Сестра

Из цикла «Капельки вечности».

Был Великий пост 1997 года. Я ехал почти инкогнито в паломническом автобусе на Дивеево. Ни с кем не хотелось общаться, а только молиться. И потому попросил руководителя паломнической службы никому не говорить обо мне. Но уже через десять минут, как тронулись, все знали — с ними едет редактор «Благовеста». И все же поездка складывалась благополучно. Погода, люди, маршрут — все радовало. Где-то под Ульяновском сделали первую остановку. И тут ко мне подошла незнакомая молодая женщина, можно сказать, девушка. Представилась: Маша. Я непонимающе заморгал глазами. Не вспомнил! Тогда она объяснила, что знает меня с детства. И для нее просто чудо, что я еду в этом автобусе вместе с ней. Оказалось, она младшая сестра моего одноклассника, А. На пять лет младше меня и ее брата. Я ее запомнил совсем крохотной пионеркой в белом передничке, а она меня помнила гораздо лучше. Узнала при встрече, да ей и сказали обо мне. А вот я бы ни за что ее не узнал. Про ее старшего брата я знал очень мало. После школы он пошел на филологический, чем меня немало удивил. Сказал мне: литературу я просто не люблю, а все остальное — не могу терпеть! Но из института его вскоре исключили, кажется, за «фарцовку». Он отслужил срочную в милицейском полку. В один из моих приездов из Ленинграда он мне позвонил и попросил о встрече. Пришел в милицейской фуражке. Рассказал о своем служивом житье-бытье. «Два раза мне в казарме не хотелось жить, — признался он. — А потом ничего, привык». После армии он поступил на юридический факультет и до конца доучился.
Но тут началась совсем другая эпоха, другая жизнь. Город вдруг оказался заставлен однотипными киосками-времянками. В которых уселись здоровенные детины с золотыми цепями и пальцами веером. Вот А.-то и оказался «передовиком» этой киосочной вакханалии. И на нем, как «на дубе том», появилась толстая золотая цепь. Это был его звездный час — он тогда «развернулся». Впрочем, киосочная эпопея длилась недолго. Уже года через три в тех же самых киосках вместо мордоворотов появились обычные женщины, в основном пожилые. А потом и киоски стали исчезать. И уж во всяком случае терять свою былую агрессивность. А. тоже занялся другими делами. Вместе с женой открыл фирму по пошиву модной одежды. Сестра ему помогала. Но потом…
— Как сейчас твой брат? — дежурно спросил я у Маши.
— А вы разве… не знаешь ничего? — она путалась, переходя то на «ты», то на «вы», и с удивлением глядела на меня. Словно не верила в мою неосведомленность. Но я стал ее уверять, что все связи давно оборвались и я о ее брате уже лет пять как ничего не знаю.
— Он… в бегах… — робко сказала сестра.
— Как — в бегах? От кого он бегает? от «братков»? от долгов? от алиментов?
— От милиции, — все так же смущенно ответила она.
Оказалось, два года назад он погорел по-крупному. Их поймали на контрабанде, а это и по тем мутным временам было далеко не шуткой. Какой-то драгметалл с кем-то передавали за рубеж. Взяли с поличным. Всех! Успел скрыться только А. Теперь его ловят — вот уже два года. Остальным дали большие срока («как будто они какие душегубы-насильники…» — с горечью заметила Маша).
— А где он прячется? — наивно и скорее по инерции спросил я.
— Не знаю, — твердо, спокойно ответила Мария. И по тону ее голоса я понял: ни под какими пытками, никому на всем свете — ни духовнику, ни другу, ни мужу, ни следователю, никому не скажет она, где прячется ее брат. Не скажет она этого и мне — его однокласснику.
И все же из нашего разговора (а также из публикаций об этом в свое время и правда нашумевшем деле) я кое о чем со временем догадался. Прятался он на заброшенных пригородных турбазах, все время меняя места. У него было чутье и… милицейский опыт. Взять его оказалось не так-то просто. А сестра Мария, путая следы, носила ему еду, снабжала всем необходимым. Рискуя уже своей жизнью, своим малолетним сыном, которого растила одна, без мужа. Ради брата она готова была рисковать всем, даже жизнью…
— А жена? — спросил я.
— За ней следят, и вообще… Тяжело ей.
— Как он, твой брат, как держится?
— Ничего. Держится. Но стал много пить от горя и безысходности. Говорит, живым ни за что не дастся. Тянуть срок по такой страшной статье — ему не хочется. Я его понимаю, но…
— Но так же не может продолжаться вечно?
— Вот именно! И надо на что-то решаться. Или готовить поддельные документы и пробовать под другой фамилией убежать за границу. Или — сдаваться. Но он ни к тому, ни к другому не готов. Да и непросто это… Что бы вы ему посоветовали? Я… может быть… ему передам. Когда-нибудь… Ведь его я не скоро увижу (на всякий случай все-таки солгала она).
— Передай. Пусть сдается властям. Это самое правильное, единственное. А там уж как Бог даст! Я буду молиться. И ты молись.
— Я за этим и поехала в монастырь.
Больше мы с ней не разговаривали. Только в первом же монастыре вдруг оказалось, что она в брюках — а юбку по незнанию не взяла с собой. Ее бережно завернули в чью-то накидку, и она вдруг стала похожа на… маленькую монахиню. Перед нами вскоре открылся мир таинственный и нездешний — мир древних монастырей, чудотворных икон, мир старцев с длинными белыми бородами, молодых отрешенных послушников, мир негромких молитв и ночных бдений… Нет ничего прекраснее русских монастырей! В них даже воздух напоен вечностью. Там можно за самыми простыми делами — будь то очистка картошки в трапезной или мытье полов в храме — ощущать, что ты сейчас делаешь что-то для Неба. Монастыри — это вечная романтика нашей веры! Здесь все подлинное, настоящее, то есть такое, каким это видит Бог. А не такое, какое в миру кому-то видится со стороны или нам хочется кому-то казаться…
Спустя несколько дней, уже подъезжая к Самаре, полные впечатлений, мы вновь встретились взглядами с Марией. Она кивнула, и я прочел в ее взгляде: «Все передам». А еще в нем была мольба — чтобы я выполнил обещание. Молился!
Маленького роста, не слишком красивая, и все же необычайно милая… Я вдруг впервые подумал с грустью о том, что плохо это — что нет у меня родной сестры… Вот такой, как Мария. То и дело я вспоминал о ней — такой тихой и одновременно решительной. «Эта — не выдаст, — нередко думал я про нее. — Ее ни хитростью, ничем не возьмешь. Потому что любит».
Вспомнилась восточная притча о женщине, которая просила у врагов в первую очередь не за сына (родит еще!), не за мужа (ляжет с другим…), а за брата — его больше взять неоткуда… Жестокая притча, восточная. Но что-то в ней было.
Я молился за своего одноклассника. Как мог, как умел. Иногда мне казалось, что ему особенно плохо — и тогда усиливал молитву. Когда чувствовал, что он поспокойнее, молитвой охладевал. Словно прерванную было связь между нами вновь протянула эта хрупкая и сильная женщина. Сестра! Одноклассник — это ведь даже и не друг. Скорее, родственник. То есть он как судьба. Можно не любить его, можно даже с ним не знаться. Но нельзя не быть ему должным… Ведь общее детство и юность — такой огромный долг, который невозможно выплатить до конца
Вскоре мне приснился сон, как будто мы все, полинявшие от совершенных грехов одноклассники, собрались на «вечер встречи» в каком-то кафе. Коля И. травил веселые анекдоты, Олег С. бахвалился женщинами и квартирами, Дима Е. мрачно шутил… Девчонки как ни в чем не бывало пытались плясать, изображая из себя старшеклассниц. Я же не отводил взгляда от А. Он сидел в стороне, как-то отъединенно от нас. И чувствовалось, непросто давалось ему это веселье. Мы были безпечны, имели на это право. И это только сильнее действовало на него. Он становился мрачнее и мрачнее. И только я понимал, что это ради нас он вышел из своего вынужденного затвора. Но вот теперь он опасался каждого «нештатного шороха» — весь внутренне сжат и готов на все. «У меня есть оружие! — во сне шепнул он мне. — И я не дамся живым. Сначала буду отстреливаться, а потом себя порешу».
— Грех это! — так же тихо ответил я ему. — Лучше сдайся. Сам поймешь, что другого выхода нет. Нельзя жить в вечном страхе. Пойми, нельзя. Только жизнь свою губишь…
Он встал и демонстративно вышел из кафе.
Я понял, проснувшись, что к «сдаче» он еще не готов. И продолжил за него молиться.
Потом мне попал в руки местный еженедельник. В нем подробно описывалось «дело А.». Как на него устраивают засады в заброшенных лодочных станциях, но он всегда успевает увильнуть от преследователей. А еще было там прямое обращение прокуратуры к А. — случай безпрецедентный! Ему предлагали сдаться на выгодных условиях. Так как не считают его совсем уже конченным рецидивистом. Я понял: время пришло — и начал молиться уже с поклонами. И чувствовал, все время чувствовал, что где-то рядом, в этом же мегаполисе, вместе со мной бьет поклоны она. Обходит храмы, заказывает обедни, — эта хрупкая чудная Мария. И сила ее молитвы настолько велика, насколько велика сила ее любви!
А потом он сдался властям. Мария позвонила мне сразу после суда. Поблагодарила за «моральную поддержку», как она выразилась. Сказала, все закончилось хорошо — ему зачли «явку с повинной». И дали минимальный срок. Отсидит три года, и восвояси…
Я обрадовался. Значит, слышит и нас, грешных, Милосердный Господь! Вспоминалось, как в школе мы с А. все время «пикировались». Я был сильнее — а он хитрее и более дерзкий. И ему надо было крепко меня завести, чтобы получить достойный отпор. Но я почему-то любил его, как мало кого из одноклассников, хотя и дрался с ним чаще, чем с кем-то другим. Однажды я пришел утром в школу и услышал от него, что сегодня уроков не будет, их отменили. Я не стал раздумывать да проверять, просто подбросил портфель в небо, поймал его и «веселыми ногами» поскакал домой. А на следующий день выяснилось, что это была его первоапрельская шутка… А. ходил довольный и с превосходством поглядывал на меня. Не рассчитал одного только — я завелся всерьез… И на перемене между нами произошло бурное выяснение отношений. Мы тогда были шестиклассниками. А сестра его и вовсе в то время пошла только в первый класс. И вот такой неожиданный поворот винта. А в Санаксарском монастыре, как узнал я позже, старец помазывал Марию святым елеем и вдруг шепнул ей на ухо: «Молись, вернется!..» Но ей долгое время думалось, что это только так послышалось…
Мы не виделись много-много лет. И не знаю, увидимся ли теперь когда-нибудь. Кто-то из наших мне сообщил, что он уже вышел на свободу и теперь осматривается в новой обстановке. Потом, еще спустя годы, было двадцатипятилетие со дня окончания школы. К счастью, я в эти безпокойные дни уезжал в командировку и меня не достали милые одноклассники. Но потом несколько человек пришли ко мне в редакцию. И принесли фотографии с вечера встречи выпускников. Девчонок было довольно трудно узнать, а кто-то из них почти и не изменился. Рядом с ними на снимках запечатлелись потертые и немолодые мужчины (у одного из которых только-только, всего за месяц до этого родился первый ребенок!). А. тоже был на той фотографии. Пополневший, несколько постаревший, немало переживший, но все равно счастливый. Наконец-то безпечный! Ибо теперь и он имел это безценное право на безпечность. Он словно подмигивал мне со снимка и дерзко, как в шестом классе, всем своим видом словно бы говорил: «Уроки отменяются! До встречи на перемене…» И казалось, что времени — нет. А тот школьный ранец-портфель, когда-то подброшенный с радостью в небо, еще не скоро упадет мне в руки.

Рис. Германа Дудичева

Антон Жоголев

07.05.2009