«Дубовый листок оторвался от ветки родимой… »

Странички из забытого блокнота.

Вот уже год тревожат душу эти истории — в чем-то очень схожие, хоть и приключились с совершенно непохожими людьми. И стараешься успокоить себя: а я-то что могла сделать? — и понимаешь: не просто же так они в одно и то же время стали мне известны, а вторая так и вовсе день за днем происходила у меня на глазах.

Автобус тронулся и поплыл под лохматыми тучами низко нависшего неба, а я все смотрела ему вслед. В ушах стоял тихий, со старческой хрипотцой, голос случайной попутчицы:
— … И вот всех четверых я вырастила, подняла, всех выучила. Слава Богу, все у моих деток хорошо, сыновья женились, дочки замуж вышли, у всех свои дети, а мне внуки, я их и нянчила, пока маленькие были. Ну как подросли, тут уж ко мне редко ездят, так ведь у всех своих дел хватает. А я дом свой да хозяйство распродала, детям деньги раздала, а себе купила маленькую квартирку однокомнатную: много ли старухе надо? — зато как выходишь из двери, тут прямо и садик, и две грядочки. Только последнее-то время стало как-то не по себе, страшновато одной. Девятый ведь десяток, случись, слягу — никто кружки воды не подаст, лекарства не нальет. И приезжает ко мне дочка. Я ее как-то, наверное, больше других и любила. Умница, красивая такая, дом у ней не дом — игрушечка, все уж больно хорошо. Сын ее вырос, институт окончил.
И дочка-то мне говорит:
— Сыну пора жениться, семейную жизнь устраивать. Ты подпиши ему квартиру!
— А как же, говорю, конечно — чего же я, с собой, что ли, ее в землю возьму! Подпишу. Как помру, пусть переходит да живет в моей квартирке. А там, глядишь, и побольше купит, обменяется…
А она, знаешь, так недовольно:
— Ему сейчас надо, они уж заявление подали!
Я опять в толк не возьму:
— Ну дак чего ж, пусть приходят — я в кухоньке поживу, а они в комнате.
— Мама, да они же молодые, ты им мешать будешь! Ты квартиру им отдай, а сама уж придумай чего-нибудь.
А чего я придумаю?! Нешто в дом престарелых идти? Дак ведь там первым делом скажут: а где твое жилье, ты его государству отпиши! У кого-то угол снимать? На мою-то пенсию разве ж сымешь? Да и кому старуха нужна со всеми болячками, охами да вздохами! Нет уж, коли своим детям-внукам стала лишней, навряд ли у чужих найду приют.
Квартиру я, конечно, подписала внуку. Как же им с молоденькой женой — надо свой уголочек. Вот еду теперь к старшему сыну. Уж не знаю, чего и ждать. Сноха, небось, скажет: «Кому квартиру отдала, к тем и езжай!» А как мне крохотную квартирку на всех разделить?… Я ведь все, что нажила, поделила как могла между всеми детями, больше мне отдать им нечего. Ну, может, и дозволят пожить у них хоть зиму. А там, даст Бог, и не заживусь на земле…

— Внимание, объявляется посадка на автобус…
— Мой, что ли?… Ну прости, оставайся с Богом! — старушка поднялась, подхватила легонький узелок — все пожитки! — заторопилась к подкатившему на платформу большому автобусу. И через несколько минут уехала в не слишком далекий, но чужой город.
Холодный осенний ветер сорвал с одиноко стоящей у дороги кривой березки пригоршню пожухлых листьев, швырнул их на серый асфальт, в неглубокие лужи. И только один листок упал на подсохший бугорок и покатился по дороге, то цепляясь за хрупкие серые былинки, то ненадолго поднимаясь над кочками. Пока не затерялся в кучке таких же озябших на ветру желто-коричневых листьев…
Как я жалела потом, что не взяла у старушки адрес ее сына, да хоть имени ее не спросила, помолиться бы о ней всем миром — глядишь, и помог бы ей Господь, умягчил очерствевшие сердца ее близких.
А в душе все звучали, не умолкая, лермонтовские строки:

Дубовый листок оторвался от ветки родимой
И в степь укатился, жестокою бурей гонимый;
Засох и увял он от холода, зноя и горя…

Прошлое лето и всю осень до поздних ноябрьских холодов за окнами нашей квартиры жил однорукий бомж Володя — имя его я знала от своего покойного мужа, его тезки. Нет, это не был бомж в прямом смысле этого слова: имелась у него квартира где-то неподалеку от нашей пятиэтажки. Да только он, горький пьяница, очень уж мешал своей дочери с ее семьей. Вот и переселился в заросли невысоких кленов. Притащил с помойки пружинный матрас, застелил каким-то тряпьем… Вскоре у него появился даже настоящий ковер, дырявый и в грязных пятнах, но когда-то вполне приличный.
Каждое утро я с тревогой смотрела за окно: как-то там наш сосед? — и с облегчением видела, как он, простуженно кашляя, с трудом выбирается из-под вороха старых одеял. Иногда рядом с ним храпел и еще какой-нибудь безприютный бродяжка, с которым они до поздней ночи пили какой-то дешевый портвешок, — но вряд ли им обоим от этого было хоть сколько-нибудь теплее.
Время от времени коммунальщики разоряли Володино гнездо, оттаскивали в кучу старого хлама матрас. Володя с натужным кряхтением возвращал свою «мебель». Однажды всю мусорную кучу сожгли дотла, но упорный бомж приволок с другой помойки старое кресло. Теперь он неподвижно — берег тепло — сидел на кресле, закутавшись до подбородка в стеганое одеяло с лезущими из дыр клочьями истлевшего ватина, и молча смотрел не то на прохожих, не то — сквозь них. О чем он думал? — не знаю, не спрашивала. Как-то я принесла ему кружку горячего чая и блинков, и с этих пор Володя стал уважительно здороваться со мной, иной раз и спрашивал, сколько времени. Зачем-то оно ему было надо — знать, который час… А может быть, просто — хотелось услышать человеческий голос, встретить сочувственный взгляд?
Что же будет зимой! — переживали мы, глядя на вмерзшее в суглинок кресло с, казалось, вмерзшим в кучу тряпок Володей.
А потом исчезло и кресло. Исчез и однорукий Володя. И словно по серд-цу больно полоснула острая льдинка, отколовшаяся, когда тяжелое кресло протащили по замерзшей луже. Но через пару дней, пробегая к трамваю, я увидела однорукого у рынка — и успокоилась: слава Богу, жив! Видно, вернулся домой — как старый воробей забивается под крышу дома, в теплышко. И дочь, наверное, тоже измаявшаяся в переживаниях за отца, поворчала для порядку: «И кто тебя гнал, чего ты выдумал, непутевый! А если бы замерз?!» — да и позвала за стол, погреться горяченьким супчиком.
… Я иной раз вижу однорукого Володю у нашего подъезда, и в душе просыпается забытый холодок: а ведь скоро, скоро опять — осень! Неужто опять он будет мокнуть под неутихающим дождем, мерзнуть в ноябрьскую стужу?…

Совсем недавно в одном тихом монастыре я познакомилась с пожилой трудницей, приехавшей на несколько деньков откуда-то из-за Урала. Она уже с неделю хозяйничала на монастырской кухне, а я стала помогать ей. Не было и времени-то для разговоров, но как-то Л. вдруг приоткрыла душу:
— Я когда была молодой, не любила свекровь. Приедет она к нам, а я вся изведусь: скорей бы уехала! Мешала она мне, а потерпеть… — этому нас не учили. Без веры жили, без креста. И тут так получилось, что из-за какого-то бумажного крючкотворства на старости лет осталась она без жилья. Приехала к нам с этой бедой. Так я — нет чтобы утешить, пригреть ее, — постаралась скорее спровадить к другим детям. И она то к тем поедет, поживет, то к другим. Мне бы позвать ее: «Мам, ты живи у нас!… » — что, не нашли бы ей места? Но мне и в душе-то не кольнуло, куда она пойдет. Недолго ведь она и прожила. А вот теперь и вспоминается мне тогдашняя черствость. Сын мой женился, да такую жену взял, что меня от одного ее вида с души воротит. Ну а я терплю. Потому что это его жена, он ее выбрал. Но теперь уже сноха тихой сапой меня из дома выживает. Меня ей на дух не надо, не нужна. И я учусь потихоньку молиться, учусь терпеть. Уезжаю из дому то по святым местам, то вот в монастырь приехала. Может, и все по-другому было бы, если бы сама я когда-то пожалела свекровь. Она для меня сына вырастила, мужа моего любимого, а я… Много теперь надо мне молиться да просить у покойной свекрови прощения.
Так ведь, подумала я, слушая Л., и дочери той незнакомой старушки с автовокзала тоже когда-нибудь отольются слезы ее брошенной мамы! И решила написать об этом: а вдруг да какими-то нечаемыми, только Богу известными путями дойдет до нее эта «страничка» — и напомнит о старенькой маме-скиталице…
А вдруг да еще не поздно отыскать старушку и утешить, и приютить, насколько уж Бог даст ей жизни.
Вдруг да дочь однорукого бомжа скажет отцу ласково, но твердо: «Никуда ты, папа, не пойдешь — не смей даже думать! Есть у тебя квартира, здесь и живи».
А вдруг да кто-то еще, кого я и не знаю, опомнится — и не возьмет греха на душу, не откажет в приюте старой своей свекрови, маме или отцу…

Рис. Г. Дудичева

Ольга Ларькина

03.09.2009