‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Третий день на Афоне (окончание)

Отрывок из рукописи неизвестного автора.


См. начало

6

Я сразу съел кусочек шоколадки, Алексей Иванович хотел было заварить кофе, но не нашли розетку, да и молебен должен был вот-вот начаться.
Послышались звуки деревянного била, и мы спустились к храму. Немного удивила пустота храма — людей было мало — и в то же время полнота его — храм был пронизан светом. Может, так поразил свет, что мы не были на службе днем?
Красный снаружи, изнутри храм отливал пепельным цветом, и этот благородный оттенок подчеркивал его древность, мудрость и вечность. Начался молебен. Я, наверное, поступил неправильно: вместо того чтобы воздавать хвалу и честь Богородице, достал записки и, благо было светло, стал поминать заповедовавших молиться о них. И так хорошо ложилось греческое чтение акафиста на мои записки, что я если и чувствовал вину перед Богородицей, то извинительную — так хотелось, чтобы люди, близкие, дальние, совсем незнакомые, оставшиеся в России, хоть так, через меня, грешного, присутствовали здесь на службе.
Я закончил читать, а служба еще длилась, мерно и благодарно, и казалось, что этой мерности и благодарности не будет конца, что голоса — это часть пепельных стен, солнечных лучей, тихих ликов — все вечность. Как хорошо и светло пребывать в этой вечности…
Неожиданно голоса остановились. На середину храма вынесли длинный, похожий на обеденный, стол, покрытый красной материей (представьте: солнечные лучи, пересекающиеся в тихом пространстве, пепельное окружение стен и красная ткань посередине). Из алтаря стали выносить ковчежцы и ставить на стол. Ко всей великолепной картине добавилось блистающее в солнечных лучах золото ковчежцев.
Появились люди. Вроде никого не видно было, а тут к столу выстроилась небольшая очередь. За монахами стояли несколько мирян. Неужели и нам можно?
Кто-то легонько подтолкнул сзади. Я оглянулся — это был Серафим. Он глазами показывал — туда, туда идите.
И вот такое же неспешное, как служба, движение к святыням. Возле каждой можно было опуститься на колени, никто не торопил, но и самому было неудобно задерживать остальных. Поклон, целование, шаг дальше…
Унесли в алтарь ковчежцы — и в храме сразу потускнело, убрали материю, стол…
— Пойдем, — сказал Алексей Иванович.
Господи, да неужели все?!

7

В келье сразу отыскалась розетка. Кровать слегка отодвинули — и вот, пожалуйста. Мы это восприняли как добрый знак, я сходил за водой, и Алексей Иванович запустил кипятильник. Скоро по келье потек аромат кофе. И вот уже первый горячий глоток… с кусочком шоколадки…
За этим делом и застал нас Серафим и опять смутился. Вид у нас все-таки был, наверное, больше туристический. Без всякого благословения распиваем еще кофе, который мы, конечно, тут же монаху и предложили, отчего тот смутился еще больше и отказался. Впрочем, наш восторженный рассказ о походе к каливе Паисия, видимо, показал, что мы не так уж и безнадежны, и он повернул к нам лицом то, что держал в руках (мы, занятые кофе и собственными впечатлениями, не обратили внимания, что он что-то принес). Это были чудесные иконы Божией Матери. Серафим пояснил, что он их только что закончил.
Теперь мы растерялись, не зная, куда пристроить щедрый подарок: на столик с недопитыми чашками кофе — не хотелось, и каждый положил икону у изголовья кровати.
А еще Серафим дал нам четки. Небольшие черные и, что мне особенно понравилось, не с деревянными или каменными камушками, а матерчатыми, совершенно безшумными узелками.
Конечно, это интеллигенты придумали: жить надо так, чтобы не мешать окружающим (вместо того, чтобы поступать с другими так, как хотелось, чтобы поступали с тобой), и я так хотел бы не раздражать окружающих четками… именно о таких — тихих — мне и мечталось.
Сам я не мог позволить купить себе четки (хотя их сейчас можно купить почти в любом приходе), для меня это равносильно, если бы я купил на базаре орден Красной Звезды. Четки надо заслужить… Неужели — аксиос?!
А монах уже отступал к двери, объясняя Алексею Ивановичу что-то на установившемся меж ними бумажно-речевом языке.
— Подарок! — вспомнил Алексей Иванович и бросился к рюкзаку. Он так хорошо упаковался, что рюкзак пришлось выпотрошить почти весь. Достав книгу (это был большой альбом по иконописи), он протянул ее монаху: — Вот. Это вам отец Геннадий просил передать.
Монах принял альбом и некоторое время любовался им, словно ему дали его только подержать.
— Вам, вам, — подтолкнул альбом Алексей Иванович.
Монах, видимо, не верил. Алексей Иванович схватил бумажку, черканул что-то и положил поверх альбома.
Монах еще некоторое время держал подарок на вытянутых руках, потом прижал его к себе и поклонился.
Неловко стало за этот поклон, хотя монах, может, и не нам кланялся, а далекой России, и Алексей Иванович засуетился:
— Пакет под альбом надо, что тут у нас, ах, да — вот же! — и он протянул монаху пакет, где у него лежали пузырьки с настойкой боярышника.
Монах крепче прижал к себе альбом и покачал головой.
— Это лекарство, лекарство, — Алексей Иванович достал пузырек, настойчиво тряс им перед монахом. — Надо по чуть-чуть, по капелькам….
— Я-то сам не пью, — обрел вдруг дар речи потрясенный монах, но, поняв по лицу, что тот пытается подарить что-то особо ценное, возможно, даже более ценное, чем альбом, утешил дарителя: — Спасибо, будет что архиерею подарить.
«Мама дорогая», — обмер я, представив себе архиерея, отвинчивающего крышечку с настойки боярышника.
Монах заторопился, видимо, опасаясь, как бы еще чем-нибудь не загрузили.
— Давай быстро допивай кофе, — сказал Алексей Иванович, когда дверь за Серафимом закрылась, — он приглашает нас в комнату для бесед.
Быстро пить кофе, даже если он подостывший — глумление над продуктом. А это не по-православному. Примерно так я пытался объяснить Алексею Ивановичу, и тут за дверью послышалось:
— Молитвами святых отец наших…
— Войдите! — поспешил ответить Алексей Иванович.
Вошел Серафим, я допил кофе и стал помогать Алексею Ивановичу укладывать рюкзак. Без книг теперь никак не получалось — все оставались какие-то пустоты.
— Какая большая книга, — указал на лежащую на кровати книгу «Евлогите» Серафим.
— Это наш путеводитель, — объяснил Алексей Иванович и протянул монаху. Достал он ее, кстати, первый раз с тех пор, как в архондарике Андреевского скита пытался выучить греческий.
Серафим полистал книгу.
— Какие интересные гравюры, — задержал еще в руках и вернул обратно. — Пойдемте.
Он повел по террасе в другой конец братского корпуса, распахнул одну из дверей, и мы оказались в большой зале, как раз, видимо, предназначенной для бесед: стояло несколько беленьких аккуратных овальных столиков, вокруг них такие же беленькие изящные стулья. Нельзя сказать, что комната утопала в коврах, их было немного, но их неожиданная пестрота придавала комнате мягкости и уюта. Все располагало к тихой и мирной беседе. Единственное, что смущало — кроме нас в комнате никого не было. Получалось, что остальные монахи либо молятся по кельям, либо несут послушание, либо отдыхают. И только мы нарушаем ритм, да еще и Серафима втягиваем.
Я деятельного участия в беседе не принимал. Алексей Иванович сначала писал в блокноте, потом громко и по складам повторял написанное вслух, причем, скорее всего, для себя, потому что тут же что-то зачеркивал, переправлял и протягивал блокнот монаху. Серафим никогда не отвечал сразу. Говорил тихо, словно пробовал каждое слово на вкус, и смотрел на того, кому говорил — понимают ли его? Сначала Алексей Иванович передал поклоны от духовного отца, рассказал об известных городских храмах. Выяснилось, что они с Серафимом ходили в один храм и, более того, жили на соседних улицах. Беседа пошла оживленнее. Хотя показалось, что монах немного испугался. Алексей Иванович вдохновенно переписывал в свой блокнотик последние городские новости и, когда переворачивал очередной листок, монах попросил: а нельзя ли ему написать небольшое письмецо, там остались у него сестра с теткой, от которых давно уже не было писем, а Алексей Иванович передал бы? Алексей Иванович аж подпрыгнул от радости — наконец-то нашлось, чем он может послужить Серафиму и хоть как-то отблагодарить. А когда Серафим написал адрес, Алексей Иванович и вовсе зашелся от счастья:
— Так это ж на соседней улице, — и не зная, какую еще услугу оказать, воскликнул: — А давайте им позвоним, — и на всякий случай посмотрел на меня.
А надо было смотреть на монаха — тот испугался еще больше.
— Запросто, — тоже из самых лучших побуждений ответил я и достал телефон.
И никому из нас даже в голову не пришла тогда мысль, что такое отказаться от мира, начать жить другой жизнью, оставив связь с прошлым только на уровне пасхальных и рождественских открыток, и вдруг тебе протягивают трубку, а ты слышишь знакомый голос… Ну, как слышал бы Серафим, не знаю, но ведь говорить надо что-то будет.
Но разве мы думаем о других, особенно когда самим кажется, что делаем что-то необозримо доброе и нужное.
Серафим видел, как нам хочется сделать ему приятное, и стал медленно выуживать из глубин памяти, казалось, истлевшие цифры. Алексей Иванович приставил код города, я — код страны — и понеслась.
Для начала сорвалось. Когда не получилось еще раз, я мельком глянул на напряженное лицо монаха и подумал, что лучше бы ничего у нас не получилось. Алексей Иванович тоже почуял неладное, но мрачновато попросил:
— Попробуй еще.
Я уже знал, что не получится, но для очистки совести набрал номер в третий раз. Сорвалось. Не то чтобы не брали трубку или было занято, а именно — сорвалось.
И все с облегчением вздохнули — беседа сама собой свернула с домашней темы.
Конечно, нам хотелось (да и полезно было бы) услышать какое-нибудь духовное наставление. Но мне почему-то кажется, прямым вопросом: мол, как нам жить дальше, только смутили бы скромного Серафима. Ну, может быть, сказал что-то, например: «Любите друг друга» или «Последние времена, дети!». Я вообще обратил внимание, что когда паломники начинают рассказывать о том, как попали к какому-то старцу и, припав к нему, вопросили: «Батюшка, скажите, что нам делать?», то выясняется, что ответ всегда не противоречит Евангелию. А что в таких случаях мы хотим услышать? Что-нибудь иное?
Да и что я такого могу спросить? Вот в миру — да, там у нас море вопросов: идти ли на выборы, принимать ли ИНН, как быть с ребенком-наркоманом… А тут… Так никчемны тут наши мирские вопросы…
Алексей Иванович спросил:
— Можно ли причаститься?
— Да, сегодня среда, на трапезе все постное, только после вечерней надо будет прочитать правило к причащению.
— А исповедь?
И монах Серафим поведал нам интересные вещи.

8

В Греции, оказывается, приходят на глубокую исповедь к священнику, как это принято у нас, четыре-пять раз в год (не об этом ли говорили Серафим Саровский и Феофан Затворник?), а в остальное время, если человек соблюдает многодневные посты, постится в среду и пятницу и достойно подготовился, то может приступить к Причастию, покаявшись на общей исповеди, которая бывает перед Литургией (не так ли исповедовал Иоанн Кронштадтский?).
Надо сказать, что мне очень понравился этот порядок. Я далек от богословских споров на тему Причастия, да и прав никаких на это не имею, могу только опытом поделиться.
Когда я только начал воцерковляться, то причащался в конце многодневных постов и на день Ангела. Сейчас мне кажется, что это пожелание Серафима Саровского относилось к все более уходящему от Бога миру, то есть определяло минимум христианина. А у нас ведь многие вздохнули с облегчением: вот, мол, Серафим Саровский сказал, четыре-пять раз в год, стало быть, и довольно. Но он-то по немощи нашей сказал.
Помню, как во время первого своего Великого поста священник на проповеди в Вербное воскресенье сказал, что все мы, прихожане, должны хорошо подготовиться к Причастию в Великий Четверг. Я и готовился. И, слава Богу, причастился. И все было — изумительно. Для новоначального первые причащения — чудо. (Сейчас-то я понимаю, что каждый раз, когда Господь допускает до Причастия — это чудо, потому что, если по справедливости-то по делам нашим, не только до Причастия, но и в храм-то Божий таким, как я, входить грех.) В субботу на утренней Литургии, когда священник объявил распорядок на Пасхальное богослужение и я услышал, что будет исповедь, то после службы подошел и спросил: а можно ли мне причаститься и на Пасху? «Так ты же только что причащался», — полуспросил-полуответил батюшка. И я так понял, что не стоит. Тут ведь как: может, мне надо было просить, а может, мне как новоначальному не следовало торопиться успеть везде и сразу. Бог весть. Но какое же щемящее чувство подступило после полунощной радости, после дружных и мощных ответов «Воистину Воскресе», когда с десяток человек встали к вынесенной Чаше, а я остался в стороне. Как я им завидовал! Грешным делом мелькнула мысль: зря в четверг причащался, лучше бы сегодня. Ни в коем случае не могу сказать, что праздник был испорчен, но что-то примешалось к радости, добавилась досада на самого себя: вот, опять сделал что-то не так. А что именно не так, я понять не мог. В общем, бочку меда это не испортило, но ложка дегтя была.
В следующий Великий пост я снова причащался на Великий Четверг и снова был в великой радости, и радости было столько, что ее никак нельзя было держать в себе. Мне со всеми хотелось делиться. Радость в одиночку — это ущербная радость. Это даже не радость, а самый настоящий эгоизм. Я тогда даже подумал, что Господь-то и создал человека, чтобы было с кем поделиться радостью о красоте Бытия. В общем, я уговорил одних знакомых поговеть хотя бы последние три дня и причаститься на саму Пасху. Я их всячески поддерживал эти дни, а в субботу взялся и каноны с ними читать. Перед службой они исповедовались, а мне что-то опять взгрустнулось. Такая легкая грусть о несбыточном. Началась служба, и радость Воскресения заслонила все. Подошла к концу Литургия, я протолкнул знакомых поближе к солее, и сам невдалеке стою. Начали читать молитвы ко Святому Причащению. И тут выходит к распятию батюшка с крестом и Евангелием, ему аналойчик поставили, и, смотрю, несколько человек собираются исповедоваться, и, судя по одежке, не простой народ, видимо, не успели перед службой. И тут такая дерзость на меня нашла, и, опять же, так захотелось Причастия, что я, пробравшись к батюшке, постарался изложить свое состояние, в общем-то, каясь в том, что завидую чужой радости, и упомянув, что в четверг уже причащался.
— А каноны читал?
— Читал, читал.
И батюшка меня разрешил.
Господи, тогда мне казалось, что то, что происходит со мной, это и есть высшее счастье! Может, так оно и было.
А следующим постом я причащался уже каждую неделю.
Не знаю, как правильно, по-богословски, но если цель человека — соединение с Богом, то здесь, на земле, есть ли еще большее единение, когда мы принимаем в себя Тело Христово?
Может, и есть… Но мне это не дано. И я должен быть готов достойно принять Тело Христово — всегда!
Но возможно ли это?
Я — грешный человек. Подходя к Чаше, я всякий раз осознаю свое недостоинство. И с каждым годом, чем сильнее стремишься к Чаше, жаждешь Причастия, тем больше это недостоинство ощущается.
Потому что все яснее начинаю понимать, как благ и долготерпелив Господь и что я и малой доли не оправдываю того, что Он дает мне. Но Он и хананею помиловал, и расслабленному сказал: «Встань, возьми постель твою и иди», и разбойнику рая двери отверз — и не мне уже решать, мое дело идти, а Бог видит, и если уж нельзя допустить, то Он и не попустит.
Бывали случаи, когда, казалось, по всем правилам можно было меня допустить к Причастию, но священник останавливал. Бывало, когда я сам, исповедуясь, признавал: не готов.
Но надо идти, сознание собственного недостоинства не должно смущать, оно должно усиливать стремление ко Христу, ибо только Он способен восстановить всего человека.
И теперь я стараюсь причащаться как можно чаще.
Расскажу еще один, может быть, спорный с точки зрения церковной практики момент.
Первое время я очень ревностно следил за соблюдением перед Причастием трехдневного поста. Но с какого-то времени стал чувствовать, что это не главное, более того, строго следя за надписями на упаковках, я как раз главное и терял.
И вот как-то в субботу пришлось выступать в одном районном центре. После хозяева со всей русской радушностью и хлебосольством раскатили стол. Я понимал, что все это изобилие не такой уж и богатой ныне деревни было припасено, может, даже оторвано от себя именно ради приезда гостя. И мне показалось, что если сейчас откажусь, то сильно обижу людей.
Дав себе слово есть умеренно, я приступил к трапезе. Покажите мне человека, которому удалось есть умеренно за деревенским праздничным столом. Ну, если только у него была операция на поджелудочной. А у меня тогда не было.
В воскресенье я все как есть рассказал на исповеди.
— Причащайся, — благословил батюшка.
— А как же вот я накануне-то оскоромился.
— Покажите мне хоть один канон, где сказано, что накануне перед Причастием ничего скоромного вкушать нельзя!
Я, разумеется, ничего такого показать не мог. Я вообще рот открыл от таких откровений.
— Священник Дары потребляет без всякого рассуждения о пище накануне, а он такой же человек. Причащайся и нисколько не сомневайся. Благослови тебя Бог!
Вот — есть же у нас батюшки!
А потом подумал: первые христиане — они же каждый день причащались, не может быть, чтобы они мяса не ели. Да, конечно, мир тогда дышал Христом, мы же сейчас настолько ушли за прогрессом, что организм нуждается хотя бы в небольшой очистке, нам нужно хотя бы три дня походить с мыслью, что я не ем ничего животного, отказываюсь от плоти, уничижаю ее, чтобы принять Христа.
Конечно, я не за то, чтобы не говеть перед Причастием. Это очень нужно, в первую очередь, самому человеку. Я о том только, что еда — не главное. Все то средства, помогающие, но не исцеляющие. Исцеляет один Бог. А Ему нужно наше сердце.
С тех пор я перестал ревностно разбирать и рассуждать о том, например, кладут яйца в муку на хлебозаводе или нет, потом я вообще перестал придавать пище значение и почувствовал, насколько вообще стало легче жить — я стал равнодушен к еде.

Интересно так же было у меня с вычиткой трех канонов и последования. Опять же рассказываю не в качестве примера для подражания, а чтобы показать: у каждого свой путь. И благодарю Господа за всех, кто помогал идти.
Поначалу вычитывание канонов было для меня одним из тяжелейших моментов подготовки к Причастию. Мало того, что я многое не понимал, было тяжело стоять почти по стойке «смирно» полтора часа. Я, кстати, тогда понял слово «расхлябанность». То человек, у которого внутри стержня нет, вот он и болтается, у него каждый член сам по себе пляшет. То у него нога трясется, то за ухом чешется, то руки непонятно куда лезут. Мне самому было неприятно, когда я увидел себя таким со стороны. Встал как-то в церкви паренек передо мной и давай чуть ли не плясать — всю службу я только на него и смотрел, только на него и досадовал. А потом дошло: Господь его тут не просто так передо мной поставил, а чтобы я сам себя увидел. Между прочим, такое состояние человека и есть предвозвестник дьявольского мироустройства — хаоса. А путь к хаосу — наша расхлябанность. Когда дошло, что стояние на канонах — это есть та же борьба с хаосом во мне самом, стало полегче, но лукавый умишко все равно выискивал, как бы правило подсократить. Стал читать совмещенные каноны.
Перед каким-то большим праздником пожаловался батюшке, что вот, мол, срочная работа, а сейчас дома каноны с последованием вычитывать, да потом уж и никакой работой заняться не сможешь.
— А чего сегодня читать-то: только покаянный канон Христу и Последование.
— Как так? — изумился я.
— А перед большими праздниками только покаянный читается и праздничный, а его мы за службой прочитали.
Господи, сейчас стыдно вспоминать, чему я радовался — сократил время на Богообщение! Для меня же тогда соблюдение правил было важнее, чем молитва.
Когда я первый раз оказался в трехдневном крестном ходе, меня смутило, что после первого дня почти все причащались. Батюшка, возглавлявший Крестный ход, все сомнения развеял:
— У нас как на войне — один день за три.
«Логично», — подумал я и тут же задал следующий вопрос.
— Тогда можно ли приравнять сегодняшний день к большому празднику?
— Конечно.
— Тогда, стало быть, можно и покаянным каноном ограничиться?
Батюшка понял, куда я клоню, и вздохнул:
— Тебе можно.
За час до прихода на место ночевки я взялся читать правило: с одной стороны, молитва в любом случае лучше разговоров, которые обычно случаются в первый день, во-вторых, на сон больше времени останется. Читал я вслух, и вокруг меня тут же собрался народ. Прочитал я покаянный канон и перехожу к Последованию. Одна старушка попыталась напомнить, что-де еще Богородице и Ангелу-хранителю читать надо, но я ей популярно растолковал, как и что, праздник, мол, большой у нас, а по большим праздникам радоваться надо. В общем, наставил старушку и продолжил чтение. Рассчитал я точно, как закончил чтение, показалось село. Окружающие поблагодарили, и я с чувством выполненного долга убрал молитвослов в рюкзак.
На следующий день подходит ко мне одна женщина и так тихонечко, чтобы никто не слышал, говорит:
— Нас-то батюшка вчера отругал… Это, говорит, я ему, то есть вам, разрешил один канон читать, а вас кто благословлял? Так-то… — и отошла.
Вот где мне стыдно стало. До такой степени, что хоть разворачивайся и обратно возвращайся, чтобы заново крестный ход начать.
Тот случай показал, какой я немощный и маленький, младенчик, можно сказать, раз мне такие послабления делаются. А позже я понял, насколько мудр был батюшка, не торопивший меня, он видел, что молитва моя больше внешняя, вот и ждал, пока созрею.
Сколько чудесных батюшек даровал нам Господь, какая это радость — общение с ними!
Иногда приходится слышать: вот тот — такой, а этот сякой, эти, мол, творят то, а те — другое. Я всякий раз тушуюсь, мне не хочется говорить с таким человеком. Но именно эти люди всегда начинают требовать ответа. Ну да, начинаю лепетать, может, и бывает там где-то… кое-где… у нас порой… В лучшем случае заканчивается такой разговор признанием, что в семье, мол, не без урода… Супротивник гордо замолкает, я проглатываю пилюлю, лишь бы быстрее закрыть тему, и понимаю, что молчанием предается Бог. Конечно, надо отвечать, ибо я перевидал многих батюшек — и всяких, и разных, и таких, и сяких — но ни одного «урода» не встретил.

9

В сумраке наполнялся притвор древнего Кутлумушского храма тенями мира. От тела — только слабая тень, все остальное — Богу. Мы встали перед закрытым завесой главным входом. Началась служба — вход в храм еще надо заслужить.
Но вот открывается завеса, и мы проходим внутрь — здесь все по-другому, словно мы вошли в древние первохристианские катакомбы, высеченные в пещере. Все низко, близко и холодновато. Холодновато именно физически, будто мы и впрямь спустились в подземелье.
Но пошел по храму монах с кадильницей, и веселый звон ее, словно малая Пасха, приободрил. Монахов немного, я выбрал стасидию за колонной, но так, чтобы видны были Царские врата.
Как описать афонскую службу… Алексей Иванович на следующее утро скажет: «Я влюбился в греческую службу». А я даже не знаю, как описать это. Может, слова, сказанные русскими старейшинами, посланными для испытания веры, князю Владимиру, и есть самые точные: «Не знали мы, где находимся, на земле или на небе».
В общем-то для человека молящегося нет никакой разницы. Все идет своим чередом, все узнаваемо, ничто не нарушается. Но я-то… любопытствующий. Подумал, что в наших храмах служат более радостно, что ли, у нас больше чисто человеческой детской радости, словно благовествуем всему миру: Христос Воскрес! Мы радуемся и спешим поделиться радостью с окружающим миром. Мы, как дети, всякий раз непосредственно открываем для себя чудо Воскресения на каждой Литургии и спешим рассказать об этом всем.
Зазвучали псалмы. Я оперся на подлокотники стасидии. Скользнули по руке четки, я взял их в руки и стал вспоминать заповеданные списки, все получилось так естественно и само собой, что я даже не обратил внимания, как это произошло, словно занимался привычным делом.
А Алексей Иванович стоял. Я попытался поделиться новым опытом, как хорошо в стасидии перебирать четки, но Алексей Иванович был тверд: «Я буду стоять». А я, значит, сидеть, что ли? Потом подумал: настоюсь еще, да и не сидел я, а только облокачивался, и так хорошо перебирались под псалмы четки, зернышки словно сами текли.
И служба текла — снова истончилось время. Происходили движения в храме, с одного клироса на другой метался псаломщик, выносили свечу, обходили храм, кадили, выносили Евангелие — но все происходило вне времени. Единственно, пожалуй, что зацепило внимание, это Серафим, несший свечу во время каждения. «Простому монаху не поручили бы такое почетное дело», — мелькнуло в голове, и вспомнилось, как заботливо он обращался с нами и как смутился, когда мы предложили позвонить ему домой. Но свечу пронесли, и забылось, потому что воспоминание существовало во времени, а сейчас его не было — все было настоящее: и эти стены, построенные тысячу лет назад, и проплывающая свеча, и запах ладана, и Причастие, к которому шел.
— Ты как? — нагнулся ко мне Алексей Иванович, видимо, обративший внимание, что я частенько пользуюсь стасидией, и подумавший, что у меня опять нелады со здоровьем.
— Нормально.
— А я вот что-то подмерз, — поежился Алексей Иванович. — Куртку надо было надевать, — и распрямился.
В самом деле, комнатной температуру в храме вряд ли назовешь, но я как-то не обращал на это внимания. Я-то, в отличие от Алексея Ивановича, в куртке. К тому же закаленный, каждый день принимаю холодный душ.
Только я подумал об этом, как почувствовал, что начинаю дрожать. Сначала дрожало только внутри, в районе желудка, и я невольно, продолжая перебирать четки, стал отвлекаться на это дрожание, а оно маленькими червячками поползло по телу. Я встал и попробовал потихонечку сжимать кулаки и крутить ступнями. А как же Алексей Иванович-то без куртки? Покосился в его сторону — стоит!
Сколько же идет служба? Глянул на часы — ба! — четыре часа! Холод теперь охватил меня всего, все было ледяным, самые древние стены, казалось, покрылись инеем.
А служба продолжала свой веками устоявшийся ход. Никакой холод не касался ее или, может, никто больше вокруг не чувствует холода? Господи, дай мне силы достоять до конца! Никакой, Господи, я не закаленный, и без шапки я зимой хожу ради выпендрежу, и в проруби я купался на спор, то есть гордыни ради…
И тут рядом оказался Серафим. Он слегка нагнулся и шепнул:
— Сейчас будет исповедь, — и чуть подтолкнул меня вперед.
Что будет, если толкнуть замерзшую статую? Правильно — и, скорее всего, вдребезги. Но Серафим лишь чуть коснулся меня, словно и в самом деле боялся за мою целостность. И я шагнул вперед, почти как в больнице, когда учился заново ходить на одеревенелых ногах. Там меня жена поддерживала. А тут — Серафим. Еще несколько шажков, и вот я почти на середине храма, куда вышли еще с десяток мирян. Священник стал читать и на словах: «Метано», все опустились на колени. И я — тоже. И так несколько раз. На третий раз я уже вместе со всеми повторял «метано». Так и согрелся.
И сразу был отпуст. Конечно, выходя из храма, мы старались соблюдать степенность и благочиние, и что у нас никаких мыслей нет о теплых одеялах в келье, но, когда мы поднялись на террасу нашего этажа, то поскакали почти вприпрыжку — и тут дорогу преградил монах с удивленным лицом. На этот раз лицо удивлялось неодобрительно: как же так можно вести себя в монастыре? Ну, виноваты, простите, сигноми. Но куда он нас зовет? Монах подвел нас к неприметной двери и, перегнувшись в комнатку, вынул и всунул нам каждому по два одеяла.
Возможно, многие мне возразят, что никакое это не чудо, но для меня, сорок лет прожившего в миру, такая забота о человеке, о ближнем — и есть настоящее чудо!
Мы влетели в нашу келью, и Алексей Иванович безапелляционно произнес:
— А каноны мы вчера в Андреевском читали.
Я кивнул.
Не скажу, что мы торопились, но последование прочитали быстро и юркнули под гору одеял. Алексей Иванович предпочел не разоблачаться вовсе. На сон нам выходило почти четыре часа. И слава Богу.

См. главы Ксилургу...

На снимках: самарский писатель Александр Громов покидает Афон; Вятский писатель Алексей Смоленцев и монах Серафим; на афонской тропе.

Подготовил Александр Громов
г. Самара
25.06.2009
839
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
2
4 комментария

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru