Записки редактора.
Этот снимок сделан 1 августа с.г., в день сорокапятилетия редактора «Благовеста» Антона Жоголева. Остров Святителя Николая, Черногория. Поздравляем! Приближающийся |
Сын полка
В 1986 году мой студенческий друг Михаил Сизов снимал комнату в Питере возле Московского вокзала. Чуть ли не во дворе его дома стоял (да и сейчас, конечно, стоит) небольших размеров памятник Пушкину и рядом сквер с двумя или тремя скамейками. Я любил бывать у Михаила. Любил выбраться хотя бы на день из общежитского улья и передохнуть в относительной тишине. У Михаила в комнатке было две кровати и небольшой стол. А что еще надо нашему брату, студенту! Оба мы собирались стать писателями (не понимая еще тогда, что писателями нельзя «стать», до этого можно только вырасти), так что темам для разговоров — обычно окололитературных — не было конца. Иногда по ночам мы с ним срывались на Московский вокзал попить кофе и чего-то перекусить — но больше для того, чтобы чувствовать «вечное движение» жизни, броуновское движение встреч-расставаний (писателей тянет на вокзал, как мух на помойку — это, кажется, еще гениальный драматург Вампилов сказал). Однажды весной наше чаепитие, перешедшее в спор, настолько затянулось, что было решено снова остаться мне там ночевать. Утром нам обоим надо было куда-то спешить, так что почти и не спали мы, так, смежили глаза на пару часов. Утром на коммунальной кухоньке пили мы чай и вяло уже, без прежнего жара, перебирали каждый свои вчерашние аргументы в «литературном споре». Начинался новый день, с его новыми заботами, проблемами, встречами. Спорить хорошо по вечерам, когда больше делать нечего (писателями мы еще тогда не стали, но почему-то торопливо считали, что слова наши уже суть наши дела…)
Не помню, о чем конкретно шел разговор за утренним чаем. Но хорошо помню, на чем этот разговор оборвался.
— А ты знаешь, ведь Валентин Катаев до сих пор жив! — ни к селу, ни к городу вдруг выпалил я. — Уже под девяносто, а все скрипит, что-то там пишет, вспоминает… давно уж пора ему помирать.
Михаил (к чести своей), кажется, ничего мне не ответил. И я эту тему не стал развивать. Какое мне дело до престарелого полуклассика? Автора книг «Белеет парус одинокий», «Сын полка» — где конъюнктурность, приспособленчество причудливо соседствовали с талантом и даже литературным блеском, а также интересных (первых постмодернистских на советской почве, как бы сейчас сказали) книг воспоминаний «Алмазный мой венец» и «Трава забвения» — довольно неожиданно рисующих непростую, но все равно яркую жизнь самой первой «советской» богемы… Какое мне было дело до него тогда? И почему вырвались эти страшные в своем безумном дерзновении слова? Гнилые слова, за которые мне еще предстоит, быть может, ответить…
Мы разошлись по своим делам, естественно, не придав никакого значения моему утреннему «ляпу». Но тень на душе, какая-то «клякса» на всем этом питерском утре — осталась. И когда проходили мы мимо памятника Пушкину, мне показалось (нет, конечно, — почудилось!), что русский гений глядит на меня с укоризной…
А вечером в общежитии кто-то из знакомых сообщил мне, что утром этого дня, 12 апреля, (только что по радио передали) умер писатель Валентин Катаев. Ему было 89 лет. Ученик Бунина, собеседник Маяковского, товарищ Багрицкого, приятель Есенина, друг Олеши — отошел в мир иной…
И тут-то мне вспомнились мои гнилые слова. Зачем они вырвались, кто мной двигал? Что за «пророческий дар» такой, от которого и самому тошно, да и другим пользы нет? Было чувство какой-то едва ли не вины перед незнакомым мне лично Катаевым. В тот момент, когда душа его прощалась с землей, отрывалась от старческого тела; когда в его московском писательском особняке возле его постели собрались все те, кого он любил и ненавидел, о ком писал — Сын Полка, лейтенант Шмидт, Командор-Маяковский, Птицелов-Багрицкий, Щелкунчик-Олеша (под этими псевдонимами он «зашифровывал» своих персонажей) — некий горделивый литературный юнец на питерской коммунальной кухне помянул его «злым нетихим словом». Эх!..
Не собираюсь себя оправдывать — но это мое высказывание было, к сожалению, довольно обычным в тогдашнем питерском контексте. Всего несколько лет назад случился громкий скандал с ленинградским журналом «Аврора», где к юбилею престарелого Брежнева как раз на 85-й странице издания был опубликован рассказ «Ты еще жив, старик?» — в котором местные «оппозиционеры» со злорадством увидели намек на «зажившегося» Леонида Ильича… Не знают и до сих пор, случайным ли был этот «аврорский» ляп, хотя и полетел тогда с должности главный редактор журнала, или чья-то расчетливая провокация — да это ни сейчас, ни тогда не было особенно важным. Важно было, что генерального секретаря (какого уж ни есть, но был он из них не самым лютым) — под общее рукоплескание попрекали его возрастом, фактически желали человеку скорейшей смерти… Помню, я рассказал эту историю с журналом моему деду Коле, ровеснику Брежнева, и он — от души ненавидевший коммунистов, знакомый с колчаковским армейским строем и даже участвовавший в сражении с красными под Лебяжьим — как-то вдруг затуманился лицом. Я понял, что повел себя неделикатно. Над возрастом не смеются… Но тогда все оправдывалось «настроением минуты». А вот уже сейчас, спустя десятилетия, мне видится в этом случае другое — как далеки мы были от Христовых заповедей, если публично были готовы попрекать людей их возрастом, «смеяться их сединам»…
Тогда я не был даже крещен. О церковной жизни имел весьма расплывчатое представление (недавно мне приснился сон, что я снова студент того же самого питерского журфака — но уже другой студент, верующий, Православный. И дни свои провожу не в тусовках и литературных спорах, а в Александро-Невской Лавре на службах — и какими бы яркими, незабываемыми, полными были бы тогда для меня эти же самые студенческие годы!). О том, что «за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда» (Мф. 12, 36) — я и не помышлял тогда. Но вот прошли годы. Да что там годы, целые «эпохи» моего развития. И я вдруг вспомнил этот давний случай с Катаевым — дай ему, Боже, Твое Царствие!
Думаю, это «бес пророческий» вылез тогда в питерской коммуналке. Быть может, тот самый бес, которому не давал ходу Апостол Павел, запретив предсказывать будущее, которое всецело в руках Божиих…
Но попущение Божие было еще и в другом. Где-то там вдалеке, совсем вдалеке — уже маячило на горизонте неведомое для Михаила и для меня (но не для Бога!) служение наше в церковной журналистике (Михаил уже двадцать лет заместитель редактора газеты «Вера»!). Там-то уже спрос с нас будет совсем другой. И уже не на кухне, а перед тысячами людей придется нам отвечать за свои слова. Вот чтобы был мне памятен навсегда этот страшный урок, попустил Бог мне это недоброе «пророчество». Это сотрясение воздуха, которое производит словесный «взрыв». И это сотрясение может многих контузить… И в первую очередь нас самих.
Теперь даже в шутку не произношу ничего такого. Запрещаю жене говорить даже в шутку: «устала до нет спасенья» или «убей, не знаю» — дочери — произносить слово «головоломка», себе — даже в мыслях кому-то чего-то недоброго пожелать… Даже врагам вымаливаю прощение (стараюсь вымаливать! Уж не знаю, насколько искренне получается…). Конечно, на каждой исповеди в перечне грехов по-прежнему большинство составляют «слова» (это беда журналистской профессии). Но теперь хотя бы знаю, что слово — понятие очень серьезное. Такое серьезное, что лучше бы и вовсе всю жизнь молчать. Но раз уж дал Бог этот дар, вручил стило (говоря высокопарно), нужно трепетно и благоговейно им выводить слова. Чтобы потом было чем оправдаться.
…Я вот о чем думаю теперь. Хорошо, что в «литературном дворе» нашей юности все-таки стоял пусть небольшой памятник Пушкину. Чтобы почаще вглядывались мы в его бронзовый профиль. И поменьше болтали зря — стихами и прозой.
Рис. Г. Дудичева
Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru