«Помни последняя твоя…»

Из цикла «Капельки вечности».

Почти двадцать лет назад, зимой и весной 1990 года, мне пришлось поработать санитаром кардиобригады «скорой помощи» на Промышленной подстанции Самары. От того лихого времени в памяти осталось три-четыре ярких эпизода да несколько записей в дневнике. Ими и хочу поделиться. Пусть то, что решил здесь сказать, станет лишь иллюстрацией к известной библейской строчке: «Помни последняя твоя, и вовек не согрешишь» (Сир. 7, 39).

В Зубчаниновке

в своем кирпичном особняке умирает старый цыган. Огромный дом, куча женщин в пестрой одежде и в золоте, дети… А он пыхтит, задыхается. Грузный, сердце. Я снимаю ему кардиограмму. Врач с фельдшером понимающе, с облегчением переглядываются: сейчас не умрет. А нам того и нужно. У нас рассказывают, когда умирает кто-то у цыган во время нашего вызова, те иногда ведут себя агрессивно. Бывало, даже кидали камнями в машину (по старинке «карету») «скорой помощи». Иногда на такие вызовы берут фельд-шера-каратиста Валеру. Но его сегодня нет с нами. Кардиограмма снята. Врач многозначительно смотрит в нее, дает советы. А цыган хрипит уже. Потом, неожиданно обращаясь ко мне, вздыхает: «Раньше, в юности, ничего не было — здоровье было. Сейчас все есть (делает характерный знак рукой, и я понимаю — вот эти женщины, дети, весь вот этот огромный богатый дом…) — а здоровья нет… Помирать приходится».
Приходится! Каждому в свой срок.

Уличный вызов

Едем к ресторану «Океан» (сейчас он переименован). Ночь, пустынные улицы. Посреди дороги стоит врезавшаяся в столб машина. Шоферу «ничего», зато ранена одна пассажирка… Трое кавказцев везли двух местных девушек из ресторана «на хату». И вот на пути авария — и это после музыки, смеха, в ожидании «продолжения банкета»… Одна из девушек ударилась головой обо что-то, кровь, боль… Кавказцы кричат, суетятся, бегают вокруг автомобиля. Вторая «девушка» гладит по плечу раненую, что-то успокаивающее ей шепчет. Довольно трогательная сценка. Вот мы взялись за дело. Погрузили несчастную к нам на койку. Фельдшер не стал ничего объяснять кавказцу, попросил выйти из машины. Когда тот послушно вышел, думая, что сейчас ему наконец что-то скажут, фельдшер молча закрыл за ним дверь. Поехали. Больно было смотреть на это окровавленное, обезображенное совсем еще юное лицо. Хотела радости, праздника, а получила это. «Больше я ничего не хочу…» — вдруг сквозь стон отчетливо произнесла она.
Почему-то вспомнилось: «В чем застану, в том и сужу».

Не по адресу

Взбираемся на четвертый этаж по крутым ступеням дома-«сталинки». Что нас ждет за этой высокой дверью? Входим — и сразу внутренности лезут наизнанку. Меня выворачивает, что-то до того непереносимое… Оказалось, там уже начавший разлагаться труп. Протухшая кровь на полу… Соседи вызвали «скорую» — думали, мы поможем… У них на потолке появилось бурое пятно. Потом оно стало увеличиваться в размерах, капать… Присмотрелись — кровь.
— Тут надо не нас — милицию вызывать! — ругает их врач, затыкая рот и ноздри. Жильцы обезкураженно кивают. Вызываем милицию и скорей-скорей вниз по лестнице. Непереносимое зрелище даже и для видавших виды врачей.
Человек один умирать не должен. Да и жить, соответственно, тоже.
После таких вызовов понимаешь: не так это и важно, как жил человек. Важно, с кем будет умирать. И будет ли в этот момент хоть кто-нибудь рядом.

Рецепт доктора Т.

Вызов «плохо с сердцем», едем. Встречает нас 34-летняя молодая женщина с болью во взгляде. Доктор Т., даже не взглянув на снятую мной кардиограмму, спрашивает: «Жених есть?» — «Нет», — немного смутившись, отвечает женщина. «Надо бы завести. В этом все дело», — ставит «диагноз» доктор Т. и уходит. Нет больших материалистов в профессии, чем врачи. Для многих из них нет заповедей, но есть печальный опыт…

«Плохо с сердцем»
(из дневника)

Видел сегодня на дежурстве женщину лет 60-ти, которую «Камаз» переехал. Перелом ноги и таза. Будет ли жить? Лежала на земле, раскинув, как плети, ноги. И между ног на колготках уже виднелась просочившаяся кровь. Она не теряла сознания и вообще очень мужественно держалась. Говорила только: «За хлебцем пошла, и вот… Словно бы меня кто толкнул…»
Как все безсмысленно, как тщетно! Строишь жизнь, счастье — но вышел за хлебцем, и вот… Смерть вламывается к нам, как когда-то чекисты — среди ночи, без стука… И так будет с каждым. Когда-нибудь — и со мной…
Едва живая, в крови, она еще и лепетала нам извинения за «плохую одежду», в которой ее повезут в больницу. Ведь вышла всего-то на пять минуточек, до магазина дойти. И оделась кое-как, наспех. Там была еще одна мистическая странность. Когда мы ее уложили в машину — машина вдруг не завелась. Причем — без видимой причины. До этого нормально работала. И сколько ни бился, шофер так и не смог ее завести. Вызвали другую машину, а для него — буксир. На это ушло время. Словно бы какая-то незримая сила не давала нам шанса спасти ту несчастную женщину. Сразу вспомнились ее слова: «Словно кто-то толкнул…»

Видел пьянчугу-шизика (мы отвезли его в Томашево — сдали улыбчивому санитару). Он пугался сначала черной собаки (конечно, невидимой), а потом и чертей. Причем не обманывал, правда их видел. Отмахивался, отпихивался, от страха дрожал. А то вдруг впадал в ярость и разил кулаками призрачную пустоту. Нас обзывал «немцами». Облевал всю машину. Мы его скрутили, пришлось.

Лечили баптистского проповедника. Он все же чужой какой-то. Нет в нем смирения — весь воин. Так и пышет жаром, хотя и с сердцем нас вызвал. А еще сына маленького своего очень уж нахваливал, у нас так не принято. Что-то не русское в нем, не наше. А вот женщина-родственница — та наша. Хотя и тоже баптистка, наверное. Видно, еще «ихним» не пропиталась вполне. Фельдшер Ирина потом к нему ходила за Евангелием. Подарил, как и обещал.

Очень тяжелое было дежурство, все устали. Зато я кардиограф освоил и теперь все делаю сам. Сегодня даже шуточку отпустил: «Ложитесь, — говорю пациенту, которого отвозили в больницу. — Ложитесь. У нас тут кто только не лежал!». Легкий цинизм — признак привыкаемости.
В конце дежурства охватывает ощущение, что в каждом доме, за каждой дверью — кто-нибудь умирает. Город мертвых! Лечили толстую старуху, наглую, которая показывала своей дочери язык.
Зубчаниновский дедок под иконами. Бабушка с посиневшими губами. Кровь черная из вены, шприцы. Мужественные люди, врач и фельдшер. Врачу всего 28 лет, но строг и грамотен, даже умен. Таня-фельдшер — добрая, искристая. «Земские врачи». Но что-то уже и напорчено. Таня борется за его жизнь, а мне при этом шепчет про деда: «Может быть, ему лучше умереть?» (старый, время пришло, а в больницах только еще больше намучается, все равно уже не спасти…), или даже: «Может, лучше бы не дышал!..». Привычка, без нее тут нельзя. А я не хочу привычки к смерти и крови. Отвозим его умирать в больницу. Делаем все как положено.
Бывает и хуже. Однажды приехали — а там уже покойник. Только что… Нам бы развернуться и уехать, но люди смотрят на нас с надеждой — они не поймут. И мы начинаем актерствовать. Доктор Т. дает мне команду снимать кардиограмму у трупа. Естественно, на перфоленте выводится прямая линия… Фельдшер готовит лекарство для укола. Но вот, наконец, мы все сделали, даже искусственное дыхание. Нет, не помогло. Люди понимают, что мы свой долг выполнили. Отпускают без претензий.
На животе очередного клиента темнеющая дырка от ножа. Здоровущий мужик говорит, что ему лишь «жалко рубашку» продырявленную. Сам не понимает, как с ним такое могло случиться. То и дело шутит. Даже пытается «заигрывать» с фельдшером.
— Это все временно, — шепчет мне Таня. — Скоро начнется боль, и бравада сразу спадет.
Но жить, сказали, будет. Какой-то местный идиотик ножом пырнул его молча, без повода даже — возле подъезда.

Бабки, бабки… Одна, старенькая, кошек разводит. Их штук десять в маленькой квартире. Ей так веселее. Но зато и вонища стоит. Пока фельдшер делает укол, наблюдаю за жизнью кошек. Одна — с голубоватыми женскими глазами, перепрыгнула с холодильника на стол и стала звать другую. Та боится, не хочет рисковать. А эта мяукает, ее уговаривает, подбадривает. Наконец, другая решилась, прыгнула… А другие кошки трутся об больную. Любят они ее, сухонькую добрую старушку. Одинокую, по-видимому. Подумал, выходя: «что с кошками будет, случись с ней что…»

Дежурство было богатым на ужасы. 66-й квартал (хорошо хоть — не 666-й!), бараки. Тут живет особый народ. Это место весь город знает. Там умирал жесткий старик. Все, кто при смерти — жесткие. Потом другой дом ханыг. Везде пьянь. Там бабка все просилась в больницу, она видит всюду «белые мурашки». Эти мурашки везде скакали: по полу, по руке фельдшера, делающего укол. «Как же вы их не видите, они же везде, всюду».
Потом еще общежитие, где тоже больной старик. Длиннющий коридор, утыканный с двух сторон дверьми. В коридоре слоняются как бы чем-то напуганные грязноватенькие белобрысые детки. Ходят стайкой — почему-то нерадостные. Вдоль всего коридора, возле дверей, стоят корытца, саночки, обувь, какие-то ведра, тазики, тюки. Запомнился в одной из комнат мужчина, еще не старый, с белой блевотой, медленно ползущей изо рта. Его жалко больше всего потому, что не старый. И стало вдруг до очевидного ясно, как слаб, беззащитен и несчастен этот самый «гордо звучащий» человек. Именно — жалок. Заболел человек — и ничего уже не надо. Один кроличий страх в глазах. И мысль — скорее бы только приехала «скорая» и сделала «что-нибудь».
Была еще славная, лет 35-ти, женщина в махонькой и убогой комнатке и с ней трое детей. В квартире очень жарко — отопление проходит у них таким образом, что всю зиму тут просто нечем дышать. Живут с распахнутым настежь окном и оттого все время болеют. Детки маленькие, один и вовсе крохотный, с большущими недетскими глазенками. Другой мальчик на раскладушке спал, тесно им, бедным. А еще и духота неимоверная. Так вот и живут до мая, пока не отключат отопление. И никуда не денешься! В квартире голо, бедно. Распятье самодельное над кроваткой старшенького висит. Хорошо еще — Бог с ними.

Антон Жоголев

04.03.2009