Тост за Царя

Из семейных преданий
Историю, которую я хочу рассказать, можно назвать семейным преданием. Чем-то таким, что нельзя назвать просто фактом. Вокруг чего за годы и десятилетия накручено множество всевозможных мифов. Я знаю эту историю с раннего детства. А история — такая. Начало шестидесятых, хрущевская «оттепель». Мой отец — журналист областной молодежной газеты «Волжский комсомолец». Меня еще нет и в помине. Брат вот-вот появится на свет… На нашей квартире в Куйбышеве собралась не то на новый год, не то на «седьмое ноября» компания журналистов. Все веселились, пели песни. А один вдруг встал и предложил выпить за… расстрелянного Царя! Все встали и выпили (непременно встали — этот факт почему-то особенно запечатлелся в детской памяти). А потом началось… Первым вызвали «куда следует» деда. Он — самый старший, благоразумный, тем более, хозяин дома. Когда-то давно был выслан из Ленинграда после убийства Кирова. Кому как не ему, знающему по чем фунт лиха, нужно было «осадить» распоясавшуюся молодежь… Потом стали вызывать друзей отца. Потом маму. Потом у папы на работе было большое собрание, где их ругали и им грозили. Все. История эта тем и была хороша (а в семейном предании она была именно чем-то сродни рождественской сказке), что хорошо заканчивалась. Ни тебе арестов, ни увольнений. О Царе я в детстве не думал. Его присутствие в «сказке» подразумевалось как-то само собой.
…А ведь главное в этой истории — Царь!

«Темная улица, каменный дом…»
Кому пришла в голову мысль в начале шестидесятых выпить за Государя? Почему о нем вообще вспомнили? Каков был «контекст» тоста? С этими вопросами я обратился к двум главным участникам той исторической вечеринки. Я вполне осознавал, что начав «препарировать» миф я очень рискую спустя почти срок лет лишить это теплое семейное предание розового романтического ореола. Сознательно не сглаживаю противоречий этих двух версий истории с тостом. Предание есть предание. И пусть будет все так, как запомнилось его участникам, а не во всем так, как было на самом деле.
Евгений Николаевич Жоголев (журналист, заслуженный деятель культуры России, мой отец): «Был новый, 1962 год. Мы сидели за столом — сотрудники редакции, друзья. Нам было по 20-26 лет. Я очень хорошо помню тот вечер. Александр Кондратов, брат моего сослуживца и начальника Эдуарда Кондратова (в то время он был зам. редактора «Волжского комсомольца») встал и неожиданно предложил нам выпить за Романовых. Сказал он это не то что бы не всерьез, нет, это не было шуткой. Но и сознательного монархизма в его тосте тоже, по-видимому, не было. А был скорее вызов, протест. Был, наверное, какой-то кураж. Кондратовы были оппозиционно настроены. Мы их в нашей компании считали возмутителями спокойствия. Так и был воспринят нами этот тост. Мы встали и искренне выпили за Царя. Через пять минут об этом уже забыли. Пошли другие тосты. Но вскоре начались странности. Когда перед уходом мы разбирали пальто, случайно на пол упал чей-то черный пистолет. Мы удивились. Оказалось, что это оружие мужа нашей сотрудницы, корректорши Н. Он, оказывается, работал не то в милиции, не то в «органах». Это нас поразило. Ведь, по Чехову, ружье, которое висит на стене в первом акте, в четвертом обязательно выстрелит. Уж что-что, а классику-то мы знали…
Эдуард Михайлович Кондратов (писатель, журналист): «Это было 7 ноября 1962 года. Ко мне приехал мой младший брат Сашка из Ленинграда. У него было какое-то нехорошее предчувствие и он очень не хотел идти на эту вечеринку. Я его почти тащил в гости к моим друзьям. Он одел черный свитер, черные очки. Вид его был траурный. Пришли, включились в застолье. Сашка был как Вольф Мессинг, у него были особые какие-то способности. Например, мог находить предметы, которые мы прятали от него в редакции в разных комнатах. И вот в начале этой вечеринки он что-то «уловил» — взял за руку мужа нашей сотрудницы и повел его в коридор, потом в туалет. В туалете он откуда-то вынул спрятанный пистолет. Гость стал оправдываться, объяснять, что спрятал пистолет в туалете, чтобы его никто не увидел, и хотел его забрать в конце вечеринки. Оказалось, что он был сотрудником каких-то «органов». Но и это нас не остановило. Я недавно вернулся с юга и оттуда привез новые антисоветские песни. Пел сначала их под гитару, а потом спел песню на слова моего брата Сашки:

Темная улица,
Каменный дом.
В каждом квартале
Райком и обком.
В каждом квартале
Советская власть —
Крутится-вертится,
Может упасть…

Дальше было про Хрущева:

…Крепится, держится цепко за власть —
Как ни старается — должен упасть…

Потом встал Александр, весь в черном, как на поминках. Он сказал, что хочет выпить «в память о загубленных Романовых, в память о последнем Царе Николае…» Все встали, молча выпили. Этот тост для меня был неожиданностью. Ни он, ни я монархистами не были. Но у Александра была какая-то КОСМИЧЕСКАЯ ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ… Он по-особому уловил эту ноту, эту боль. Я думаю, что он сам до конца не понимал, что делает. Это было что-то мистическое, что-то ему вдруг открылось. Ведь было седьмое ноября, день революции. Как в этот день не вспомнить убиенного Царя?

Трижды гений
В интернете я обнаружил об Александре Михайловиче Кондратове следующие данные: родился 3 октября 1937 года, умер 15 апреля 1993 г. Автор 50 научно-популярных книг, тираж которых превысил 5 миллионов экземпляров, действительный член Географического общества, участник десяти научных океанологических и других экспедиций, специалист в области математической лингвистики и искусственного интеллекта. Ученик выдающегося математика ХХ века академика А.Н. Колмогорова, питерский «неофициальный» поэт, участник нескольких самиздатовских сборников. Вот какую важную птицу занесло ненадолго в наши края, в небольшую «хрущевскую» квартирку моего покойного деда…
Е.Н. Жоголев: По сравнению с нами Александр был гений. Крупный ученый, соратник Колмогорова…Он прямо фонтанировал идеями. Это был необычный человек. Во всей этой истории интересно еще и то, что он-то, виновник всего происшедшего, совсем не пострадал за свой тост. Видимо, его Бог хранил! Он на следующий день уехал в Ленинград и его никуда не вызывали, не допрашивали…
Э.М. Кондратов: В десятом классе Сашка прочел в научном журнале статью академика Колмогорова о математическом анализе поэзии и написал ему письмо с возражениями на десяти листах. И академик ответил ему, школьнику, письмом на семи машинописных страницах! Потом они стали сотрудничать, одна статья вышла под их двумя фамилиями — случай безпрецедентный! Ведь между академиком и в ту пору никому не известным студентом института физкультуры по всем понятиям была пропасть… В романе Довлатова «Чемодан» есть такие слова о моем брате: «Тогда мы все были гении, каждый в своей области. Но был у нас гений в трех областях — математик, поэт, циркач Александр Кондратов. На его мизинце красовался самодельный оловянный перстень в форме черепа…»
Сашка поступил в институт физкультуры (он был спортсмен-легкоатлет). Во время учебы в институте он поехал в Москву и там легко защитил кандидатскую диссертацию в Институте народов Азии и Африки по теме «Математические методы дешифровки забытых письменностей Востока». По сути это была докторская диссертация, но Сашка был еще слишком юн и ему, парнишке в тоненьком свитерочке, профессора не рискнули дать степень доктора. Потом он вместе с доктором наук Юрием Кноровым (расшифровавшим язык племени Майя) занимался расшифровкой языка аборигенов острова Пасхи. Ему писали Тур Хейердал, Святослав Рерих, Колмогоров… К сожалению, Сашка, как и я, не был в детстве крещен в Православии. Я принял крещение лишь в 1997 г., а он так и умер некрещеным. Умер в питерской коммуналке (квартиру он оставил жене при разводе, был он трудный для семейной жизни человек). Умер от того, что некому было даже вызвать ему «скорую»…В его жизни, в его смерти много общего с судьбой поэта-футуриста Велемира Хлебникова, которого он очень ценил.

Как в английском детективе
…Потом события закрутились не на шутку. Вызовы в КГБ, многочасовые беседы. Собрание, выговоры, снятия с должностей…Участники тех событий не ожидали, что такое «невинное» упоминание о Царе вызовет столь незамедлительную ответную реакцию. О том, почему все так случилось, ни тогда, ни, по-моему, сейчас они особенно не задумывались и не задумываются. Зато с неослабным интересом искали виновника — «стукача».
Е.Н. Жоголев: Я отделался очень легко, мне лишь «поставили на вид». Редактора Владимира Золотавкина (его даже не было на вечеринке!) перевели в заместители. Кондратова разжаловали в «рядовые» корреспонденты. К нам на партийное собрание приехал третий секретарь обкома КПСС Черных (он и сейчас здравствует). Он сказал, что «органы» проинформировали его о безобразном аполитичном поведении журналистов и он возмущен нашим поведением. Но все же наказания были сравнительно мягкие. В 37 году, наверное, всем нам дали бы срок по десять лет… Мне не было страшно, а как-то мрачно было от всего происходящего. Ведь «дело» наше явно было высосано из пальца. «Органы», скорее всего, демонстрировали на нас видимость работы. Все это было искусственно раздуто… Меня удивило, что собственно о Царе, о монархии с нами на том собрании никто не решился говорить, отделывались общими фразами об аполитичности и т.д. А спустя немного времени приятель, работник Обкома ВЛКСМ, по секрету показал мне закрытую стенограмму пленума ЦК ВЛКСМ, где секретарь Семичастный (он впоследствии возглавил КГБ СССР) гневно упоминал нашу историю, но и он не посмел произнести имя Царя-Мученика.
Потом меня долго мучил вопрос, кто же донес на нас? Ведь были только свои, близкие друзья. В конце концов это стало для меня какой-то навязчивой идеей, я должен был найти виновного. Ситуация складывалась как в английском детективе… Все, конечно, подумали на мужа корректорши. Но она со слезами клялась, что это не он — и я ей поверил. Это было именно то ружье, которое по какой-то прихоти не выстрелило. И надо было искать другое. Я долго вычислял и — вычислил! Этот человек жив по сей день и потому я не называю имени. Да это сейчас и не важно. Мы с ним были в одном статусе: простые корреспонденты, кандидаты в члены партии. И если бы по мне ударили, а его не наказали, это бы его выдало. Все мы были плебеи, из бедных семей, а он был сыном крупного начальника. Таких, видимо, было легче завербовать. Вот я и вычислил его по тому, что меня совсем не наказали. Им пришлось для маскировки «своего» и меня оставить в покое…
Э.М. Кондратов: В первый раз в КГБ со мной беседовали восемь часов. На следующий день еще почти столько же. Я говорил, что был пьян и никакого тоста про династию Романовых не помню. Меня спросили про песни и даже напомнили их слова. В этом пришлось сознаться. Еще у меня допытывались, о каком Царе велась речь — расстрелянном ли последнем Царе Николае? Но я опять сказал, что ничего не знаю. В результате мне объявили выговор с занесением в учетную карточку, сняли с должности заместителя редактора, но в газете оставили. Ведь тогда быть изгнанным из газеты на деле означало лишиться работы по специальности: в городе было всего два или три издания. Эта история должна была меня научить не слишком доверять людям, но я людям верил и продолжаю верить…

«Истина в том, что нас обокрали…»
Шестидесятники, пожалуй, самое несчастное из русских поколений. Их не расстреливали, не запугивали, почти не сажали. Их «кинули» по другому. «Дети ХХ съезда», первое поколение выросших при социализме русских людей были обкрадены жесточайше. На каждой интеллигентской кухне тогда пели антисоветские песни, а утром шли на работу и писали статьи про ударные стройки социализма. Или как-то еще участвовали в грандиозном, затянувшемся на несколько поколений розыгрыше «на крови». Власть в годы хрущевской «оттепели» была еще и могуча, и нагла. Уверена в своем будущем. Марксистско-ленинское учение, захватив в плен шестую часть суши, вовсе не собиралось выпускать добычу из своих когтей. И с этим почти все смирились. И вдруг невольно вырвавшиеся у талантливого юноши слова о Царе заставили вздрогнуть на вид такую могучую, такую неприступную СИСТЕМУ. Вздрогнуть — и в ярости накинуться на кучку молодых людей. От них было скрыто даже то, что они тоже являются ПОДДАННЫМИ  — но не этой безбожной системы, а Царя –Мученика, отдавшего свою жизнь за народ и, стало быть, за них тоже. Что так взбесило весь этот легион? Не песенки про Хрущева, не анекдоты. Это-то не было страшно, об этом трещали на каждой кухне, на это давно смотрели сквозь пальцы. Взбесило, испугало их лишь одно упоминание о Царе. Одного святого царского имени оказалось достаточно, чтобы высветился звериный оскал СИСТЕМЫ.. Вовсе не «раздували» власть предержащие эту историю о тосте за Царя. Напротив, старались зацементировать, уничтожить саму память о нем, чтобы новые русские поколения ничего не знали о законном властителе Русской земли…
… По разному сложились судьбы участников той вечеринки. Почти все они —  люди состоявшиеся. Большинство из них напишут книг, снимут фильмы, внесут свои имена в историю нашего города, страны. Под старость почти все они примут святое крещение, легко стряхнут с себя дурман атеистических лет. А некоторые успеют еще и приложиться к иконе с ликом прославленного Государя, которую столько лет прятали от них хозяева ТОЙ жизни. И тем не менее — жаль их! Ибо силы-то были огромные, недюжинные. Земля наша в то время еще родила богатырей, видимо, по инерции тысячелетней Православной традиции. Но об одном из них нужно сказать особо. Именно самый горячий, самый талантливый из них поднял бокал за Царя. Но именно он-то и оказался самым несчастным из этой компании. Его обокрали особенно жестоко. Он мог бы быть русским Леонардо — а пришлось всю жизнь изучать забытые никому не нужные языки. Он мог изобретать, как отец Павел Флоренский, а пришлось растрачивать силы в безплодной окололитературной зауми. Его стихи поражают обреченностью, пессимизмом. Его книги — вторичностью, разбросанностью и незавершенностью. Его жизнь, внешне такая яркая и оригинальная, выдает в нем представителя поколения проигравших. Его имя не будет вписано ни в историю науки, ни в историю словесности. А ведь еще при жизни его называли гением. Да он и был гением, у которого украли его гениальность — вместе с верой и родиной. Ибо русский гений все же может полноценно творить только под покровом отеческой веры и русского низкого неба… Ему не хватило сил доплыть до того спасительного берега, который обретается только верой. Но все же он поднял бокал за Государя — на это достало сил. И, верю, на тех самых точных весах, где будет учтено даже крылышко мухи, этот тост за Святого Царя перевесят множество из других его дел, за которые современники называли его гением.
…Я случайно наткнулся на его поздние стихи, в которых он словно бы расшифровывает для нас (как забытые языки с о. Пасхи) смысл своего «космического» тоста за Государя:

Небо казалось зеленным и кислым.
Бульвары играли: валеты и крали…
В библиотеках пылились истины…
А истина в том,
Что нас обокрали.
…
Веру — украли,
Волю — украли.
В Конго, в Париже,
На Фиджи, УРАЛЕ.
Нас обокрали калекою — веком
Гордо гориллу
Назвав человеком.

Антон Жоголев

07.09.2001