«Иже еси…»

Главы из повести Владимира Осипова.

Уже напечатали сокращенный вариант моей повести в воспоминаниях «Иже еси…» в «Роман-журнале-XXI век», издании Всемирного Русского Народного Собора. Но вот как бы сами собой написались еще несколько глав.

«Водяное перемирие»

В известной всем книге Киплинга «Маугли», когда наступила великая засуха, звери объявили «водяное перемирие» — пришедшего на водопой нельзя было убивать. Об этом я знал еще в детстве. То, что в разгромленном Сталинграде оставались целыми только два здания — «дом сержанта Павлова» и храм в честь Казанской иконы Божией Матери, известно всем. А вот эту историю я узнал совсем недавно от одного из участников той битвы.
На берегу Волги был участок, то сужавшийся до сорока метров, до расширявшийся до сотни, который не брали ни наши, ни немцы, потому что он простреливался со всех сторон и закрепляться на нем означало верную и безсмысленную смерть.
Но однажды на рассвете мальчишки с котелками и касками поползли из осажденных подвалов полуразрушенных домов за водой для наших солдат. Гитлеровцы почему-то не стреляли. Они дали подросткам добраться с водой назад. А через некоторое время уже сами с баками и флягами стали осторожно пробираться к реке. Наши тоже не стреляли, позволили немцам вернуться с водой в свои окопы. И так было не единожды. У воюющих, ненавидящих и убивающих, пробуждался глубинный инстинкт. Возможно, из самого нутра пробивалась Божья заповедь «Не убий!». Не убий в такой ситуации. Киплингу, рассказавшему лишь о «законе джунглей», подобное и не снилось.

Русский воин

Из эпоса, исторических хроник и художественной литературы складывается вполне определенный образ западноевропейского рыцаря: старается стать непременно первым в турнирах и поединках, поднимает платок, брошенный «прекрасной дамой» (обязательно — замужней!), устремляется с этим платком к Гробу Господню, при этом на каждом постоялом дворе ночуя с гулящими девками.
Не лучше выглядит и японский самурай, воюющий, как правило, с сельскими жителями (откуда у японцев так развиты безоружные единоборства) и убивающий себя ради императора или суверена, совершая тягчайший грех самоубийства!
А воины ислама, считающие религиозной добродетелью сокрушать «неверных»…
Другое дело — русский богатырь. Он не красуется. Знает себе цену. Цель его — не блеснуть доспехами, а защитить слабого, отстоять землю родную. От матери-сыра-земли он силы и черпает. И в любви он хранит верность не только Родине, но и своей единственной. И без всяких красивых слов, даже иногда налагая на себя обет молчания.
Русский богатырь и Русский воин отторгли от себя соблазн рыцарства, может быть, во многом потому, что читали в основном Евангелие да жития святых, слушали сказы, стихи духовные да песни народные.
Другое дело — наши дворяне. Они поддались соблазну, поставив ложно понятое понятие чести над совестью — гласом Божьим в душе. Турниры и поединки в Европе выродились в дуэли и прижились на дворянской почве в России.
Даже некоторые из великих подпали под влияние чуждых нравов. Пушкин только перед смертью осознал греховность своего поступка и радовался, что не убил того человека, запретив своему секунданту и лицейскому другу Данзасу мстить за себя. Лермонтов знал, что выстрелит в воздух, чтобы не совершить греха убийства вне боя, где гибнут «за други своя», но все же вышел на поединок.
Заметим, что у обоих поэтов соперниками были люди не Православного мироощущения. И, как утверждают историки, являвшиеся масонами, то есть антихристианами…

Елена блаженная

Впервые я ее встретил у ворот сельского храма. Она стояла и просила милостыню вместе с насельниками обители для душевнобольных, что верстах в двух от села. И ничем от них не отличалась. Так же одета во что-то мутно-серое, такое же несколько искаженное лицо. Моя жена Галина о чем-то спросила ее, та в ответ что-то забормотала. Я не понял ни слова.
Во время службы меня охватила вполне ожидаемая после болезни слабость, и я присел на лавку. Захотелось пить. Привстал. И тут передо мной оказалась эта женщина неопределенного возраста и указала на бак со святой водой. Я выпил. Полегчало.
После службы спросил жену:
— Кто это?
— Елена.
— А кто она?
— Не знаю. Вот уже тридцать пять лет хожу в этот храм и нередко встречаю ее. И всегда одета почти одинаково, и выглядит так же, почти не меняется. Когда я была студенткой, казалось, что ей под шестьдесят. Сейчас кажется, что ей чуть за шестьдесят.
Второй раз я ее увидел, когда приехал к настоятелю Михаило-Архангельского храма села Высокое Архимандриту Владимиру по поводу юбилея церкви. Елена сидела на крыльце домика священника и, указав на угол дома, сказала: «Там!». Я знал, что за домом находится колодец, но откуда она могла знать, что я опять хочу пить?
Почти через год мы опять встретились, уже на празднике села в районном центре. На площади собрались селяне, а чуть в стороне от них в ряд стояли глава администрации, депутаты Губернской и Государственной Дум, почетные граждане… Кто-то из них говорил речь. И вдруг через этот строй протискивается толстая и неуклюжая Елена в своей униформе. Сначала посмотрела направо, потом — налево и прямиком подошла к импровизированному поселению, состоявшему из русской избы, хохляцкой хаты, мордовских и чувашских подворий, которые символизировали многонациональное население района. Возле этих малых усадьб находились старинные предметы быта, продавались изделия народных промыслов, обдавали наиприятнейшими запахами блюда народных кухонь — все готовились угостить безплатной трапезой гостей праздника. Но пока эти яства не попробует начальство, других к ним не подпускали. Но Елена, никого не спросясь, взяла у эрзянки блин, засунула себе в рот и, отломив с русского стола ломоть от каравая, исчезла в казахской юрте…
А в этот воскресный день я приехал на службу в пестравский храм во имя Николая Чудотворца, что расположился в здании бывшей музыкальной школы. Небольшое основное помещение было заполнено молящимися, и я присел в своеобразном притворе, где стояли детские коляски и велосипеды прихожан. Подняв глаза, увидел перед собой Елену, в резиновых полусапожках, в черной почти до пят юбке и серой куртке-шушуне, лишь несколько выделялся красно-зелено-черный плат.
Галя моя дала своей старинной знакомой десять рублей и о чем-то ее спросила, та что-то забормотала в ответ. Я опять не понял ни слова. Лишь пристально посмотрел на Елену и спросил:
— Где же ты все-таки живешь?
Она, не глядя на меня, почти равнодушно ответила:
— Везде живу.

Родина

Я снова опустил глаза долу и стал вслушиваться в молитвенные песнопения. Затем настоятель храма священник Алексий Гусельщиков начал проповедь, но слышно было плохо, и я отвлекся. Вспомнилась проповедь вчерашняя, слышанная мною по телевидению в программе «Слово пастыря». Патриарх Московский и всея Руси Кирилл в одном из белорусских монастырей говорил слово на день Воздвижения Креста Господня. Говорил о том, что мудрейшие египтяне, греки, римляне и даже избранные иудеи не могли понять разумом Бога. А открылся Он рыбакам и мытарям, блудницам и разбойникам через проповедь юродства — и не в славе, а распятым на позорном тогда кресте.
И я вдруг до боли ощутил, что Россия повторяет земной путь Христа: гонимая, обездоленная, распинаемая и вечно воскрешающаяся — второе тысячелетие спасает мир. Опять то же противостояние расчета/разума и жертвы/юродства. И только в ту минуту в зданьице бывшей сельской музыкальной школы я до конца осознал строки Тютчева:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить,
У ней особенная стать:
В Россию можно только верить.

Рис. Г. Дудичева

Владимир Осипов

29.10.2009