Сержант Победы

Четыре года страна жила в ожидании очередной сводки Совинформбюро, затаив дыхание у радиоприемников, стараясь не пропустить ни слова. И когда внушительный голос диктора говорил об изменениях на фронтах, каждый «примерял» хорошие или плохие новости к своим родным, близким, вставшим в ряды защитников Отечества. История войны как она есть, без громких фраз, лучше всего читается не по учебникам, а по письмам простого солдата — треугольникам со штампом: «Просмотрено военной цензурой». История оживает в строках, набросанных второпях химическим карандашом, — для того, чтобы воскресить нашу память, чтобы не дать ей угаснуть…

Дорога войны

Любовь Алексеевна Страусс (в девичестве Мещерякова) передала нам в редакцию письма своего отца и написала:
— Уже больше 60 лет нет с нами отца, сержанта Мещерякова Алексея Федоровича. Погиб он под Варшавой в декабре 1944 г. года.
Передо мной письма с фронта, пожелтевшие, местами истлевшие, написанные карандашом на почтовой солдатской бумаге и на оказавшихся под рукой обрывках. Написанные и в вагоне эшелона, направлявшегося на фронт, — в них надежда на скорую победу и возвращение домой; и на зеленой лужайке под сосной в партизанском отряде в минуты затишья.
Папина дорога войны такая же, как и у тысяч других солдат: бой, окружение, несколько дней плена, побег, скитания, партизанские отряды, действующая армия, гибель. Все это отражено в его письмах, которые семья начала получать в августе 1944 г. года, а до этого с сентября 1941-го — ни весточки. Три года посылали запросы, разыскивали отца находившиеся на фронте его старшие дети — сын-артиллерист и дочь-радистка, — пока не пришел ответ за подписью Хрущева: ваш отец находится в лесах «у дяди»…

Первая весточка

Директору элеватора
Куйбышевская область, ст. Богатое, п/о Павловка.
Добрый день, товарищ директор!
Прошу вас: сообщите мне, где находится моя семья, то есть Мещерякова Алексея Федоровича. Я был взят на военную службу в 1941 г. первого сентября с работы с элеватора, а семья жила в то время в доме элеватора, где клуб, и я со дня взятия меня никакой связи с семьей не имел, потому что я был в тылу врага в плену, а последнее время в партизанах. В настоящее время нахожусь в рядах Красной Армии в пулеметном батальоне, рота противотанковая. Товарищ директор, если семья выехала в Чкаловскую область, то, пожалуйста, пошлите данное письмо по адресу: Чкаловская обл., ст. Дубиновская, п/о Зиянчурино, с. Куруил, Мещеряковой Евдокии Васильевне. Одновременно прошу вас: сообщите мне.
Мещеряков А.Ф.
25 августа 1944 г.

Жизнь партизана

Три года нет вестей из дома, оборвалась ниточка связи с любимой семьей. Может быть, слегка притупились чувства, раненные войной. Но как только вновь появилась возможность общаться с родными, солдат пишет им письма. Пишет часто, как только может. И в письмах этих, не претендующих на изысканность стиля, но идущих от самого сердца, — простые человеческие чувства: тоска по дому, тревога за близких, переживание народной и личной беды. На войне как на войне…
Добрый день или вечер, многоуважаемая Наташа и милые детки Митя, Дуся, Нина, Ваня и дочка Любочка! Наташа и милые детки, я пока еще жив и здоров, чего и вам пожелаю. Я не ошибусь написать, что три года разлуки вы не считаете меня в живых, но и я не знаю, кто из вас жив. Наташа, я на имя директора элеватора послал три письма, которые ты должна получить. Не знаю, что только вам написать после такой радости, что нам, партизанам, пришлось соединиться с регулярной Красной Армией после трехлетнего пребывания в тылу врага. Вот, Наташа, где я узнал жизнь партизана — в тылу врага. Если описать подробно свою жизнь, то у меня не хватит бумаги. Я сейчас еду в Польшу, за границу, где еще не было советской власти, а это письмо писал во время стоянки на станции Старушки в пять часов вечера. В это же время получали обед. С питанием неплохо: три раза варят суп, а в обед и второе, по 700 граммов хлеба.
Исполнилось ровно три года моей живой разлуки с вами, дорогая моя семья и дорогие мои знакомые. Привет многоуважаемой кумушке Софии, а также дорогому кумоньку Михаилу Феногентовичу. Еще горячий привет куме Оле Аношиной и Оле Безгиной, а также куму Кирюше и Николаю Ивановичу. Дорогие мои близкие товарищи, если бы вы только знали, как я соскучился по вас. Я теперь хотя бы один часик с вами поговорил и был бы очень доволен.
Наташа и милые детки, с горячим приветом и поцелуем ваш папа.
1 сентября 1944 г.

Наташа, я хочу написать несколько слов о своей прошлой жизни в тылу врага. В плену кормили так, что страшно писать, — мерзлая прелая картошка, паршивых коней полудохлых резали и варили, хлеба по 200 гр., и то пополам с древесной мукой. А работу спрашивали очень большую, приходилось у убитого коня вырезать мясо и кушать сырое, как зверю. Издевательств над пленными и мирными жителями мне пришлось насмотреться. Очень много пленных погибло с голоду и холоду, много порасстреляли. А над мирными жителями враг очень много творил гнусных дел, их загоняли в сараи и сжигали, закапывали живьем в могилы, выкачивали из малых детей кровь, после чего дети недолго живут, умирают. Молодежь угнали в Германию на работу. Было много случаев, что немецкий самолет гоняется за одним человеком по степи или за подводой, убивает людей. Очень много всяких случаев, всего не опишешь…
Ожидаю вашего ответа, Наташа и милые детки. С горячим приветом и воздушным поцелуем ваш папа. Алеша.
15 сентября 1944 г.

Наташа, я сейчас имею свободный час и решил вам написать небольшое письмо, в котором хочу подробно описать свою прошлую жизнь в тылу врага. 6 сентября 1941-го мы выехали из Куйбышева в Смоленскую область. Прибыли 12 сентября на место, Дорогобужский район, деревня Молодилово, где наш батальон и другой работали на оборонных работах. Простояли мы на этом месте до 6-го октября, а 6 октября в 4 часа утра стали собираться отступать и поехали по направлению к Вязьме, а немец ее занял 5 октября, и мы остались в окружении. 11-го октября 1941 года нас, то есть меня, Гришу и нашего инженера, в общем, 6 человек из одного блиндажа, взяли немцы в плен. Погода была очень грязная, шел снег и дождь. Нас погнали в Вязьму, из Вязьмы на Дорогобуж. К Дорогобужу мы пришли 19-го октября. Восемь дней нас гоняли колоннами тысяч по 8, 10 и 12. Жутко сказать, сколько было взято в плен во время того окружения, и жутко написать, сколько немец нашего брата поморил с голоду и порасстреливал тех, которые переставали идти ввиду своей слабости, и тех, которые что-либо скажут в ответ. Но я 19 октября сбежал из колонны, а сбежать удалось очень легко. Мы подходили к г. Дорогобуж, а навстречу шла женщина знакомая из той деревни, где я стоял, то есть из Молодилово. Я у нее спросил про свою хозяйку, у которой мы с командиром батальона стояли на квартире, а она отвечает, что только что шла впереди меня. Я тут же повернул на свой риск. На мое счастье, ни один конвой ни о чем не спросил. Я был одет не в военную форму, а в гражданскую. Военное обмундирование было под низом, а сверху были черные брюки, белый гражданский плащ, гражданская шапка, маленькая сумка через плечо и в руках палочка. Был обросший, небритый, и меня посчитали за гражданского. И я догнал свою хозяйку, пройдя километра три.
И вот в деревне Молодилово я прожил до марта 1942-го. До 25-го декабря была возможность жить в деревнях военнопленным. Жили — кто чем занимался, разные специалисты оказались. Кто и топора в руках не держал, и тот стал плотник, лишь потому, чтоб заработать у дяди или у тетки кусок хлеба. Я лично молотил жито в этой деревне на правах колхозника. На трудодни я получал 4 кило жита в те дни.
С 26 декабря 1941-го стали мы организовывать партизанские отряды потихоньку, и за январь 1942-го появились по деревням партизанские отряды. И вот мы, шесть человек, пошли в деревню Ивановка для соединения и переговоров с другим отрядом. Отошли с полкилометра от деревни Молодилово, в нее заехали один немец и несколько солдат-украинцев, которые пошли к нему на службу в полицию, и открыли стрельбу по нам. Это было 2 февраля 1942-го. В это время меня ранили в левую ногу вверху, чуть не задело мочевой пузырь, а то б был готов. Залило мне все ноги и брюки кровью. Снег по пояс, а идти нужно дальше в лес. Пришли на вершину горы, остановились, но мне уже стоять невозможно. Крепкий мороз, кровь в брюках замерзает, а до Ивановки километра два. Еще одного товарища ранило, но легко, в ногу, и вот он меня и довел до этой Ивановки. Зашли к одному дяде Максиму, его дома нет, он был в лесу, но хозяйка знала меня и впустила нас в дом. У меня была белая тряпка, я перевязал ногу. Пришел дядя Максим и сделал мне перевязку, нашли черной ваты, намочили керосином и приложили. До вечера я не мог терпеть, развязал свои тряпки: у меня керосин и здоровое тело обжег, и шкура слезла, красное мясо мокнет. Недалеко немцы. Вот я в это время вспомнил, что говорила мать-покойница, когда я был еще грудным ребенком и она меня выносила из церкви. Я тогда задыхался, то есть кончалась моя жизнь. Вот я и думал: лучше было б, если бы я покончился в детстве. Но все эти трудности я пережил за месяц, рану залечил.
Вот тогда-то и пошли все военнопленные, которые убежали из лагерей и колонн, в партизаны, организовали очень много партизанских отрядов и очень крепко действовали в Смоленской области. А я после ранения попал в армию генерала Белова, которая зимой 1942 года прорвалась через фронт к нам и соединилась с партизанами. И пробыл я в ней при госпитале до 20-го июля 1942-го, а потом немец всех нас разбил — и кто куда. Мы с товарищами ходили по лесам, хотели перейти через линию фронта, но не могли. И в одной деревне нас поймали в сентябре и забрали в плен. Вот в плену-то, Наташенька и милые детки, пришлось переживать холод и голод, избиения и муки на работах, и убежать не было никакой возможности, потому что работали большинство на ремонте дорог, справляли дороги от Смоленской области до Белоруссии. Здесь нас стали на лошадях возить заготавливать лес. 18 ноября 1943-го нам, шести человекам, удалось сбежать. Мы всю ночь ходили, искали какую-либо деревню, но не могли найти, а уже днем шли две женщины из одной деревни в другую, и мы их встретили в лесу. Они нас соединили с партизанами 19-го ноября 1943-го. И благодаря этим женщинам, которые нас и в дальнейшем не забывали, снабжали хлебом, бельем и всевозможными сведениями, мы выполняли в партизанах всякие задания. Подрывали поезда на железной дороге, минировали шоссейные и асфальтные дороги, спиливали телефонные столбы, перерезали связь, обстреливали проезжающие обозы и колонны автомашин, ходили наступать на немецкие гарнизоны, вели бои во время блокировки врага на нас, а блокировку он начал с 8 февраля 1944-го. В это время жизнь наша партизанская была летучая и очень опасная, потому что у нас не хватало боеприпасов против вражеских регулярных войск и танков, а у партизан танков нет…
Пока до свидания, с приветом и поцелуем ваш Алеша, а деткам папа.
12 ноября 1944 г.

Дом родной

…Наташа, если будет возможно, то я пришлю фотокарточку, а сейчас не могу, потому что мы стоим не в городе и не в селе, а в своем бывшем родном дому, в котором мы жили в партизанах, то есть в лесу. Почему я называю его родной дом? Потому что есть пословица: в доме стены помогают. Так и нам в партизанах, когда идем на какую-либо операцию или на подрыв поездов и в случае, если на нас нападают немцы и больше нашей силы, то мы убегаем в лес, там наше спасение. Немцы в лес не пойдут малой силой, они очень боятся партизан в лесу, потому что партизаны бьют из-за куста, а это неожиданный огонь. Был случай 2 июня: немец пошел в наступление на партизан в Белоруссии, недалеко от города Слуцк. Около одной деревушки так называемая красная сторонка. И шло немцев около 250 человек, а наш отряд партизанский… мы залегли в лесу на окраине человек 50, три пулемета. Я был с автоматом, а всего было 8 автоматов, остальные — с винтовками. Так мы немцев к себе подпустили метров на сто и открыли по ним огонь. Конечно, они не знали, что здесь есть засада партизан. В то время из их рук освободили 18 человек гражданского населения — женщин, мужчин и детей, которых немцы забрали в плен…
6 октября 1944 г.

…Но представьте себе, как это было страшно. Вскоре открыли огонь из пулеметов, винтовок и освещали ракетами, но наш брат партизаны пошли своей прямой дорогой по болоту и по льду, а лед не держит, по колено в воде. Были жертвы — до 200 наших раненых и до 150 убитых. Ходили на немецкие гарнизоны наступать штурмом; конечно, выбивали из гарнизона. Были случаи зимой в Белоруссии около Слуцка и Минска, где большие болота, а зима была не холодная: лед не держал человека и ходили по воде… Нам пришлось однажды в феврале возвращаться из похода, и ночью мы сбились с дороги и ходили по ледяному болоту, а лед не держит, и мы ходили ровно пять часов ночью. Наши [ноги] уже ничего не чувствовали и кое-как на рассвете вышли на дорогу. И вот, Наташа и милые детки, мне повлияло на глаза, у меня уже семь месяцев болят глаза. Каждый день хожу в санчасть принимать капли.
А пока до свидания, многоуважаемые Наташа и милые детки, а также и друзья-приятели, ожидаю ваших писем. С горячим к вам поцелуем ваш Алеша, деткам папа.
Сего числа стирал белье и писал письмо около болота.
(Дата не сохранилась).

«Не смог сдержать свое крепкое сердце…»

…Мы прибыли на станцию Митино в 12 часов ночи. В 3 часа ночи нас привели в село, мы ночевали в риге, и наутро нас повели обратно, весь полк, 6000 человек. И тут на пути небольшой лес, мы разбрелись по лесу, потому что начали летать немецкие самолеты, но бомб пока не бросают. А мы четверо лежим под одной маленькой сосной, вот вам на память ветвь от сосны.
Мы находимся на третьей запасной фронтовой линии, слышим, как бьют орудия. Писали письма и слушали вой орудий и разговаривали. Над нами летают немецкие самолеты, но нам кажется — так и должно быть, нисколько не страшно.
Наташа и детки, меня очень безпокоит, как вы живете и как вам идет навстречу дирекция. А пока до свидания, Наташа, детки, племянница и друзья, приятели. Остаюсь жив и здоров на зеленой траве под зеленой сосной. Алеша.
(Дата не сохранилась).

Добрый день, многоуважаемая моя семья, милая Наташа и детки Нина, Ваня и Любочка!
Я жив и здоров, чего и вам от души желаю. Милая моя Наташенька и милые детки, сегодня, то есть 7 октября, я имею такую радость, которой даже не могу выразить в письме. Я в два часа дня пришел с занятия, получил сразу два ваших письма, которые писали Наташа и Нина. И когда я вскрыл ваши письма — а первое попалось твое, Ната, — я увидел верную и милую свою Наташеньку и деток. Наташа, когда за три года, на четвертый я увидел вашу фотокарточку, то я не смог сдержать свое крепкое сердце, я заплакал. И пишу вот, что сижу на чурбачке, а пишу на кухне, и тоже не терпит мое сердце, пишу и плачу. И так сердце закатится, слезы польют, что описать не могу.
…В настоящее время, то есть с октября, я работаю поваром на офицерской кухне, так как имею квалификацию повара. Чего я и в жизни не думал, а война заставила научиться.
Наташа, прости, что плохо написал, очень торопился, потому что готовил ужин. До свидания. А.Ф.Мещеряков.
8 октября 1944 г.

«Жив буду — напишу…»

Добрый день или вечер, многоуважаемая моя семья, милая Наташенька и детки Нина, Ваня и доченька Любочка! Милая Наташенька и детки, я сего числа иду на передовую линию. Жив буду — напишу, ожидайте вскоре. На этих днях будет решена судьба — жив, ранен или убит. Но цель и стремление — как бы скорей на передовую и громить коварного врага. Спешу, отходим. С приветом ваш Алеша.
27 октября 1944 г.

Миленькая и желанная Наташенька и детки! 24 декабря 1944 г. мы выезжаем на передовую, вернее, на фронт. Напоминаю, Наташа, читайте сводку и слушайте по радио о первом Белорусском фронте, где буду и я участник. Наташа, жив буду — хоть три слова, но буду писать. Целую вас. Ваш папа.
24 декабря 1944 г.
Это письмо оказалось последним.

Хранила веру Православную

— Вспоминаю маму Наталию, вдову погибшего, которая смогла пережить тяжелейшее время только с глубокой, искренней верой в Бога, — рассказывает Любовь Алексеевна Страусс. — На руках трое детей, а муж, сын и дочь на фронте. Помню получение ею «похоронки» на мужа в апреле 1945 года, горе и слезы, но помню также, что мама жила трудом и молитвой. Праздной я ее никогда не видела. Если не трудится, то стоит перед иконами с Евангелием или Псалтирью. И что примечательно: училась она всего два месяца в церковно-приходской школе, читала, спотыкаясь, а на старославянском языке читала бегло и все говорила: садись, я тебе растолкую.
А вот как мама сохранила книги Священного Писания: когда разрушали церкви, ходили по домам с обыском, отбирали иконы и духовные книги, так она запрятала их под большой, тяжелый сундук — и не нашли. И сейчас эти дорогие книги со мной. В Евангелие маминой рукой вложены записочки, ее мысли о прочитанном. Было у меня жизненное потрясение — открыла книгу прямо на странице с той записочкой, которая открыла мне истину и успокоила. У Господа ничего случайного не бывает. Спасибо, мама дорогая, ты и сейчас помогаешь, хотя тебя уже много лет нет с нами.
Так и хочется сказать о маме и тысячах таких, как она, женщин — это жены-мироносицы, которые в тяжелейшие годы атеизма сохранили веру Православную и в сердцах близких зажигали искру Божию. Отец отдал жизнь за Отечество, за нас всех, а мама хранила веру.
Дорогие наши родители, вас нет с нами, но мы вас помним, чтим и любим…

Дочка Любочка

Любовь Алексеевна сейчас уже сама бабушка, работает библиотекарем в самарском храме во имя святых Царственных Мучеников. Но для отца она так и осталась малышкой…
— Вы та самая дочка Любочка, о которой с особой теплотой писал Алексей Федорович, — самая младшенькая?
— Да, младшенькая. Я родилась в 1941 году, мне было пять месяцев, когда папу взяли на фронт. К сожалению, я не помню отца, но у всех близких воспоминания о нем остались самые теплые, самые добрые. Папа был такой замечательный, работящий. Как говорят мои старшие сестры и братья, он на нас никогда даже голоса не повысил. Дети его уважали, слушались, почитали. Мне рассказывали, как папу провожали на фронт, как на вокзале он мне конфетки в рот клал, а мама говорила: «Что ж ты ее балуешь? Теперь она ничего этого не увидит».
— Когда мама провожала отца на фронт, она дала ему с собой иконки, крестик?
— Не знаю, но это всегда присутствовало в нашей семье. Мама была глубоко верующей, и папа носил крест. Еще до женитьбы он помогал в храме на клиросе. Папа тоже был из верующей семьи из села Куруил нынешней Башкирии (раньше это была другая область). Родители дружили с семьей священника. Потом этого священника арестовали, всю его семью в 30-е годы куда-то выслали, и следы их затерялись. В 1933 году наша семья от этих гонений и голода уехала на Украину. Когда возвращались уже в 1939 году из Мелитополя, — а папа был хорошим хлеборобом, — в поезде ходил какой-то экспедитор и искал таких специалистов. Родители собирались возвращаться в Куруил, но папу уговорили поехать в Богатое Самарской области, обещали дать дом, обезпечить семью. Там мы и остались…
— В письмах ваш отец почти ничего не упоминает о вере…
— В одном из писем, которые у меня остались, папа спрашивает маму: а куда ты сейчас ходишь молиться, есть ли в Богатом церковь? Он знал, что мама без этого не могла.
А потом мама так всегда его поминала!.. У нас в Богатом церковь только недавно построили, очень хорошую, а раньше не было ничего. Обычно в декабре, ко дню папиной памяти мама ходила к Самарке, там жили две монахини. Мама ходила к ним тайком; бывало, ночью в пургу накроется шалью и идет туда помолиться и помянуть мужа. И домой матушек приглашала.
— Ваши брат и сестра вернулись с войны?
— Да, тяжело раненым вернулся Дмитрий, старший брат, сейчас ему 83 года. Вернулась и сестра.
— Вас, детей, мама приучала к вере?
— В последнее время мы с мамой жили вдвоем, так как разница в возрасте со старшими детьми у меня большая — около 20 лет, все сестры и братья уже отделились. Я вспоминаю: мама сидит, прядет, а меня просит читать вслух Псалтирь, Евангелие. Старшие дети меньше тянулись к вере, время такое было… Люди очень добрые, совестливые, но в храм не ходили. Хотя искра Божия у всех была в нашей семье.
Брат Иван — Царствие ему Небесное! — служил военным летчиком в Энгельсе, он был человеком очень добросовестным, глубоко верующим, но не афишировал свою веру, он в сердце носил ее. Ваня был бортинженером, отвечал за техническое состояние большого военного самолета с большим экипажем. На его похоронах, на гражданской панихиде, сослуживцы вспоминали: «Когда мы летали с Иваном Мещеряковым, мы знали, что вернемся живыми». А очень много экипажей разбивалось. Половина из тех, что вылетали в то время, не возвращались живыми. Хотя и у Ивана бывали сложнейшие ситуации. Он был награжден орденами, медалями. Потом уже мама рассказывала о нем: «Ваня, когда поднимался на борт самолета, всегда говорил: «Господи, благослови!» Никогда не поднимался, чтобы не произнести про себя краткую молитву».
— Вы когда-нибудь ездили в Польшу на могилу к отцу?
— Нет, к сожалению. Только получили письмо оттуда, когда подавали на розыск, обращался сын мой Дмитрий. Сначала папа был похоронен в деревне Лайски, а затем, как нам сообщили, его прах перезахоронили в Варшаве на братском кладбище. Мы купили «Книгу памяти», в которой упоминаются имена 600 тысяч русских солдат, погибших в Польше; среди них и наш отец.
Может быть, у отца были какие-то награды, но он не придавал этому значения, и у нас остались только его письма. Их хранила сначала мама, потом сестра Нина, а сейчас они у меня. Дальше буду передавать по наследству внуку. Мой внук тоже верующий, ему 12 лет. Мои дети с большим уважением о дедушке говорят, для них это пример. Старший мой сын Алексей поступал в военное училище и там писал сочинение о том, как он захотел пойти по стопам деда, это сочинение даже висело на доске почета.

Это праздник со слезами на глазах

— День Победы — что это за праздник для вас, для вашей семьи?
— День Победы — для нас он всегда грустный, хотя и радостный одновременно. Дело в том, что похоронку мы получили уже в апреле. И вот этот момент я помню. Мама упала с криком, с плачем. Она так кричала… Я была маленькая, но это запомнила. При маме оставалось пятеро детей, но старшие были уже взрослые, а я совсем маленькая — тяжело растить одной… Но мама хранила память о папе всегда. Никогда даже мысли у нее не возникало выйти замуж. Мама прожила долгую жизнь, она умерла на 95-м году и перед смертью говорила: «Я прожила две жизни — его и свою. Я за отца уже доживаю».
Когда умирала она, поблизости храма еще не было, но уже будучи почти без сознания, мама протягивала руку и просила: ты мне артос дай и святой воды. Не хотела без Причастия умирать. Не выпускала из рук Евангелие и Псалтирь.
Обычно я стараюсь попасть в храм 9 мая. Если не пойдешь в церковь в этот день, так тяжело бывает на сердце… А в храме в день Победы чувствуешь радость — как бы от встречи с нашими усопшими близкими, которых мы не забываем. И мой папа словно со мной рядом…

На снимках: Алексей Федорович Мещеряков перед войной; Наталья Мещерякова с детьми (такое же фото она посылала мужу на фронт).

Татьяна Трубина-Гусельникова

08.05.2005