы наречется». И никак иначе.

Скорее бы, что ли, в Петербург приехать, — поставить свечку в Исаакиевском…

…И сразу сделалось легко,
Когда средь чопорного храма
Качнулся маятник Фуко.