Минута славы

Иногда бывает так. Человек не публичный вдруг приобретает широкую известность после интервью с ним. И на него сразу наваливаются (духовная компенсация!) искушения. Почему? Мы не знаем. Но иногда публичная слава уравнивается искушениями для героев статей. Их, героев, не надо об этом предупреждать. Но держать в голове нужно.

И наоборот, когда к вам обращается с просьбой об интервью представитель церковной газеты, подумайте, достоин ли повод для беседы тех ударов судьбы, которые непременно воспоследуют. Впрочем, нельзя впадать в бесобоязнь (есть и такая фобия у некоторых верующих).

Один московский наш автор взял интервью у женщины, которая раньше работала в разговорном жанре в Московской филармонии, но все там бросила и встала у подсвечника в храме. Красивая. Образованная. Совсем не старая. В прошлом — актриса. Ну и чем не сюжет? Написали о ней. И фотографию дали в газету.

Вскоре она умерла. От чего это случилось, мы конечно же никогда не узнаем. Но можно лишь только предположить, что ей публичность и вовсе была противопоказана. По-видимому, она ее раньше хлебнула не в меру.

Муж ее (вдовец) позвонил нашему автору и назвал его… чуть ли не убийцей. Это, конечно, эмоции были. Но наш московский автор больше интервью не берет. Дал себе такой зарок. Но ему можно, он преподаватель. А нам как быть?

Быть скромнее в оценках. Это нигде не помешает.

— Здравствуйте! Мне хочется взять у вас интервью в церковную газету. А то вы что-то спокойно живете. И давно вас не трясло. После меня у вас начнутся проблемы, но минута славы все равно важнее…

Если бы мы говорили вот так, писать было бы не о ком.

Но люди все равно любят, когда о них пишут.

Просто надо искать законные поводы (юбилей, медаль, звание, подвиг, компетенция). Тогда и искушений у героев ваших статей будет поменьше. Повод для интервью должен быть законным (не высосанным из пальца). До интервью надо дозреть…

Другой наш герой умер в день выхода в свет газеты с интервью с ним.

Но тут другое — он как раз перед смертью поделился своими сокровенными мыслями. Господь его уже ждал. И наконец-то дождался, когда тот «сделал дело», последнее в своей жизни.

Один мой знакомый стал все чаще давать интервью не по своему профилю (бизнес, недвижимость), а о качестве московских ресторанов. Стало ясно, что он постепенно отходит от дел. Говорите с людьми о том, в чем они действительно компетентны.

Главное: в церковной журналистике есть еще одна, третья сторона, которая на самом деле всегда Первая и Последняя, — Бог! Его волю надо учиться понимать и ей стараться следовать. Причем, это далеко не абстракция. Все предельно конкретно. Если Бог не остановит тебя мысленными сигналами, в ход пойдут более радикальные средства. Одного моего сотрудника довольно крепко избили прямо на вокзале. Он хотел ехать в «ненужную» командировку. Вскоре после этого случая он уволился.

Слова, слова, слова…

«Со словом нужно обращаться честно» Н. Гоголь.

Современная журналистика (да и не только современная) — это как кладбище мертвых слов. Огромная помойка. Читаешь мертвые слова, водишь по ним в тоске глазами и думаешь: да кто же все это писал-то? И, главное, зачем?

Недавно выудил в интернете забавную такую новость: скоро журналистские тексты и вовсе будут составлять компьютеры! А что? По крайней мере честно! (вспомните, чему Гоголь учил — честности).
И едва ли не самое опасное, что эти мертвые словеса проникают — куда бы вы думали? — и в Православную журналистику тоже. Вот бы куда их совсем не пускать! Вот уж где им делать нечего так нечего… А вот проникают. Хотя, все-таки, не так сильно. Все же сам предмет разговора настолько животворит, что с этим не всегда и при желании можно справиться. Но тенденция есть. Этого только слепой не увидит (не увидит, так почувствует). Если журналистский текст построен безличностно, это, как правило, мертвый текст. О каком бы высоком предмете речь ни шла. И слова в нем, стало быть, мертвые. Сколько там в самом конце восклицательных знаков ни нарисуй…

Но между тем слово не теряет своей творческой, могучей, сакральной силы от того, что мы с ним так скверно (не честно, по Гоголю) обращаемся.

Недавно совсем — 15 марта (день значимый, день страшный и славный — день гибели Российской Империи в марте 1917-го, и день явления Державной иконы Божией Матери) толпы возбужденных либералов дружно скандировали в Москве: «Нам нужен дождь! Нам нужен дождь!… » Словно шаманские заклинания.

Имелось в виду, что им нужен либеральный телеканал «Дождь», недавно полузакрытый из-за хамского вызова, брошенного нашей исторической памяти. Они там дошли до того, что в день юбилея блокады предложили опрос: надо ли было Ленинград сдать фашистам? (по части «сдать», «предать», «выдать» они, либералы, вообще мастаки).

И что же?

На головы митингующих в середине марта вдруг полился… дождь! Самый настоящий! Из капель воды…

А вы как думали?

Слово — это слово. Не больше и не меньше. Кто бы его ни произносил.

А вот если бы они вместо шаманских (ну, и шампанских тоже) заклинаний заказали самый настоящий молебен о дожде, и священник бы возгласил, как в засушливые годы: «Даждь дождь, Спасе!» (какие могучие, энергийные слова!), да еще покаялись бы в своем грехе руководители телеканала, может, вместе с каплями на их кучерявые головы был бы им и телеканал… Уж не знаю.

Даже медведя на Руси не звали вот так запросто — медведь. А то услышит он и еще придет на пчельник. Наделает бед-то. Звали его топтыгин, косолапый, мишка — вроде о нем, а может, и не о нем.

Со словом надо поласковее.

Как мне сказал однажды протоиерей Иоанн Букоткин (мне!… журналюге!… язык без костей!… ): «Держи язык мягче… »

А известный священник Артемий Владимиров учит «неприятные вещи говорить с приятностью»). И тут ему нет равных. Это целое искусство.

Не случайно же на Руси даже врага нашего спасения старались именовать под всевозможными псевдонимами. Приведу несколько по памяти. Самый известный — «лукавый» — из Молитвы Господней («Отче наш… »). На Афоне зовут сего персонажа тангалашка, так, что и не всегда догадаешься, о ком идет речь. Некоторые называют его просто черный.

Потому что если слово произносится, то что-то обозначает. Или кого-то. Всегда.

Вот по этой причине своим знакомым я не советую произносить ставшую вдруг модной и почти обязательной — неизвестно вообще откуда взявшуюся молитву «перед выходом из дома». Где верные призываются каждый Божий день, выходя из дома, произносить, по сути, заклинательные слова: «Отрицаюся тебе, сатано, гордыни твоей и служению тебе… » и пр. У нас что, все подряд экзорцисты стали? И зачем вообще поминать того, от кого, на словах, отрицаются?…

Мы все во время крещения раз и навсегда отрицались врага. Так зачем же поминать его то и дело? «Щёлкни кобылу в нос — она махнет хвостом». Это не капитуляция и не ложный страх. Это 58-й афоризм из собрания «Плоды раздумья» Козьмы Пруткова.
К настоящей духовной брани не многие из нас по-настоящему подготовлены.

Гораздо лучше перед выходом из дома читать молитву Божией Матери: «Милосердия двери отверзи нам… » Тогда и все двери перед нами легко распахнутся.

Иногда чудим мы словами. Вызываем, можно сказать, духов.

Недавно вот было у нас в редакции. Корректор Ирина от усталости (помноженной на несправедливость, разумеется) стала кричать: «Я вам не литературный негр какой-нибудь!… Поищите себе литературных негров», и т.д.

Прокричалась — и тут же успокоилась. За работу принялась. Которую делает, надо признать, блестяще (пишу это спецом для нее, если кто не понял). Нет у нас времени на долгие обиды. Да и повод был так себе.

Литературный негр, надо отметить, никакого отношения не имеет к расовым отличиям. Скорее уж, к социальным. Это слово запущено в оборот при Александре Дюма (не знаю, сын или отец, но только о Д`Артаньяне он сам писал — безо всяких афроамериканцев). Якобы у него были подручные литераторы, которые наспех воплощали его литературные планы. Но их писанина шла в печать под его уже прославленным именем. Так или не так, не знаю. Но слова про литнегра прижились.

Кстати, и Шекспира в том же самом подозревают — в литературной эксплуатации трудящихся. Отсюда такая непроходимая пропасть между его лучшими пьесами и теми, которые…

Ну так вот.

Муж Ирины, Николай, после работы вечерами иногда еще и таксует. Семья большая, приходится. И вот как раз в этот день, чуть ли не в это самое время — выпал ему заказ. Две негритянки, совершенно по-русски не говорящие, твердили только одно: «Евросеть». Отвез он их в Евросеть, они что-то там купили телефонное. Потом обратно отвез, откуда их и забирал. Всю дорогу они между собой оживленно о чем-то калякали на заморском наречии. Николай этому подивился. Откуда в нашей Самаре сразу две негритянки? Сколько работает, никогда такого не было. И вдруг…

Жена объяснила ему, откуда. Слова имеют свойство материализовываться. Порой к нашему удивлению.

Назвался груздем — полезай в кузов.

[Литературных] негров заказывали?

Ну и напоследок я приготовил рассказ о том, как слово сыграло скверную штуку уже в моей журналистской и просто личной судьбе.

Все началось зимой 1987/88-го года, когда я по распределению работал корреспондентом курской газеты «Молодая гвардия». К нам в редакцию пришло анонимное письмо, в котором рассказывалась всякая жуть про Суджанский (кажется, ветеринарный, но уже и не упомню) техникум. Якобы держат забитых учащихся там чуть ли не как в ГУЛАГе. В общежитии заставляют вставать по утрам по вою сирены, ходить на занятия едва ли не строем. И прочий довольно изысканный тоталитарный бред. А время было особое, перестроечное. Страна очухивалась после тяжелых десятилетий. И такое письмо молодому журналисту было как подарок. Ох и посчитаюсь я со своими пионерскими горнами да линейками. Комсомольскими собраниями да субботниками. Так и горел желанием встать за «униженных и оскорбленных». Поехал. Раскинул сеть. Поговорил с преподавателями, потом с учащимися. Всем мило так поулыбался. Ученики не показались мне ангелочками. Напротив, у многих из них был весьма уголовный вид. Но я был в плену уже сложившихся в моей голове представлений. К тому же был безус и безпечен. А руки уже чесались по настоящим схваткам. И объект для атаки был, можно сказать, идеальным. Завуч по воспитательной работе Момотков (вот ведь запомнил его фамилию... Это он тут развел шагистику. И сама фактура подходила идеально. Весьма немолодой («сталинист»!), жесткий, с принципами. Ему было не наплевать на студентов. И хотелось ему их, да, заставить учиться. И хоть какую-то дисциплину соблюдать. Но время обреченно текло уже в противоположном от порядка направлении. В сторону хаоса и анархии. Но тогда… Тогда все воспринималось иначе. И про сирену оказалось правдой. И еще про какие-то перегибы да перекосы.

Наша встреча с Момотковым была недолгой, для галочки. Все мне и так было понятно.

А когда вернулся в Курск, дал волю своим чувствам. Выплеснулся на бумагу.

Однажды утром проснулся я знаменитым.

Все только и говорили о Суджанском техникуме. Редактору позвонили из обкома комсомола — поддержали. Им понравилось.

Их старшие партийные товарищи пока выжидательно молчали.

Вскоре я узнал, что учащиеся в общежитии подняли едва ли не бунт. Их поддержала часть преподавателей. Потом, кажется, задвинули Момоткова.

А потом у него что-то случилось со здоровьем. Тогда я был настолько молод, что не отличал даже инфаркт от инсульта. Не помню, что именно там стряслось, но все же надеюсь, что не очень серьезное.

Он сдался. Стал просить о пощаде. Просто силы были не равны. И горе тому, кто встанет на пути у духа времени. Но и у меня уже пыл пропал, подевался куда-то.

Ехал я в Суджу во второй раз без куража, и вовсе не на белом коне. Но попросил поехать со мной Татьяну Белую (для прикрытия) — спецкора «Комсомольской правды» по Курску. В ту пору — немаленькая величина!

Там я и увидел, что натворил. Студенты внаглую лузгали семечки в актовом зале. Вполголоса матерились. Раздавленный Момотков промямлил мне что-то извиняющееся. Из крепкого «сталиниста» прежней формации, с крутым таким подбородком, он превратился в робкого старичка с потерянной полуулыбкой. Да еще стал сутулиться.

Я тоже пробормотал жалкие слова извинения…

Мне было не по себе. Не по себе было.

Но ритуал соблюли. Так сказать, стороны примирились.

И я это выдержал. Потом были выступления с мест. Резолюции. Заклинания. Отчет наверх, что конфликт устранен и погашен. Проведена воспитательная работа. Виновные понесли наказание. Годы-то были еще какие?…

Символично срезали сирену-звонок. Берлинская, прям, стена.

Студенты зато перестали ходить на занятия. Или почти перестали.

Момоткова перевели «на другой участок работы».
А потом, наверное, спихнули на пенсию. Кому нужны бывшие люди?

Больше о Судже я не писал. Не мог даже слышать само это название.

Но это было еще далеко не все.

Бог ведь решил мне дать настоящий урок, чтобы памятно было.

Вскоре (не буду писать, почему и зачем) жизнь повернулась так, что я на время ушел с журналистской работы.

Уехал из Курска к брату в Тверь. Отчаянно искал там работу, прописку, и пол-лета не мог никуда устроиться. Взяли меня… вы только представьте! — воспитателем в СПТУ № 10 г. Калинина. Строительное ПТУ!… Там я и поселился, в ихней общаге. Там и провел целых полгода.

Ох и нахлебался я там от вольных студентов! Ох, и повспоминал я там Момоткова!…

Оказался-то я почти что на его месте! Со всеми вытекающими…

О том, что мне там открылось, что увидел там и пережил, надо писать отдельно. Пока же скажу: я был там ровно столько, чтобы понять – насколько был я тороплив, несдержан с Момотковым и Суджей. Когда понял, сразу все развеялось.
Это как у Кафки в «исправительной колонии»: вину преступника вырезали ему на спине — до полного понимания последним сути своего приговора…

И я благополучно покинул Тверь. С исполосованной этим приговором спиной.

Так что не спешите рубить с плеча, журналисты. Бывает, слова становятся непоправимы.