«Как лань желает на источники вод…» (Часть четвертая)

См. Часть третью

Сыграть в "ящик"

Исполнилось ровно пять месяцев с того дня, как я освободился. Вся моя сознательная жизнь прошла в заключении — начиная со школьных лет, когда мы с мальчишками играли под "вышкой". И вот уже пять месяцев, как я  — свободен.
Пять месяцев, почти полгода, я не смотрю телевизор. Проснувшись утром, я слушаю, как поют птицы. Благодаря тому, что я не смотрю телевизор, у меня улучшился сон. Благодаря тому, что я не смотрю телевизор, у меня появился аппетит. Благодаря тому, что я не смотрю телевизор, ко мне вернулось здоровье после нескольких перенесенных операций. Мне наконец-то удалось прочитать "Мифы и легенды народов мира". Особенно заинтересовал меня миф о ящике Пандоры, в котором заключены все беды мира. Он напомнил мне другой, телевизионный "ящик".
Теперь, на свободе, мне наконец посчастливилось прочитать Библию. Начать молиться. Прийти в храм.
Телевизионная отрава выходит из меня блестящими голубыми сгустками, которые, мелко дрожа, словно ртуть, вновь стремятся объединиться в желеобразную массу, в кривое зеркало, отражающее мир. Но я избавляюсь от них, прежде чем они успевают слиться в единое целое.
Этот яд пропитал всю мою кровь за десять лет работы на телевидении, точнее — работы на телевидение. В иные моменты мне приходилось снимать для теленовостей по десять сюжетов в день. Поэтому теперь, даже после пяти месяцев свободы, этот яд все еще остается во мне.
Я не считаю дни своей жизни без телевизора, как считает солдат дни до дембеля или алкоголик — дни до окончания срока кодирования. Для меня, напротив, это было освобождением от кодирования. Того кодирования, которому подверглись мы все пятнадцать лет назад, когда появились первые телевизионные кабельные каналы.
Однажды в огромном Эрмитаже нам показали самый маленький экспонат — бирюльки. Мы много раз слышали выражение "играть в бирюльки", но впервые увидели, что же это за бирюльки такие. Это были маленькие то ли фигурки, то ли фигульки, то ли из дерева, то ли из воска, которые нужно было определенным образом расставлять во время игры. Наверное, игра в нашей жизни должна играть такую же роль, как маленькие бирюльки — в огромном Эрмитаже.
В человеке всегда была заложена страсть к игре. Но телевидение позволило осуществить эту потребность, как ничто другое. Потому что телевидение впервые дало человеку возможность играть с самой жизнью…
Мое детство прошло "под вышкой". Под телевизионной вышкой, в двухэтажном доме, построенном после войны пленными немцами. Здесь жили мои дедушка и бабушка. В те времена деревья во дворах еще не вырубали, в нашем были настоящие заросли, в которых мы целыми днями играли в путешественников и индейцев. Но где бы мы ни прятались в этих джунглях — вышка телецентра всегда была над нами, нависала над нашими головами. Вечером, когда мы возвращались домой, взрослые иногда включали телевизор, и мы видели дикторов, таких же серьезных и строгих, как наши дедушки и родители. И еще мы смотрели фильмы о героях.
Но однажды по телевизору начали показывать фильм "Семнадцать мгновений весны". И мы увидели совсем других героев. Таких же строгих, таких же серьезных, как наши дикторы. Но в красивой черной форме. Со своей организацией, со своей дисциплиной, которая была похожа на организацию в пионерской дружине — или в комсомоле, в который вскоре нам предстояло вступить. Но их организация была другой, не детской, взрослой и мужественной.
И мы начали играть в эту организацию. Распределили звания, обязанности. Мне выпало быть оберштандартенфюрером СС. Моя бабушка, узнав об этом, заплакала:
— Твой дед от них Европу освобождал. А ты в них играешь.
Успокоившись, она рассказала мне о дедушке. Оказывается, он был настоящим героем — полевой разведчик, он поднимался над позициями немцев на воздушном шаре. Однажды рядом с корзиной шара разорвался снаряд, и дед был тяжело ранен — в его спине хирурги насчитали 18 осколков.
В шкатулке с дедушкиными наградами я обнаружил его письмо с фронта. "Дорогая Таичка, — писал он жене, — сейчас мы в Польше, вокруг нас — поле, такое же, как наше, русское. Вспоминаю милые русские лица наших детей. Постарался нарисовать их по памяти". На обратной стороне листочка цветными карандашами были нарисованы портреты моей мамы и ее брата.
После этого я уже не играл ни в "Семнадцать мгновений весны", ни в другие фильмы и передачи. Но в игру под названием Телевидение играть все-таки пришлось…
Когда начал работать в Государственной телекомпании, расположенной напротив дома, в котором жила когда-то моя бабушка, моим первым заданием на телевидении был репортаж о сторонниках учения возомнившего себя "богом" целителя Порфирия Иванова. Негосударственных телекомпаний тогда еще не было — их идея только витала в эфире, готовая вот-вот обрести плоть. А пока "негосударственной" потихоньку становилась государственная телерадиокомпания. Мы получили разрешение делать "живые", "человеческие" материалы. Конечно, молодому по тем временам журналисту, которому не было тридцати лет, хотелось сделать свой первый материал на телевидении именно таким, "живым", и я попросил "ивановца" по фамилии Иванов показать перед камерой, как происходит закаливание по методу Иванова. На мой взгляд, это было бы эффектно — при двадцатиградусном морозе, на фоне свежего белого снега… Но Иванов отказался. Именно в этот момент во мне проснулась страсть к игре. Я договорился с оператором о том, как мы будем снимать материал, разделся до плавок и все интервью провел, стоя босиком на снегу и восхищаясь мужеством "ивановцев". Камера показывала только "ивановца", одетого в шубу и шапку. Но в конце интервью "отъехала" и показала журналиста. Я тогда еще не до конца понимал, что такое эти самые "закаливания" по системе Иванова…
Но уже следующая съемка напомнила мне об опасности такой игры в жизнь. Мне предстояло провести в студии беседу с народным целителем, который избавлял людей от их страхов, рожденных в детстве или даже в младенчестве, якобы возвращая их в те ситуации, которые породили эти страхи. За минуту до записи мне рассказали о том, что "целитель" недавно освободился из мест заключения — двадцать лет назад он зарубил топором семью. Однако теперь он действительно пытался лечить людей. Передачу я все-таки провел. Но во время ее записи каждое мгновение чувствовал, что беседую с человеком, руки которого обагрены кровью.
На государственном телевидении мы называли свои репортажи "материалами", так же как и в газетах, парадно — иногда "кадрами". На "независимом" телеканале мне впервые довелось услышать слово "сюжет". Каждый репортаж должен быть именно "сюжетом", то есть рассказом о той или иной конкретной ситуации в жизни конкретных людей. Причем желательно, чтобы это были не чиновники, а "простые" люди. Я внимательно слушал поучения об этих "правилах игры", но про себя удивлялся: для меня это не было чем-то новым, а всегда было нормой. Плохое забывается так же быстро, как и хорошее, иначе мы сошли бы с ума: я уже не помнил, как еще совсем недавно в Государственной телерадиокомпании мне приходилось драться всего лишь за то, чтобы в радиоэфир вышла информация о решении горсовета Тольятти о выселении из города "прославившихся" криминалом вьетнамцев. Информация так и не прошла. Теперь же только такие факты от меня и требовали. Конечно, это не могло меня не радовать. Только позже мне стало видно, что зачастую тем людям, которые рассуждают в эфире и в кабинетах о судьбах "простых" людей, глубоко наплевать на эти самые судьбы, так же, впрочем, как и на судьбы людей, работающих рядом с ними.
Это было время, когда музы молчали — жизнь была интереснее вымысла. Каждый день открывались все новые и новые темы, закрытые еще вчера, мои коллеги пополняли журналистику все новыми и новыми "находками", которые сегодня уже поставлены на поток, запущены в серийное производство. "Сильные мира сего" были открыты для общения как никогда, точнее, как всегда в переходную, революционную эпоху — новая элита еще не сформировалась окончательно и не обросла многочисленными рекламными агентствами, пресс-секретарями и референтами.
За это время в мою галерею портретов "героев нашего времени" вошло около семи тысяч человек — от бомжей и проституток до кинозвезд и президентов. Генерал Альберт Макашов обещал автору этих строк набить морду, но, познакомившись поближе, угощал яблоками; генерал Лебедь, выйдя из церкви, вместо ответа на мой вопрос, запел "семейный гимн" — песню о лебединой верности; американский посол приехал на интервью на стареньком джипе, в потертых джинсах и клетчатой рубашке; посол Индии опоздал на встречу на сорок минут и появился с большой шишкой на лбу — был гололед, и он упал, выйдя утром на крыльцо гостиницы…
Иногда мне казалось, что действительность, тем не менее, недостаточно "телевизионна", и я стремился приправить ее специями своего личного, репортерского участия в событиях. Во время гастролей Марины Маяцкой мы с оператором снимали в клетке с гепардами, которые свободно разгуливали вокруг нас; на заводе "Сокол", во время испытаний нового механизма, я поднимался вверх, держась руками за крюк крана, и говорил в камеру: "Везде производство падает, а здесь оно поднимается"; в финале репортажа об излечении от алкоголизма мне пришлось лечь в гроб и произнести слова: "Мужики, если не будете лечиться в том доме напротив, окажетесь здесь", — после чего крышку гроба закрывали. О том, что последовало за этим со мной в реальной жизни, рассказывать не хочется — это достаточно страшно.
Уже в новом тысячелетии, когда я после перерыва в несколько лет вновь вернулся на телевидение, мне пришлось делать репортаж о Пасхе, празднование которой совпало в этом году с коммунистическим Первомаем. Для сюжета мне удалось взять интервью у депутата Государственной Думы, лидера самарских коммунистов Валентина Романова, который говорил о том, что Бог простит трудящегося, если он в этот день сначала пойдет на митинг, а потом отправится в храм или на кладбище. Был в сюжете также и шеф-повар украинской харчевни, который впервые в жизни держал перед Пасхой пост и похудел на тринадцать килограммов. Была женщина, которая написала письмо Путину с предложением создать коалиционное правительство Православных, коммунистов и экологов. Была другая женщина, принимавшая участие в традиционном предпасхальном субботнике в храме. Найти таких интересных героев, а самому максимально устраниться от "материала" — для меня это было высшим пилотажем в журналистике. Руководитель передачи, молодая женщина, посмотрев материал, сказала: "Это неинтересно. Мы должны играть словами". Села и переписала весь мой сценарий, придумав, например, что Валентин Романов торопился с коммунистического конгресса в Праге в Самару, оказывается, не для того, чтобы отметить первомай, а чтобы праздновать Пасху. Валентин Степанович много лет знал моего отца, и мне не хотелось его обижать и обманывать. "Если мы будем бояться обидеть кого-либо, нам нечего делать в журналистике", — заявила безстрашная руководитель программы. И тогда я понял, что моя игра в телевидение слишком затянулась…

Продолжение

На снимке: Валерий Рязанов у Кирилло-Мефодиевского собора г. Самары. Фото О. Ларькиной.

Валерий Рязанов

12.08.2005